Крыть было нечем. Ефим с Устиньей тревожно переглянулись. Устинья чуть заметно покачала головой. Ефим нахмурился. Дед Трофим делал вид, что не замечает этих отчаянных переглядов, посматривал на двух весёлых чечёток, прыгающих друг за дружкой по еловым ветвям. Чуть заметно улыбался. – Леший с тобой, пойдём! – решился Ефим. – Без ножа режешь, старый чёрт! – Отчего ж «режу»? – удивился старик. – Всё, как сговаривались. Ни я тебя за нос не вожу, ни ты меня – покуда. Обделаем дела наши – и разойдёмся. Я вам ещё и харча с собой в дорогу дам. И последний уж раз спрашиваю: не оставите ли Васёнку-то Гришке моему? Куда ей в этакой тягости через тайгу за вами тащиться? – Не отдадим, – твёрдо сказал Ефим. – Не гневись. Мы и сами разумеем, что ей у вас легче было бы. Только она не желает, а я с неё воли не снимаю. – Ну, добро, – помолчав, кивнул дед Трофим. – Тогда переночуем в балагане, а завтра до света подымемся и пойдём. Не беспокойся, Устинья Даниловна, чере два дня воротимся. В целости твоего мужика возверну. – Да уж сделай милость, Трофим Акинфич, – сквозь зубы сказала Устинья и, круто развернувшись, ушла в избу. Поужинали кашей с солониной и рано легли спать. Перед сном Ефим отдал старику последний самородок – самый большой, похожий на гладкую фасолину. Как ни старался, он не мог уснуть. Рядом неподвижно, не поворачиваясь к нему, лежала Устинья, и Ефим знал: жена не спит тоже. – Устька! – через час не выдержал он. – Ну, с чего тебе неймётся? Ведь всю зиму этого ждали! Дед честью всё растолковал, не обманул нас ни разу… Пошто у тебя свербит? – Да сама я не знаю, Ефим, – она вдруг повернулась к нему. Обняла крепко, сильно, прильнула всем телом так, что у него поползли по спине жаркие мурашки. – Ты уж покажь ему это место проклятое да возвращайся поживей! Ежели чего – что я без тебя-то? Какова моя жизнь будет, коли без тебя?! – Ну, дура, что вздумала… – Ефим уже ничего не соображал, стискивая в руках податливую, крепкую Устиньину грудь, жадно целуя губы, шею, худые плечи. – Куда я денусь-то от вас? Ты ж у меня одна, на всю жизнь одна, никакой больше не надобно… Да что ж от тебя даже здесь-то мёдом пахнет?! – Какое «мёдом», вовсе с ума сошёл? Такова грязная, что спасу нет! Полжизни б за баньку с веничками отдала… Ой, Ефим, бессовестный, да потише ты, ей-богу! Дети только-только поуснули, да дед ещё этот… О-ох, Ефимка, лихо моё, мука горькая… Нешто в самом деле воля нам скоро будет? – Будет, Устька… будет… Костьми лягу, а будет! Потерпи ещё немного, ласточка моя. Эку зиму долгую переждали – что уж теперь два дня потерпеть? Они заснули перед самым рассветом, в обнимку, намертво прижавшись друг к другу – и даже во сне Ефим не выпускал из ладони растрёпанную косу жены. А под утро проснулся от спокойного, уверенного копошения в углу: дед Трофим натягивал сапоги. – Пора, парень, подымайся. Ефим встал – и сразу же, словно не спала вовсе, вскочила и Устинья. Метнулась к остывшей печи, запалила лучину, впотьмах, на ощупь загремела горшками. – Не беспокойся, Устинья Даниловна, харч у меня с собой, – прервал её хлопоты старик, вскидывая на плечо ружьё. – Много не потребуется. Послезавтра уж к вечеру, думаю, и воротимся. Провожать мужа Устинья не пошла, но, когда Ефим уже выходил из балагана вслед за стариком, торопливо шепнула вслед: – Сторожись, ради Христа… В лес Ефим вступил с тревожным сердцем. Ему не давал покоя прощальный взгляд Устиньи: острый, тоскливый. «А что делать – не возвращаться же взад… – думал он, пробираясь вслед за уверенно топающим дедом Трофимом под мокрыми еловыми ветвями. – Слово дал – возврата нет. Да и куда мы без бумаг-то