– Дорогая, они ломятся сквозь стены. – Скажи Протесилаю и лейтенанту их не трогать. – Слишком поздно, и я не могу их винить – омерзительные штуки… – Пусть твое тело разбирается само, Преподобная дочь. – Абигейл встала, стуча зубами. – Если бы ты умерла там, мы бы все уже исчезли. Если ты умрешь здесь, твоя душа исчезнет. Прямо сейчас ты жива. Давай убедимся, что, если твое тело выживет, ты останешься у руля. Харроу с трудом перекрикивала ветер: – Меня ударили шпагой в живот! Что здесь происходит? 44 Все та же ночь накануне убийства императора Клинок рапиры застрял в коже. Большие лоскуты дермы потихоньку ползли вдоль него и не понимали, куда деваться дальше. Органы в брюшной полости срастались, интерстициальная ткань выталкивала клинок, его окровавленный кончик дрожал, сопротивляясь растущей ткани. Тебя ударили в спину, и ты рухнула назад на рукоять рапиры. Гибкая часть клинка вышла из груди и торчала вверх. Ты ушла, оставив меня. Я встала на четвереньки, перенесла твой вес на ноги – клинок так и торчал в теле, оттолкнулась от стены коридора и заставила тебя встать. Ноги у тебя дрожали. Все, что я смогла придумать, – я сунула твои руки под плащ, досчитала до трех и толкнула рапиру назад изо всех сил, со всей возможной скоростью. Последовал жуткий звук – не совру, если скажу, что это было что-то вроде ШШШШУХ! Описать же боль, которая возникает, когда фут стали проходит сквозь твои внутренности и выходит из дырочки в спине, невозможно. Я пыталась быть аккуратной, но получилось не очень. Рапира упала на пол с грустным звоном, я подождала пару секунд, а когда нагнулась за ней, ты уже… вылечилась. Никакой боли. Никаких колотых ран. Горячая кровь, залившая рукоять, скользила в твоих голых руках. Я не сразу справилась. Рукоять была сделана из полированного дерева или плекса, и твои пальцы не смыкались на ней – наверное, они были короче моих. Мы оказались в узком жарком коридоре, почти совсем темном, если не считать тонкой красной полоски света под потолком. Где-то орала сирена, да еще раздавалось низкое гудение, как от неисправной машины. Ты вся промокла от крови. Там, где ты не промокла от крови, ты промокла от пота. Воздух дрожал от жары. В этом коридоре было жарко, как у костра. Лужа крови игриво размазалась по полу и нижней части стен, как будто кто-то по ней катался. Наверное, это была ты. Впрочем, крови оказалось не так много. Кажется, поединка не было. Тот, кто ударил тебя твоей собственной рапирой, не позволил тебе защищаться. Ты не могла разозлиться, но если бы и могла, я бы посоветовала тебе забить: я планировала превратить их жалкие жизни в ад. Лужа крови: есть. Раскаленный воздух: есть. Огромные грешные кости вокруг: есть. Взгляд на твою ладонь для проверки – чья это вообще ладонь под слоем крови. Твои пальцы, твои маленькие ладони, полное отсутствие мышц. Реальность ударила меня. Примерно как большой железный шип, если подумать. Тебя не было. Ты оставила меня. Внутри себя. – Мля, – сказала я. Голос был чужой. – Мать твою. Ну что за говно. Помогите. Черт. В темноте раскаленного костяного коридора что-то вдруг выползло мне – нам – навстречу. По крайней мере оно помешало моему окончательному нервному, да и физическому срыву. Это была кошмарная тварь, похожая на насекомое из мяса и костей. Она была жива. Завидев меня, она остановилась. В принципе она отдаленно походила на растянутого, искореженного человека, передвигающегося по-крабьи, опираясь на руки и на ноги, спиной к земле, гордо выпятив живот в воздух. Вот только «руки» и «ноги» в данном случае были руками и ногами, пропущенными сквозь мясорубку, после чего мешанину мяса и костей собрали вместе в рыжем панцире с черными точками. Выше виднелись огромные блестящие пластины грудной клетки, узенькая талия и большие ромбовидные причиндалы. Ну а венчалось все это крупным черепом, ни на что не похожим. Морду прикрывали большие пласты зеленоватой пульсирующей чешуйчатой плоти, и тут и там торчали длинные гадкие волосы толщиной с твои пальцы. Нет, твои пальцы были не такие толстые. Тут я исправлюсь, пальцы у тебя тонкие. С раззявленных жучиных челюстей капала дымящаяся жидкость. Тварь задумчиво щелкнула зубами и встала – точнее, зависла. Ее держали в воздухе прозрачные крылья, которые взмахивали так часто, что в пару, крови, жаре и темноте я их сразу не разглядела. Пока я смотрела, в черных провалах глазниц что-то завертелось, а потом оттуда вылезли влажные черные глаза. Было бы круто, если бы ты сейчас вернулась. Прямо идеальный был