– Ефим, хватит! – не шутя рявкнул Антип. – Хватит, говорю, обалдуй! Греха на душу нам не хватало! – И плевать! И возьму! Велик грех! – бешено выдирался Ефим. – Ты видал, как он в меня целил?! Ты видал, как… Устьку, значит, мою они забрали? Васёнку?! Брюхатую?! Детей?! Да нешто это люди?! Да я его сейчас на месте положу… в реку сброшу… а подворье их спалю к едреням вместе со всеми… со всеми… да пусти ж ты меня, нечистая сила!!! Оживел на мою погибель! – Не пущу, дурак, – Антип тяжело пыхтел, едва удерживая брата в охапке. На лбу его вздулись сизые жилы. Сбившиеся поодаль в кучку буряты с испугом и уважением наблюдали за этой схваткой. Дед Трофим молча, с неподвижным лицом ждал окончания битвы. Наконец, Ефим понял, что ему не вырваться. – Ну всё, всё… Пусти, Антипка. Пусти, говорю, не буду боле! Осторожно ослабив хватку, Антип сказал деду: – Ну? Понимай, дедка, что от тебя осталось бы! – Да уж вижу, – без особого испуга отозвался старик. – Дед, ты хоть скажи – за что? – хрипло спросил Ефим. – Что я тебе худого сделал? Может, слова не сдержал? Может, не на то место вывел? – У меня к тебе счётов нет, – ровно сказал старик, поглядывая на парня сквозь упавшие на лоб, слипшиеся от крови волосы. – Но и ты пойми, Ефим. Место золотое ты знаешь. Рано или поздно пришёл бы назад к нему. И не спорь – пришёл бы! Все приходят… И других бы привёл. А мне в моём лесу чужих людей не надобно! Ни приисков, ни дач, ни контор, ни каторги! Я с охоты тут тридцать лет живу – и далее жить буду. И сыны мои, и внуки. Сам суди – как по-другому-то с тобой можно было? Ефим молча смотрел на него. В его глазах остывала ярость, сменяясь странным, недоверчивым испугом. – Антипка… – севшим голосом спросил он брата. – Как на твой взгляд – в уме старик-то? Аль я всю зиму с полоумным толковал? Антип только пожал плечами. Помолчав, сказал: – Завтра с утра назад тронемся. – Сейчас пойду! – снова вскинулся Ефим. – Может, там эти выблядки уже мою Устьку лапают! – Уймись, стоеросина! – вдруг обиделся дед Трофим. – Мои сыны баб не обижают! – Выродки, – тихо и убеждённо сказал Ефим. – И ты, и сыны твои. Ведь нарочно всё устроил! И… – он вдруг умолк, поражённый внезапной догадкой, – И бумаг на баб моих у тебя вовсе не было! Потому и не показал! Меня ты здесь пристрелить вздумал, а Устьку с Василисой – своим щенкам забрать! Ну, с-с-старый… – Ефим, стиснув зубы, зажмурился от ненависти, – Я шесть годов с каторжными протёрся, всяких видал – и убивцев, и живодёров! А таких вот и не попадалось! Старик безмятежно молчал, глядя на реку. Антип молча похлопал брата по спине. Встал, огляделся, взял с камня брошенную старикову котомку и, вынув из неё трут и кресало, принялся разводить огонь. – Спать-то не придётся, – предупредил он. – С деда этого глаз сводить нельзя. Будем, Ефимка, в череду храпеть, ничего не попишешь. – В первый раз, что ль? – отозвался тот. Посмотрел на брата, сосредоточенно возившегося с огнём, на бурят, присевших на корточки поодаль, на реку, бурлящую и прыгающую на перекатах, – и грустно усмехнулся, качая головой: – Знали бы они, кого хватают… Устька, поди, хоть одному горло да перегрызла! Ефим был прав. Когда на рассвете с грохотом распахнулась дверь балагана и пятеро огромных мужиков ворвались внутрь, Устинья не растерялась. Тревога, сосущая сердце несколько дней кряду, подняла её на ноги, словно солдата в ружьё, – и первого же непрошеного гостя Устинья встретила кулаком. Тот, явно не ожидавший сопротивления от женщины, выругался, отшатнулся – и тут же в лицо ему полетел неостывший горшок с варевом. С глухим воплем нападавший опрокинулся на спину, – и Устинья, перепрыгнув через него, кинулась к Васёне, которую уже сбили с ног и аккуратно увязывали в рогожу. Василиса пронзительно вопила, отбиваясь во всю мочь. Устинья, не раздумывая, впилась зубами в шею одному из разбойников – и стиснула челюсти так, что рот сразу заполнился солоноватой влагой. Она не слышала, как орал, пытаясь стряхнуть её, огромный мужик, как его товарищи тщетно пытаются заломить ей руки… В ушах тяжело бухала кровь. В сознание прорывался только писк Танюшки и отчаянная, грязная, каторжанская ругань Петьки: тот успел лишь укусить за руку одного из разбойников – и его тут же выбросили из балагана. Потребовались усилия троих, чтобы скрутить, связать и вынести из балагана Устинью. Васёна, закрученная в рогожу, билась на примятой траве у порога. Рядом с ней уже сидел, придерживая между коленями ружьё, Гришка. Петька, которого тоже связали, лежал поодаль и палил из-под упавших на лицо волос бешеным, волчьим взглядом. Рядом заливалась в три ручья Танюшка. Устинью держали сразу два рослых мужика, а третий, сквозь зубы ругаясь, крутил ей руки. – Эй, Ванька! Живой там? – позвал Гришка. – Вот ведь дурная баба… Обварила! И башку чуть не разбила! – послышался стонущий голос из избы. – А Егору жилу перекусила: кровища так и хлещет! – Останови брату