Холод ударил, как пощечина. Снег валил сплошной простыней, мешал видеть, раздражал кожу. Пахло от него так, что всех тошнило. Пятые провели ее по веревке, прикрепленной к террасе – плотный туман не скрывал ни рева волн внизу, ни того факта, что большая часть террасы обвалилась. Потом они спустились в коридор, настолько забитый пульсирующими розовыми трубками, что Харрохак задевала их на ходу, а потом спустились по лестнице. Место было знакомое. Темный, душный вестибюль. Плохо работающие, дико жужжащие лампы под потолком. У подножия лестницы, за стеклянными дверями, виднелась комната, где когда-то располагался бассейн. Теперь в мутной кровавой воде плавали какие-то темные гроздья. Вода из Реки. Абигейл подошла к гобелену, покрывавшему одну из стен, и откинула его в сторону, открывая узкий проход в прекрасно известный Харрохак зал. – Нет, – сказала она. – Там не заперто, – заметил Магнус. – И там чисто, никакой слизи, никаких кровавых дождей. Харроу скрутил очередной приступ узнавания и воспоминаний. Абигейл подошла к огромной ликторской двери с массивными колоннами по бокам, с рельефами, изображающими рогатых зверей, с косяком из черного камня и резного мрамора и резко постучала в нее. Через мгновение изнутри кто-то поскребся в ответ. Это была не просто запертая древняя комната: она принадлежала человеку. А вот какому… Дверь открылась. Электрические огни осветили старую лабораторию: ряды столов с изъеденными столешницами, книги и старинные папки на кольцах, сдвинутые в дальний угол, костяная инкрустация на стенах, постер с изображением шестирукого конструкта с массивным корпусом и плоской головой, былого властелина камеры Отклика. Настоящая Септимус была здесь, склонилась над стопкой листков и перебирала их, будто что-то искала. Рядом стояли сдвинутые стулья, кожаный диван и длинный стол, на котором лейтенант Диас раскладывала древнее заржавевшее оружие. И была маленькая лестница наверх, на антресоли, где стояли книжный шкаф, кресло и две кровати. В кресле сидел Ортус Нигенад, ее первый… второй? Рыцарь. Рыцарь Септимус открыл дверь. Харрохак поразил вид Протесилая Эбдомы, которого она никогда не видела живым. Тот, кто видел его живым, никогда бы не спутал его с шаркающим зомби. Цитера, будучи ликтором, могла справиться с задачей гораздо лучше, просто она не старалась. Харрохак с самого начала подумала, что эго у этой дамочки явно распухло, но она так и не убедила Гидеон увидеть что-то кроме красивых глаз и приятно обтягивающих платьев. Протесилай низко поклонился и сказал глубоким звучным голосом: – Учитель отказался присоединиться к нам. – Боже, он так и ищет смерти? – Не могу знать. Леди Пент. Просторное помещение казалось убранным и более… обжитым, чем в тот день, когда они с Гидеон впервые открыли эти двери и потревожили тайны лаборатории. – Мне нужно было где-то спрятать детей, когда это началось, – сказала Пент. – Кого? – Ты призвала Жанмари и Исаака вместе с остальными, – спокойно пояснила Абигейл. – Первым делом я выяснила, как вернуть их в Реку. Они не хотели уходить, но я их переубедила. Я бы сделала то же самое и со всеми остальными. Если бы Сайлас меня попросил… меня очень смущает то, что случилось с его душой. Это заставило Харроу сосредоточиться: – Ты знаешь, как отсюда уйти? – Да. – И почему не уходишь? – Все, кто остались, сами выбрали остаться и рискнуть своей жизнью… или, точнее, душой. – В чем состоит риск? Духу можно причинить вред? – Духа можно поймать в ловушку. Запереть, как заперты все духи в Реке. Харроу, я понимаю, что это звучит довольно сложно, так что я постараюсь объяснить. Река полна безумцев, которые пытаются пересечь… Магнус осторожно, как принято в Пятом доме, кашлянул и сказал: – Которые ждут прикосновения господа нашего в день второго Воскрешения. – Которые пытаются перебраться через Реку, любовь моя, – терпеливо продолжила его жена. – Которые хотят узнать, что лежит за ней, толкаются в огромной бесконечной толпе, безумные, лишенные цели, или, еще того хуже, те, кто оказался на дне. Я почти ничего об этом не знаю, но боюсь всего, что мне известно. Жанмари и Исаак, которые пережили столь многое и никогда не поступали неправильно, не считая того раза, когда они попытались проткнуть друг другу языки, должны без труда пройти через эти воды. Харрохак не следует останавливать их продвижение… нет, дорогой, не затыкай меня. Она знает кое-что о ереси. Строго говоря, это была ужасная клевета на Запертую гробницу, на ту, что лежала в ней и на всю историю Девятого дома. Будь Харроу моложе и значительно