бы момент. И плевать, что по идее я должна быть крутой громилой, но я, вообще-то, была в чужом теле, с незнакомым оружием, у тела не было никаких мышц, а я не очень хорошо себя чувствовала. Хреново я себя чувствовала. Мне нужен был перерыв. Но тварь странно и противно заверещала, издавая разом два звука – и оба мерзких. Глаза отчаянно завращались в глазницах. Я поставила переднюю ногу на одну линию с пяткой задней, перехватила твою рапиру пониже, доказав тем самым, что можно засунуть фехтовальщицу в некромантку, но нельзя, ну, заставить ее ждать на линии. – Я же велела тебе найти гантели, – буркнула я. Тварь с невероятной скоростью заскакала вперед. Дальше началось какое-то говно. Для нас. Не для нее. Для нее все было весело и легко. Когда она приблизилась, крылья подняли ее достаточно высоко, чтобы стало заметно толстое зловещее жало на кончике брюшка. Из пилообразной пасти выплеснулась под давлением струя прозрачной жидкости – прямо нам в глаза. Я с трудом увернулась, прикрыв глаза твоей липкой от крови рукой – очень удачно, потому что жидкость оказалась какой-то безумной кислотой. Я услышала, как шипит, распадаясь, ткань плаща, а потом зашипела твоя плоть. От руки отваливались куски – сначала куски ткани, а потом и куски кожи. Я сделала пару шагов назад и прокусила дыру в твоем языке, но наши болевые рецепторы и без того сошли с ума. Не буду говорить, что это не было трындец как больно, потому что было, но когда я стряхнула с руки большую часть омерзительной слюны, кожа наросла обратно у меня на глазах. Ну и фокусы, Нонагесимус, мать твою. Я отбила чудовищный удар жалом, с которого капало столько прозрачной жидкости, что хватило бы растворить нас до самого сердца. Чужой рукой воткнула чужой меч в распяленную пасть. Пнула жало твоим ботинком – с тем же успехом я могла бы шарахнуть по стене метелкой из перьев, увернулась от очередной струи кислоты, а потом развернулась и, прости уж, побежала спасать твою никчемную жизнь. Я влетела в ближайшую комнату. Спальню. Я вроде как знала, где тут что находится, но никогда раньше не смотрела твоими глазами. Жизнь внутри тебя – если я начну, то никогда не остановлюсь, так что лучше сразу к делу – походила на жизнь в колодце. Каждый раз, когда я выныривала на поверхность, меня затягивало обратно в глубину. Я не жалуюсь, просто хочу объяснить. Но я все равно сумела прорваться через твою прихожую и остатки баррикады из праха, возвести которую у тебя хватило ума. Я бежала к тому, что ты оставила лежать на полу. Толстые белые ножны треснули и распались на куски. Тварь бросилась за мной, мерзко придушенно блея, плюнула в нас ядовитой слюной. Я рухнула на пол, отбросила рапиру и схватилась за свой двуручник, который, кстати, был в жутком состоянии. Я столько всего должна была сказать тебе. Я просто не успела. Я не знала. Я не знала, что надо говорить: меч сам не держит заточку, ты, дерьмо Девятое. Я не знала, что надо говорить: если ты окунешь меч в расплавленную кость, она разъест металл, дрянь ты некромантическая. На самом деле вот что я должна была сказать: ты распилила себе череп, чтобы не быть никому обязанной. Превратила свой мозг в суп, чтобы не поступиться ни одной крошкой свободы. Сунула меня в ящик и похоронила, лишь бы не менять свои чертовы планы. Харрохак, я отдала тебе жизнь, а ты не захотела ее взять. На самом деле хрен с этим всем. Я должна была сказать вот что: НАЧНИ С ПРИСЕДАНИЙ, НУ ИЛИ ХОТЬ С ПРЫЖКОВ, ЭТО НЕСЛОЖНО! Я стояла, сжав меч в твоих руках. Рукоять жгла кожу, но не сильно. На мягких ладонях некромантки наросла пара мозолей, и я тобой гордилась. Когда я встретила первый удар истекающего ядом жала, наши пределы стали очевидны: первый удар разорвал твои разгибатели в клочья, отдался в предплечьях, в слабых плечах, как будто крошечная группа захвата вломилась в твои сухожилия и взорвала их на хрен. Боль накатывала волнами. Но какой-то древний двигатель ожил во мне, хотя никогда не ожил бы в тебе. Наверное, это потому, что я – хорошая девочка, а ты – злобная черная монашка. Нас тряхнуло почти одновременно, растянутые мышцы стали как новые, бесчисленные крошечные разрывы срослись. Первый мой удар с размаху пришелся по жалу, мерзкая тварь отпрянула, а потом разорвала нам щеку – я не успела увернуться. Но я думала только о горячей рукояти в наших руках и о замахе. И о движении широкого клинка, которым я аккуратно перерезала гадкую талию насекомого. Тварь развалилась пополам. Смерть ужасно искорежила его: похожие на человеческие