Стейк решительно стучит в дверь, три сильных удара: бум, бум, бум! Глюкман сразу открывает, как будто стоял у порога и ждал. – Так-так, – бормочет он. – Значит, не побоялись всё-таки. – Естественно, – говорит Стейк. Хедвиг ничего не говорит. Ей кажется, открой она рот, и её вырвет от страха. Они проходят через прихожую в комнату. Там у Глюкмана стоят диван, стол и телевизор. Такие вещи, которые бывают дома и у обычных людей. Внутри, конечно, темно, но на потолке висит большая лампа и светит в какую-то коробку. Но свет у лампы не жёлтый. А какой-то странно красный. В углу горят ещё три-четыре красных лампы над ещё тремя-четырьмя коробками. Глюкман встаёт на цыпочки и снимает с полки фотоаппарат. Он по-прежнему завёрнут в полиэтиленовый пакет. – В следующий раз не бросайте где попало, когда полезете в чужой сад, чтобы описать чей-нибудь дом, – говорит Глюкман и протягивает фотоаппарат Хедвиг. Хедвиг кивает. Стейк с любопытством рассматривает коробки. Они сделаны из стекла. Внутри лежит мох и… Когда Хедвиг видит, что лежит в одной из стеклянных коробок, у неё мороз пробегает по коже. Слизняк! По стеклу медленно ползёт большой чёрный слизняк с мерзкими колышущимися воланчиками. Хедвиг дёргает Стейка за рукав. – Смотри! – Чего? – Стейк вглядывается в темноту. Слизняка нет. Как по волшебству. Но Хедвиг уверена, он только что был там! Она его видела! – Что вы вообще держите в этих коробках? – спрашивает Стейк немного даже раздражённо. – Там же только мох! Может, эти коробки для Глюкмана – вроде кладовок с припасами. Слизняки живут во мху, пока он их не съест. Во мху они дольше хранятся. Свеженькие и весёлые. – Только мох? – Глюкман презрительно поднимает брови. Потом подходит к коробке и снимает крышку. Осторожно убирает мох, как будто боится сделать ему больно. Сперва кажется, что на дне стеклянной коробки просто лежит большая садовая перчатка. Пупырчатая садовая перчатка. Но перчатка вдруг хлопает глазами, облизывается и говорит: буэ-э-э! И они видят, что садовая перчатка – это жаба. Жабу зовут Гун Петтерсон. Глюкман выписал её из Южной Америки. Он увлекается жабами – с четырнадцати лет, когда занимался в кружке полевых биологов. Гун Петтерсон только что умяла большого чёрного слизняка – больше всего на свете она обожает слизней и червяков. Глюкман же, когда проголодается, предпочитает сосиску с картофельным пюре. Стейк ходит по пятам за Глюкманом, который – одну за другой – показывает всех своих жаб. Стейк в восторге. Но не Хедвиг. Ничего отвратительнее, чем Гун Петтерсон, она в жизни не видела. Она даже не знает, какой сосед хуже: призрак, пожирающий слизняков, или обычный дяденька, который коллекционирует жаб. Буссе разлёгся на диване. Он мурлычет и переворачивается на спину. Он отлично себя чувствует, как на любом другом диване. – Но зачем им все эти лампы? – спрашивает Стейк. – Жабы – ночные животные, – объясняет Глюкман. – Если будет слишком светло, они никогда не вылезут из мха. Поэтому я заколотил окна. Красный свет не такой яркий, как свет от обычной лампы. Потом Глюкман показывает тетрадки на полке. В них он делает всякие заметки про своих жаб. Там записано, например, сколько слизняков съела Гун Петтерсон семнадцатого сентября прошлого года и что Тарзан, серое существо, проживающее в другой коробке, в декабре позапрошлого года чувствовал себя неважно. Иногда Глюкман посылает свои потрясающие заметки в журнал полевых биологов. Их публиковали семь раз. – Может, пойдём? – вздыхает Хедвиг. Но Стейк хочет побыть ещё немного и задаёт всякие скучные вопросы, например: едят ли они мясо? А вы пробовали давать им конфеты? А у них есть ядовитые зубы? Какой длины у них язык? А присоски на лапах у них есть? А это что, какашки? Сколько они