да без харча? Устькина чуйка, конечно, дорогого стоит, да ведь не всегда же и она угадывает! Нет, надо идти. Указать место – да и с богом! В самом худом-то разе – нешто старый хрыч со мной сладит? Завалю и не вспотею!» А утро уже шло по лесу, наступая розовым сиянием, яркими полосами солнца между деревьями, радостным щебетом птиц, сверкающими каплями росы на хвое. Становилось всё светлее. Сумрачная тайга словно загоралась изнутри мягким зелёным светом, играла брызгами, манила отползающими в овраги, в сырые буреломы клочьями тумана. И, наконец, жарким и ясным шаром выметнулось в широкое небо солнце. – Вот и солнышко встало, – одобрительно заметил дед Трофим и остановился. – Что ж это, парень, получается, – не ты меня ведёшь, а я тебя? Давай оглянись да вспоминай: как осенью шёл? Как баб своих вёл? Нешто вовсе пути не приметил? Ефим нехотя огляделся по сторонам. Дороги он и впрямь не помнил. И полжизни бы отдал, чтобы забыть те проклятые дни, когда ломился сквозь стылую тайгу с Василисой на плечах, не замечая хлещущих по лицу веток, проваливаясь в ямы, оскальзываясь на сырых кочках. Забыть, как обжигали, сползая по скулам, колючие, бессильные слёзы… А в глазах всё стояла и стояла проклятая Алтан-гора, брызги воды, водовороты, в ушах гремела вода, трещал разлетающийся на куски плот, – и Антипа уносило от него прочь, навсегда, в ревущую чёрную дыру… Ефим вздохнул, помотал головой, отгоняя наваждение, и честно сказал: – Дороги я, дед, не помню. А знаю одно: у Алтан-горы наш плот расколотило. Названье это нам бурят сказал. От того камня мы и шли. – Да не врёшь ли? – дед Трофим сощурился, недобро посмотрел на него из-под нависших бровей. – Знаю я гору и место то знаю. Отродясь там золото не брали… Да и три дня идти незачем: одного достанет! – К чему мне врать? Не веришь – пошли назад. Веришь – выводи к камню, на месте покажу. А три дня я с Устькой да с дитями шёл. Да с Васёнкой на горбе. Может, и петель наделали по лесу, не знаю. Не больно-то я тогда соображал. – Ну, гляди, – почти с угрозой согласился старик и, нырнув под лапу развесистой ели, пошёл на север. Солнце пекло в правый бок, и Ефим, повспоминав, убедился, что так и должно быть. Шли целый день, не разговаривая и не останавливаясь. Солнце не спеша плыло по небу, изредка проваливаясь в лохматые облака. Дед шагал неутомимо, как молодой, изредка поправляя на плече ружьё, ловко перелезал через поваленные деревья и перепрыгивал затопленные лунки в низинах. Дважды чуть не провалились в буреломную ловушку: овражек, заваленный лесным падом так, что вся яма оказывалась полна сухих, острых, стоящих, как решётки, сучьев. Начав перебираться через такую яму, легко можно было провалиться на самое дно и, скорее всего, насесть, как на отточенный кол, на острую лесину. Именно из такой ямины они с Антипом осенью вытащили бурята Гамбо. Ефим старался быть остоожным – и всё же в упор не видел ловушки под обычной кучей сухих ветвей, поросших лишайниками и молодым мхом. И только негромкий окрик старика заставлял его повернуть в сторону. – Как вы до Урала доберётесь – побей бог, не пойму! – вздохнул дед Трофим, в очередной раз указав Ефиму на страшную чарусу, ловко маскирующуюся под невинное, заросшее весёлой травкой болотце. – Ведь опять в трясине увязнете! Аль в яму провалитесь, покалечитесь! Да с брюхатой бабой ещё! – До вас же добрались, – напомнил сквозь зубы Ефим. Дед Трофим только покачал головой. И через минуту резко остановился, махнув рукой вперёд: – Вот она – река! Там и камень! Ефим подошёл ближе. Лес впереди заметно редел, расступаясь невысокими пушистыми ёлочками, между которыми мелькал