конечности скрючились, плоть рассохлась и сморщилась, вонючие кишки вылезли изо рта. В жаркой тяжелой темноте невыносимо завоняло смертью. Плечи у тебя дрожали, хотя я даже прислонилась к кровати. Только тогда я увидела нас в зеркале у шкафа. Увидела себя в тебе – молчу, молчу – и только тогда поняла, что ты сделала. Твое лицо превратилось в стремную смесь наших с тобой черт: твой заостренный подбородок, твои упрямые темные брови… в принципе, это было твое лицо, менее измученное, чем в последний раз, когда я его видела, но гораздо более усталое, чем я могла себе представить. У глаз пролегли маленькие неровные морщинки, и в уголках рта тоже виднелись следы огромного мучительного горя. Ты можешь забыть о чем угодно, отказаться от чего угодно, но ты навсегда останешься вот такой вот грустной. Краска на лице смазалась от пота, от крови, и еще там, где я ее случайно стерла. Волосы очень сильно отросли и спадали до самой шеи, которая от них сильно чесалась. Да, прежняя Харрохак Нонагесимус, угловатая, свирепая, жуткая. И совсем другая. Главная причина была в том, что с твоего лица смотрели мои глаза. Форма осталась твоей, но мои янтарно-золотые радужки на твоем лице казались такими же чуждыми, как мой меч в твоих тонких дрожащих руках. И выражение лица изменилось. Мое «какого хрена?» очень отличается от твоего «какого хрена?», знаешь ли. Ощущение было такое, как будто я смотрела на твою пустую оболочку, расхаживающую по комнате. Как те бессмысленные куклы, которых ты сотворила из Пеллеамены и Приамхака. Хотя нет, так было бы проще. Потому что это было твое тело – но в нем была я. Блин, да как тут обойтись без двусмысленностей. – Вернись, – хрипло сказала я. – Вернись немедленно, или я заставлю тебя говорить самую жуткую хрень, какую только смогу придумать. Всякие грубые гадости. По моим меркам! Ответа не было. – О-о-о-о, Паламед, я такая глупая по сравнению с тобой. Сунь язык мне в рот, и я его оближу. Ничего. – Кости – это херь какая-то. Кажется, ты умерла. – О-о-о-о, Гидеон, я была такой дурой, когда думала, что могу встречаться с замороженным куском мяса. Покажи мне, как делать отжимания. Кстати, ты мне очень нрави… блин, это грустно. Фигня какая-то. Я уже выходила из себя. Наверное, ты тоже. – Вернись. Меня достало. Съешь меня, и мы станем нормальным ликтором. Я не за этим падала на железку, Нонагесимус! Звук. Движение. Скрежет и визг рядом с дверью. И еще. Я забыла, что их будет больше. Твоя память ко мне не перешла, а даже если бы она мне открылась, это было бы все равно что смотреть пьесу с завязанными глазами. Если мне нужно было что-то узнать, мне бы пришлось очень долго копаться в мусоре у тебя в голове. И я забыла, потому что я – идиотка. В комнате было так жарко, а мои внутренности – твои внутренности – совсем замерзли. Я сбросила дурацкий белый плащ, тупой до предела. Он выглядел так, будто Сайлас Октакисерон упал в блестки. Я попыталась вернуть тебя силой надежды и силой желания. Дохлый номер. Я вскинула меч на плечо. Твои руки задрожали. – Ладно, детка, давай, когда ты будешь готова. И не бойся, я тут за всем присмотрю. И Вестники вломились внутрь. 45 Сколько-то времени до убийства императора В комнатах дома Ханаанского стало тихо и темно от падающего снега: алого от свежей крови, бурого или черного от старой. Повсюду пульсировали розовые гибкие трубки и лимфатические узлы: они собирались по углам, обвивали колонны, свисали с дверей. Снаружи огромные сетки органелл обвили башню, как паутина ядовитого паука. Они крошили камень, врывались в окна, и то и дело начинали дрожать и выплескивать потоки кровавой мыльной жижи. Это все было ужасно, но Харрохак больше интересовал странный мусор, разбросанный по снегу, по гниющей мебели, в ямах под полом. Пипетки, битые стеклянные контейнеры с темной жидкостью, мерзкие комки внутри их, обломки скелетов, валяющиеся в скользкой массе трубок или на горах чего-то, похожего на таблетки. Сначала ее мозг не обращал на скелеты внимания: она находилась в доме Ханаанском, следовательно, здесь были скелеты, но потом вдруг накатило понимание: некоторые скелеты не носили набедренных повязок Первого дома, зато рядом с ними лежали дрербурские инструменты. – Иди давай, – сказал Магнус Куинн с дружелюбной непреклонностью отца, загоняющего ребенка в ванную. – Нет времени любоваться пейзажем. Она догнала его и спросила: – А где помещение? – Близко, – ответила Абигейл. – Остальные будут уже там, если все пошло по плану. Давай руку, потому что мы выходим на улицу.