какают? И так далее. В конце концов Хедвиг выходит и садится на веранде. Солнце так приятно светит на лицо. Уже, наверно, почти семь или восемь, а оно всё ещё висит себе на небе, доброе, круглое и тёплое. Ну вот наконец и Стейк выходит из дома и спускается с крыльца. – Чёрт возьми, – говорит он и щиплет себя за подбородок. – Ну и зверюги. – Знаешь, это не мешает ему быть наркоманом, – говорит Хедвиг. – Бритт-Ингер из Кюмлы сказала, что… – Может, и мне такую жабку завести, – бормочет Стейк. – У нас на грядках всё прямо кишит червяками. Хедвиг фыркает. – Тогда я больше ни за что не приду к тебе в гости. Стейк замирает. – А ты что, собиралась? – спрашивает он, и широченная улыбка расползается по его круглому лицу. Хедвиг пожимает плечами. Щёки немного краснеют. – Ну, не знаю. Может, когда-нибудь в будущем. Стройняшка Ингер – А кстати, что, ты там говорил, твой папа забыл сделать? – спрашивает Хедвиг. Они сворачивают с лесной дороги и подходят к заросшему кустами «Чикаго». – Сегодня утром, когда вы вдруг сорвались и уехали? Стейк останавливается и суёт большие пальцы в карманы брюк. Потом кивает головой в сторону рыжеволосой женщины с большой грудью, которая сидит на крыльце рядом с его папой и пьёт пиво. – Папина девушка. Он забыл, что надо было встретить её на станции. Сегодня двадцать первое. Да, Стройняшка Ингер наконец-то приехала в деревню, хотя говорит, что терпеть всё это не может. Со стороны вроде и не скажешь, что ей здесь так уж не нравится, и не такая уж она и стройная. Скорее… обычная. – Приветики! – говорит она, завидев Хедвиг и Стейка. – А мы как раз гадали, куда вы запропастились! В кухне есть картошка с мясом! Ты Хедвиг, да? Хедвиг кивает. – Мы собрали вишню, – продолжает Стройняшка Ингер и машет в сторону узловатых деревьев. – Так что теперь придумывайте, чего бы вкусненького из неё приготовить. Стейк смотрит на Хедвиг. – Ты знаешь какой-нибудь рецепт с вишнями? – спрашивает он. Хедвиг думает. Разумеется, из вишен варят плевательный кисель, но… – Нет, – отвечает она. Варить плевательный кисель нельзя никому, кроме бабушки. К тому же Хедвиг не знает, что в него кладут, кроме вишен, но что-то точно кладут, ведь должен получиться именно кисель. Стейк вздыхает. – Ясненько, – говорит он и даже как будто радуется. – Что ж, придётся мне самому позаботиться об этом. Что бы вы без меня делали. Они входят в дом через дверь. Это немного странно – после того как все так долго лазили в окно. В дровяной печи трещит огонь. На столе стоит ведро с вишнями, довольно мелкими и несимпатичными. Стейк немедленно достаёт миску для теста. Он отмеряет муку, масло, овсяные хлопья и сахар. Потом закатывает рукава. Хедвиг наблюдает, как Стейк нежно разминает тесто. Он посвистывает, напевает и болтает с комочками, которые случайно вываливаются через край: – Ай-ай-ай, дружочек, ну-ка иди обратно, вот так. О-хей! О-хо! – Слушай, – говорит Хедвиг. – Я это не нарочно, я не хотела тебя обидеть, когда сказала, ну, что ты сам виноват, что толстый. Это всё неправда. – Знаю, – отвечает Стейк. – Некоторые люди рождаются с толстыми генами. И не важно, что ты там ешь или не ешь. Ты как бы обречён быть толстым. Он беззаботно пожимает плечами, словно и сам рад, что от него ничего не зависит. Стейк так много знает, думает Хедвиг. Гораздо больше, чем любой другой десятилетний ребёнок. Он как бы скорее взрослый. А ещё он отважный. Самый отважный на свете. – А почему ты решил забрать фотоаппарат? – спрашивает она. Стейк облизывает пальцы. И снова пожимает плечами. – Я подумал, что это, наверно, правда. – Что именно? – Что в тот день я не хотел идти к Глюкману, потому что разозлился. Из-за того, что мы не можем встречаться. И ещё я спросил папу, сколько стоил ножик.