каменистый берег и бегущая, неспокойная река, в которой рябью отражались высокие кедры и розовый закатный свет. Когда они подошли ближе, Ефим начал узнавать место. Осмотревшись, уверенно указал: – Туда – к горе-то! Берегом пройти можно! Вон мимо тех сосен проплывали мы! Старик одобрительно кивнул, и ещё около полуверсты они шли по чистому берегу, изредка оскальзываясь на острых камнях. Река бурлила и шумела всё громче. В лицо летели брызги, грохотали на перекатах тяжёлые камни, которых волокло течением, как песчинки. И, наконец, за крутым поворотом разом открылись торчащие из быстрины острые, словно оскаленные зубы, скалы, а за ними – высокий чёрный камень, за которым река падала в непроглядную яму. – Здесь, – глухо сказал Ефим, останавливаясь. – Здесь расколотились мы. А вон в ту нору брата унесло. Обломки их плота ещё лежали на берегу: почерневшие, сырые. Глядя на них, Ефим тщетно пытался вспомнить: где он сидел, когда к нему подошла Устинья, что делали в это время остальные… Посмотрев на прибрежные камни, он пожал плечами: – Кажись, вот здесь Петька мой ковырялся. Вон, на горушке, где галька помельче. Здесь, верно, и самородков набрал. – Что ж, давай поглядим, – заявил дед Трофим и лёгкими шагами, словно не отмахал день пути по весеннему лесу, выбрался на каменистый холмик. – Как самородочек найдём – так я тебе и поверю. – Вот что, старый, – надоел ты мне! – всерьёз обозлился Ефим, – Тебе надо – ты и ищи! А я своё дело сделал! Сам видишь, что не вру, – вон наш плот валяется! Здесь мы сидели, отсюда и в лес опосля ушли! – Да ты не ярись, Ефим, – мирно заметил старик. – Давай лучше на пару поищем. Коли твой малец здесь за два часа семь самородков нашёл – нешто мы вдвоём один не сыщем до темноты? После этого и дело кончено будет. Поснедаем, переночуем – да назад. Делать было нечего. Ругаясь про себя самыми страшными словами, Ефим опустился на колени и принялся искать. В глубине души он опасался, что ничего из этой затеи не выйдет: где это видано, чтобы самородковое золото валялось на земле, как просыпанный горох? Может, Петька тогда нашёл какую-нибудь ямку или расковырял палкой место?.. И в самом деле, все камни, которые попадались Ефиму под руки, были серыми или коричневыми, влажными от брызг. Самыми обыкновенными. Самородок попался случайно: подняв горсть мелких камешков, Ефим вдруг почувствовал странную тяжесть в руке. Он просеял всю пригоршню сквозь пальцы – и в ладони остался желтоватый, весь в щербинках, катышек. Ефим потрясённо рассматривал его. Затем сжал ладонь, обернулся: – Эй, Акинфич! У меня, кажись, есть! Глянь… – и умолк на полуслове. Прямо в лицо ему смотрело железное дуло. Дед Трофим стоял в трёх шагах, наставив на Ефима ружьё. Он был без шапки, и ветер шевелил его седые волосы. Светлые глаза смотрели серьёзно и сосредоточенно, лохматые брови были чуть сведены. Дед словно метил в опасного зверя: умело, без злости, без напряжения. И Ефим чётко и ясно понял: всё. Страшно похолодело в животе. – Что ж ты делаешь-то, гад? – хрипло спросил он. – Прости, парень, – спокойно ответил старик. – Надобно так. И вдруг из-за камней стремительно поднялась огромная тень. Страшный удар отбросил старика в сторону. Ружьё вылетело у него из рук, гремя, проехалось по камням. Дед выругался, потянулся было за оружием – но второй удар опрокинул его на спину. Ефим хотел подняться – и не мог. Ноги словно отнялись, и он беспомощно смотрел на то, как Антип наступает ногой на ружьё, поднимает его, не глядя отбрасывает в сторону, разворачивается к старику и что-то говорит. – Антипка… – одними губами позвал Ефим, чувствуя, как сжимается от смертного