глупее, ее бы это задело. Но сейчас ей было плевать, она думала о другом. Она внимательно посмотрела на карие глаза, гладко причесанные волосы и мягкие перчатки своей собеседницы: – Уже много тысяч лет никто не верит в то, что за Рекой. – Но я верю тверже, чем когда-либо. Теперь, когда я умерла, – Абигейл улыбнулась. – Но бог… – Я совершенно уверена, что Милосердный император не знает об этой стране, из которой никто не возвращался. Он никогда не утверждал, что всемогущ. Всю жизнь я мечтала поделиться с ним своими находками, – задумчиво добавила она. – Мне кажется, что есть целая школа некромантии, к которой мы не можем приобщиться, пока не признаем ее существование. Что долгие века, пока мы игнорировали саму идею существования чего-то за Рекой, многого лишили магию духа, и я верю, что Пятый дом впадает в ничтожество из-за того, что мы так самодовольны… я так надеюсь, что брат нашел мои записи! В Реке происходит что-то ужасное, Харроу, и я хочу, чтобы ты выяснила, в чем дело. Лейтенант Диас, не отрываясь от очередного пистолета, сказала: – Давайте сначала займемся тем ужасным, что происходит здесь. – Да, ты права. Марта, ты ведь не считаешь меня еретичкой? – почти умоляюще спросила Абигейл. – Нет. Второй дом мало значения придает Реке. Иначе нам пришлось бы заполнять слишком много анкет. Куинн, покажи, где ты нашел эти пули. Харрохак поняла, что старается не смотреть на лестницу и кресло. Поняла, что трусит, и посмотрела прямо туда. Ортус довольно спокойно встретил ее взгляд. Он сидел в кресле, откинув капюшон, держа в руках книгу. На ней лежал листок, на котором Ортус что-то писал. Она поднялась по лестнице, как трепещущий жених. Там ждал человек, который знал ее дольше всех. – Давно ты знаешь? – спросила она. – С самого начала? – Нет, – ответил он. – Я не все понимал, пока не поговорил с леди Пент и сэром Магнусом около недели назад. Иногда я что-то вспоминал, а потом через секунду все забывал. Иногда я что-то знал, а иногда – нет. Довольно бессмысленно звучит, я знаю, – скромно добавил он. – Ортус, не надо передо мной лебезить. Моя семья убила тебя. – Нет. Меня убил маршал Крукс, меня и мою мать. – Он опустил взгляд почти черных глаз на свой листок и что-то записал. – Я понял это, когда мы обнаружили бомбу. Пилот нашел ее на полпути, остановил шаттл, чтобы мы могли на нее взглянуть. Мать плакала и рыдала, пока мы пытались обезвредить ее, но, разумеется, экспертов-саперов среди нас не оказалось. У нее сжалось сердце. – Я принимаю на себя полную ответственность за это. – Не стоит, – сказал Ортус. – Я велела ему посадить вас на корабль. Я пыталась… – Это не имеет никакого значения, – ответил он, взял свой листок и положил в карман. – Если вы и виновны, то лишь в том, что дали маршалу возможность убить меня. Маршал Крукс был не слишком хорошим человеком, и все же, вероятно, он сделал то, что считал нужным. Возможно, если бы я решил остаться и исполнить свой долг, помочь Преподобной дочери в любых делах, я бы остался жить. Но я трус и позволил матери переубедить себя. Моя мать была очень сильной… я слышал, что ее дух пережил смерть. Я был слаб. Я всегда был очень слаб, госпожа моя Харрохак. – Не зови меня так, – жестко сказала она. – Прошу прощения, Преподобная дочь. – Не зови меня своей госпожой. Ты ничего мне не должен. Ты не должен хранить мне верность и исполнять мои приказы. Хотя то, как я обращалась с Гидеон Нав, вообще не поддается описанию, с тобой я вела себя так, что я больше не могу требовать от тебя верности. Ты не должен здесь оставаться, Нигенад. Попроси Пент провести тебя через барьер и иди в Реку, – как будто в Реке было лучше. Она добавила: – Там ты будешь в относительной безопасности. Ортус положил ручку на подлокотник потертого кресла. Неуклюже завозился – Ортуса всегда было слишком много, и он был неудобен сам себе. Он не знал, что делать с собственными пальцами, не знал, как устроиться в кресле, или признать, что он в принципе занимает место. – Как умерла Гидеон? – спросил он. Она закрыла глаза и уплыла в нереальную зыбкую черноту, покачнулась, утратила равновесие. Прошло столько месяцев, но она потеряла Гидеон Нав всего три дня назад. Это было утро третьего во вселенной дня без ее рыцаря, утро третьего дня, и мозг ее твердил раз за разом, мучительно осознавая: она мертва. Я больше ее не увижу. – Убийство, – ответила она. – Я думал… – Ликтор прижала нас спиной к стене. Я была совершенно истощена. Наша спутница, Камилла Гект, получила многочисленные ранения. Ее бессознательная неприязнь к Камилле Гект стала очередным