Я не отвечаю. Ладонью поглаживаю ее по спине, от лопаток до поясницы. — Я сегодня жутко поскандалила, — вдруг сообщает она. — С Рейчел. Сказала ей, чтоб убиралась из нашего дома. Я смотрю на часы, что висят на кухне. Второй час ночи. — Хелен, не надо об этом волноваться, — говорю я ей. — Уже поздно. Давай выпьем. — Мне нельзя, — машинально бормочет она, шмыгая носом. Бедная Хелен. Сколько же всего ей пришлось пережить. Я поворачиваюсь к ней лицом, беру ее за руку. — Хелен, — шепчу я. — Ты очень сильная, сильнее, чем ты думаешь. И ребеночек твой тоже сильный. С ним все будет хорошо. Теперь ты ему не навредишь. Даже если выпьешь со мной бокал вина. Хелен слабо улыбается мне. Но она на удивление непреклонна. Отвечает мне, глядя прямо в глаза: — Нет уж, я лучше чай. Пожалуй, налью чашечку и возьму с собой. Что ж, чай так чай. Кэти Я возвращаюсь в дом. Уже гораздо позднее, чем я думала. Музыки больше не слышно. Весь этот хаос — строительный мусор, тлеющие уголья и битое стекло — быстро приводят меня в чувство. Бедная Хелен. Она была права. Вечеринка переросла в разгульный шабаш. Пожалуй, я поступила опрометчиво, уговорив ее устроить празднество, ведь ей скоро рожать. А Чарли чем думал? Разве можно было приглашать столько народу? На кухне одна только Серена. К моему удивлению, она занимается уборкой. Вымыла все бокалы и теперь выскабливает все кухонные поверхности, оттирая красные винные пятна. Волосы она собрала на макушке в небрежный пучок. Хозяйственные перчатки на длинных худых руках Серены смотрятся просто комично. Банки и бутылки она сложила в зеленый мусорный пакет. Возможно, я ее недооценивала. — Чаю хочешь? — предлагает она, увидев меня. — Я только что заваривала для Хелен. — Спасибо, обойдусь. Я замечаю у чайника бутылек с таблетками — вроде бы от головной боли. Пожалуй, приму одну, думаю я. — А где Хелен? — Спать пошла. А я вот решила взяться за уборку, — говорит Серена, с улыбкой показывая на бардак вокруг. — Давай помогу, — киваю я. Гринвич-парк Он говорит ей, что подежурит немного — для верности. Новые сюрпризы им не нужны. Она уходит. Он слышит, как она двигается по дому — будто привидение. Под ногами скрипят половицы. Дом изо всех сил старается не выдать своих секретов. Когда сидеть в доме становится невыносимо, он гасит свет и выходит на улицу. Прихватив бутылку виски. Пьет, ждет, пьет, пока в горле не начинает саднить. Он ждет утра, словно утро должно даровать ответ. Но время подходит, а утро все не наступает. Темно, очень темно. На пепелище костра кто-то копошится. Поначалу он думает, что это лиса или крыса. Но потом видит блеск гладкого оперения, черного оперения, на свету отливающего синевой, как бархатное платье. Но это не бархат. Перья. Ворон прилетел похоронить мертвых. Ворон взлетает на живую изгородь, складывает крылья и смотрит на него. Светит луна. Тишина. Глаза у птицы иссиня-черные, лапы ядрено-красные. Горб. Ворон вертит головой во все стороны. Сзади на него глядят четыре розы с чистыми непорочными личиками. Он приподнимает бокал, приветствуя ворона. Говорит ему: «Никогда». И ворон каркает в ответ: Никогда. Никогда. Никогда. Дверь в подвал. Десять лет назад Когда прекратилась музыка? Где взять воды? Надо встать, я пытаюсь, но не могу. Вот тогда-то мое тело вновь начинает обретать чувствительность. Первыми оживают руки. Запястья тяжелые. Мне кажется, что их отягощают браслеты. Золото и бриллианты. Нет, не браслеты. Что-то теплое. Цепкое, сдавливающее, как тиски. Усилием воли я фокусирую взгляд. Небо тоже исчезло. Вместо него древесина и рифленый металл, изнанка гофрированного железа. И по обе стороны от меня — лодки, но мы не на воде. Лодки нагромождены одна поверх другой. Они длинные, на бортах краской выведены номера и названия. Их писал один и тот же человек? Какие названия? Не могу вспомнить. Не помню. А на стенах… Длинные ложки, гигантские. Не