ужаса сердце. Вот сейчас брат развернётся и уйдёт в тайгу… Вот сейчас растворится мороком, растает туманом… Что делать тогда?.. – Антипка… Как же так?.. Ты… как же ты?!. Постой… братка… Как же? Он не слышал собственных слов – но Антип услышал. И всё равно сначала ловко и быстро связал старика его собственным поясом и осторожно привалил к большому камню. И только после этого шагнул к брату. – Ну что – портки-то сухие? – услышал Ефим голос – знакомый, спокойный, чуть насмешливый. – Эко, Ефимка, – белый весь… Я это, я, не крестись. Ефим и не собирался. Да если и собрался бы – рука, словно налитая чугуном, не могла подняться. Он просто сидел, неловко подвернув под себя ногу, и смотрел на брата. Затем, колоссальным усилием заставив себя вдохнуть сырой воздух, сразу же закашлялся. Антип привычно хлопнул его по спине, сел рядом, обнял за плечи, чуть встряхнул: – Да что с тобой, Ефимка? Я это! Живой! Опамятуйся уже! Бабы-то, дети как? И тут Ефим, наконец, понял, что брат – настоящий, что не морок поднялся из проклятой речки. И, с трудом выжимая из себя слова, ответил: – Живы все, – и больше говорить не смог. Потому что ком, переклинивший горло, вдруг провалился, – и Ефим, чувствуя, как бежит по лицу что-то горячее и мокрое, тихо взвыл сквозь зубы: – Анти-и-ипка, анафема-а-а… Антип облапил его в ответ. Шумела река, крутилась и гоняла камни вода на пороге, разбивались с грохотом волны о проклятую Алтан-гору – а они всё сидели и сидели, обнявшись до хруста в костях. А потом из-за каменной гряды одна за другой поднялись шесть островерхих мохнатых шапок – и буряты осторожной стайкой вышли на берег. Ефим дёрнулся было вскочить – Антип остановил его: – Не рвись. Это мои. Зимовал у них. Нешто Гамбо нашего не признаёшь? Ефим неловко вытер лицо рукавом. Сглотнул. Севшим голосом, запинаясь, спросил: – Это как же?.. Антипка?.. – и вдруг, ударив кулаком по камням, заорал на весь берег, – Выбрался-то ты как, чёртов сын?! Тебя ж в дыру смыло! Вон в ту самую! Прямо на моих глазах под землю унесло! Я целую ночь над ней просидел, думал – вылезешь! Чуть не сдох через него, а он!.. Л-лихо одноглазое! Только сейчас он заметил, что вместо левого глаза у брата – яма, прикрытая морщинистым веком. Через бровь, ниже к углу рта тянулся глубокий, рваный шрам. – Не ори, – велел Антип, – Сами-то как зимовали? – Вот… его молитвами, – с ненавистью мотнул Ефим головой на деда Трофима. И вдруг одним стремительным прыжком вскочил на ноги, – Погоди-ка… Сброшу я его в реку, да и с концами! – Напрасно ты это, парень, – спокойно отозвался дед. Он, казалось, полностью пришёл в себя и смотрел на братьев без удивления, без досады. – Пораскинь мозгами-то. Бабы-то твои, поди, уже у нас. А где я живу – про то ты не ведаешь. – Ах ты!.. – метнулся к нему Ефим… и рука брата привычно, жёстко удержала его. – Да стой ты, дурья башка… Знаю я, дед, где ты обитаешь. Вон, буряты знают. Они мне про тебя и рассказали. И что брат с бабами в твоём балагане зимует. Видали они там и Ефимку, и Устинью. Я насилу весны дождался, как снег сошёл – сразу тронулся искать. А буряты проводить вызвались. Они мне и покажут, где подворье твоё. – Ну и что? – безмятежно возразил дед Трофим. – Вас-то, братовья, двое – а сынов у меня шестеро. Да все могутные, да у каждого ружьё. Сподручней будет вам меня живого им предъявить – да в обмен баб ваших попросить. – Ах, сукин ты сын! – вырвался, наконец, из рук брата Ефим – и огромный его кулак рассёк воздух. Антип едва успел схватить брата, и удар пришёлся скользом. Но дед Трофим всё равно повалился навзничь, хрипло выругался – и половина его лица залилась кровью.