ударом по чувству собственного достоинства. На самом деле ей следовало многократно отблагодарить эту девушку за все разы, когда она спасала Гидеон. – У Нав были сломаны колено и плечо. Она пронзила себе сердце обломком перил, потому что считала, что тогда я использую ее и стану ликтором. Я плюну в лицо каждому, кто сочтет это самоубийством, она оказалась в безвыходной ситуации и умерла, пытаясь из нее выпутаться. Она была убита, но использовала свое убийство, чтобы дать мне выжить. Лицо его было печальным, но эта грусть казалась задумчивой и легкой, она отличалась от той тяжеловесной печали, которую он напяливал вместе со священной краской. – Что лучше? – вопросил он. – Позорная смерть от чужих рук или героическая от своей собственной? Как описать это? В первом случае, если ее убил бы враг, я ощутил бы ненависть к врагу. Во втором… если бы она сама приняла уродливую смерть, кого мне пришлось бы ненавидеть? Кого может осудить поэт? Вечная проблема. – Ортус, это не стихи, – сказала она. – Думаю, вы должны ее ненавидеть, – продолжил он, и она подумала, что понимает его мысль, но тут он продолжил: – Не стоит. Если я что и знаю о юной Гидеон… если я хоть что-то могу понять в ее душе… она все делала осознанно. До этого момента Харрохак почти ничто не способно было смутить. Ее застали голой на глазах у незнакомца. Ее поцеловала пьяная Ианта из Первого дома. Она призналась богу в своем чудовищном прегрешении и получила мягкие уверения в том, что она ошибается. Ее переиграл Паламед Секстус, победила Цитера из Первого дома, уничтожила Гидеон Нав. Ничто из этого так не унижало ее и не душило, как ее дикий, неконтролируемый детский крик, из-за которого все в комнате обернулись к ней. – Она умерла, потому что я это допустила! Ты не понимаешь! Ортус уронил книгу. Встал. Обнял ее. Мертвый рыцарь держал ее несильно, но твердо, погладил по волосам, как брат, и сказал: – Прости меня, Харрохак. Прости за все. За то, что они сделали. За то, что я не стал для тебя рыцарем. Я был намного старше, я был слишком эгоистичен, чтобы принимать на себя ответственность, и слишком испуган самой идеей о встрече с трудностями и болью. Я был слаб, потому что слабым быть легко, а давать отпор трудно. Я должен был понимать, что никого не осталось… разглядеть жестокость в том, как обращались с тобой Крукс и Агламена. Я знал, что случилось с моим отцом, и давно подозревал, что случилось с Преподобными матерью и отцом. Я знал, что ясельный грипп каким-то образом меня миновал, что моя мать сошла с ума, узнав правду. Я должен был предложить помощь. Я должен был умереть за тебя. Гидеон должна была остаться в живых. Я был и остаюсь взрослым мужчиной, а вы просто никому не нужные девочки. Она должна была возненавидеть его всеми силами своей души. Она была Харрохак Нонагесимус, Преподобной дочерью. Она была выше жалости, выше нежности одного из своих прихожан, который посмел назвать ее никому не нужной девочкой. Проблема состояла в том, что она никогда не была ребенком. Они с Гидеон стали взрослыми слишком рано, и каждая видела, как прахом рассыпалось детство другой. Но одновременно она мечтала слышать эти слова – от Ортуса, да хоть бы и от бога. Он был там. Он видел. Харрохак услышала собственный голос: – Все, что я сделала, я сделала на благо Девятого дома. Все, что сделала Гидеон, она сделала на благо Девятого дома. – В семь лет у вас обеих было больше упорства, чем у меня за всю мою жизнь, – сказал Ортус. – Вы достойнейшие из Девятого дома. Я верю в это. И именно поэтому я остаюсь. Я не герой, Харроу. Я никогда им не был. Но теперь я уже умер и не смогу стать героем при жизни. Может быть, получится стать им после смерти. Я буду сражаться со Спящим вместе с тобой. Она не понимала, что делать с его прикосновениями. С одной стороны, она вздрагивала от отвращения, а с другой – они будто оживили какой-то примитивный детский механизм внутри ее. Объятия послужили зеркалом: как будто кто-то позволил ей увидеть себя, а не гадать, как выглядит ее лицо. Его прикосновения не походили на прикосновения отца или матери. Когда она впервые села у гробницы, дрожа от ужаса, ей померещилось, что ледяные пальцы Тела на мгновение коснулись ее. Гидеон и в самом деле ее касалась, Гидеон бросилась к ней в соленой воде с тем же напряженным и откровенным выражением лица, которое возникало у нее перед боем. Губы ее тогда побелели от холода. В тот раз Харроу приняла ее, но все равно получила другой смертельный удар. И во второй раз стала собой. Она оторвалась от Ортуса менее неохотно, чем ожидала.