ложки. Лопасти? Весла. Это весла. Тихо-то как. И очень холодно. Но в то же время ощущение жара, что-то горячее вжимается в меня. И только теперь я замечаю боль — будто красный флаг вдалеке. Но стоило только ее почувствовать, и она уже не отпускает. А потом эта боль всюду, расплывается, как чернильное пятно на воде. Начинается снизу и расползается по всему телу. Сильная боль, мучительная. И теперь я вижу его лицо. Лицо, которое уже видела. Темная челка, глаза с нависшими веками. Они смотрят на меня. Что со мной случилось? Тот, что молчит, на мне. Это он причиняет мне боль. Это он стискивает мои запястья. Это он производит шум. Это все он. Одеяло карябает шею. Уф. Уф. Уф. А за ним — еще один. Смеется. Уф. Уф. Уф. Боль затмевает паника. Я отрываю голову от земли, но плечи следом не поднимаются. Запястья пришпилены. Я открываю рот. Нужно что-то сказать. — Эй, — тихо молвлю я. Пытаюсь закричать, но голос звучит как будто издалека. Как шепот. Это все, что мне удается сказать. — Эй, эй. Срок: 37 недель Хелен На следующее утро после вечеринки я просыпаюсь с тяжелой головой, перед глазами все плывет и вращается, словно минувшим вечером я беспробудно пила. Все тело болит, одежда липнет к влажной груди. Может, грипп подхватила? Я спускаюсь вниз, хочу оценить ущерб. Пол на кухне холодный. Когда я открываю горячую воду, призрачные облачка пара, вырвавшись из бойлерной трубы, вылетают в заиндевелый сад. Глубоко вздохнув, я потираю глаза. Включаю чайник. Плечи ломит. Мне нездоровится. Наверное, нужно принять парацетамол. Я кладу ладони на горло. Оно жутко саднит, будто я орала всю ночь. Надеваю поверх пижамы синее клетчатое пальто, сую ноги в резиновые сапоги, одной рукой держусь за стену, чтобы не упасть. Пальто на животе не застегивается. Костер догорел, оставив посреди сада огромную черную рану. На деревьях и на заборе сидят вороны. Одна за другой они слетают на пепелище, подбирают обугленные объедки. Я прогоняю их. По мокрой траве иду к своим розам, хочу проверить, живы ли они. Убираю с клумбы окурок, поднимаю перевернутый винный бокал. Выпрямляясь, чувствую, что земля качается под ногами. Хватаюсь за шпалеру. В уголках глаз опять появляются змейки. Крошечные черно-белые спиральки, как серпантин. Я возвращаюсь на кухню, чтобы выпить чаю. Там безупречная чистота, стоит искусственный запах леса. Все поверхности выскоблены, чашки с бокалами вымыты до блеска и аккуратно составлены на сушку. Неужели это я постаралась? Маловероятно. Должно быть, Кэти здесь возилась после того, как я ушла спать, помогла навести порядок. Может, конечно, и Дэниэл, хотя он обычно в столь идеальном состоянии ничего не оставляет. Вряд ли это мог быть Чарли. От работы по дому он всегда отлынивает. Мгновенно куда-нибудь улетучивается. Я поднимаю крышку хлебницы. Вижу, что пусто, сердито вздыхаю. Должно быть, Рейчел опять доела весь хлеб. С этой мыслью приходит воспоминание. Вчера мы повздорили. Рейчел и я. Из-за ноутбука! Точно. Я нашла в ее комнате наш ноутбук. Попросила уйти. Ушла ли она? Иду к ней в комнату. На мой стук никто не отзывается. Я открываю дверь, оглядываю комнату. Рейчел ушла. И вещей ее тоже нет. Ни чемодана, ни разбросанной одежды. Постель голая, без белья; тумбочка опустошена. Простыни и полотенца, которыми она пользовалась, брошены в стирку. Я иду будить Дэниэла. На тумбочке сдвигаю в одну сторону его книги и очки, освобождая место для чая. Потом сажусь на кровать, кладу ладонь ему на грудь. Он спит, но неспокойно. Футболка его взмокла от пота. Я передвигаю ладонь на его руку. Он резко открывает глаза. — Дэниэл? Он садится в постели, морщится, словно у него тоже болит все тело. О боже. Надеюсь, это не грипп. — Что? Он трет глаза. Берет чашку с кофе, жадно пьет. Ощупью находит на тумбочке очки, неуклюже водружает их на лицо, прихлопывает ладонью. — Случилось что? У тебя какой-то странный вид.