кровь, Устя Даниловна, – попросил сквозь зубы Гришка, – Изойдёт ведь… – Жди! – бросила Устинья. И молча смотрела на то, как братья выводят из избы огромного Егора. Тот шёл, шатаясь и подвывая сквозь зубы, зажимал ладонью шею. На встрёпанную, оскаленную бабу, у которой вокруг губ коричневой коркой запеклась его кровь, он посмотрел со страхом. Устинья не отвела глаз. Жила всё же оказалось не перекушенной, и кровь Егору братья кое-как остановили сами, перетянув рану оторванным подолом рубахи. Плохо пришлось и обваренному кипятком Ваньке, у которого со лба и щеки лоскутом сошла кожа, и правый глаз, куда угодил кулак Устиньи, выглядывал из крошечной опухшей щёлочки. – Бьёт-то, зараза, как мужик! – процедил он, прикладывая к глазу горсть сырой земли, – Одурела, чай? – Бога благодари, что жив, – отозвалась Устинья. – Эки молодцы – вшестером-то на двух баб с дитями! – Да мы худого не хотим, – пояснил Гришка. – Заберём вас к себе – и всех делов! Я Васёнку возьму, Егор – тебя, Устя Даниловна. Жёнка у него померла уж год как. Баба новая, хочешь-не-хочешь, надобна. А взять в тайге негде, сама разумеешь, – казалось, он оправдывается. – Я ведь сколь раз по-доброму просил про Васёнку-то… – Загрызу, – тусклым голосом пообещала Устинья. Она даже не взглянула при этом на Егора, но того заметно передёрнуло, – Достало совести – от живого мужа жену брать? – Нету боле твоего мужика-то, – помолчав, сказал Гришка. – Вдовая ты. Сама думай: Ефима твоего живым отпущать никак нельзя было. Он ведь у тебя такой… был… По добру не отдал бы тебя. Коротко, страшно вскрикнула Василиса. Отчаянно, как птенец, всхлипнул Петька. А Устинья только закрыла глаза. Её побелевшие скулы напряглись желваками. Но она так и не сказала ни слова. Братья тем временем закрыли дверь в балаган, припёрли её суковатой жердиной и принялись тихо совещаться, поглядывая на пленников. Наконец, Гришка, повернувшись к женщинам, с запинкой попросил: – Ну, подымайтесь, что ли. Пойдём… – Ш-ш-шагу не сделаю! – бешено прошипело из рогожного куля. – Коли надобно – на себе тащите! – И меня! – решительно растянулся на траве Петька. Устинья же даже не повернула головы. К её боку приживалась хнычущая Танюшка. Растерянные братья молча переглядывались. – Я свою дотащу! – решительно сказал Гришка. – Когда дотащишь, дурень? К завтрему? – осадил его старший брат – поразительно похожий на Акинфича, такой же высокий, подтянутый, с мохнатыми бровями и уже пробивающейся в чёрных волосах сединой. Он, сощурившись, посмотрел на Устинью, на малышку, жмущуюся к матери, – и вдруг легко и спокойно взял Танюшку на руки. Та закатилась испуганным писком. Устинья дёрнулась, как связанное животное, неловко повалилась набок: – Отдай! Ирод! Отдай дитё! – Не бойся, не обижу, – спокойно пообещал тот. – Вставай да иди. Не то девку твою унесу. Серая от ярости Устинья начала подниматься на ноги. Один из братьев молча помог ей. – Малого развяжите! – потребовала она. – Убежит! – возразил Гришка. – Убегу! – подтвердил Петька. – Вместе убежим, – пообещала им обоим Устинья, – Только опосля. Я вам, ребята, живой не дамся. Двух уж покалечила, остальные – очереди ждите! Братья заухмылялись, но как-то невесело. Петьке, однако, всё же развязали руки, и он тут же выхватил у старшего «разбойника» Танюшку. Василису, посовещавшись, распутали тоже («Куда она, брюхатая, по лесу сбежит?»). Но освободить Устинью не решился никто, да она и не просила об этом. Молча, брезгливо отбросила головой руки Гришки, встала на колени, затем – на ноги. И зашагала впереди всех сама. Огромный Егор только попятился, когда Устинья проходила мимо, и украдкой сплюнул через плечо. Они шли целый день, минуя то сумрачные еловые пролески, то солнечные косогоры, сплошь покрытые молодой травой, то каменистые холмы, где скакали по вековым валунам ещё серые, не облинявшие белки и полосатые, вёрткие бурундуки. Перебирались вброд через ручьи, несущие по камням сухостой и прелую хвою, петляли между могучими кедрами. Устинья за весь день не произнесла ни слова, не отвечала, когда обращались к ней. Лишь когда Петька в который раз принялся осыпать похитителей каторжанской бранью, она вполголоса велела: – Перестань. – Да как же ещё-то с ними?! – Петька повернул к ней чумазое, всё в дорожках высохших слёз лицо. – Нешто по-другому надо? – Никак не надо. Много чести. А слов таких я чтоб от тебя не слыхала, малой! Они – нелюди, так ты-то таким же не будь. Идущий рядом Егор обиженно насупился, но промолчал. Петька опалил его мрачным взглядом. Сквозь зубы сказал: – Погоди, рассучий сын: вернётся дядя Ефим-то… – Петька!!! – рявкнула Устинья. – Молчу… Тяжелее всех пришлось Василисе. С огромным животом, на опухших ногах, она устала уже через полверсты. Но когда Гришка подошёл взять её на руки, Васёна набросилась на него так, что парень, не удержавшись на ногах, повалился спиной в кусты можжевельника. Братья загудели. Старший негромко, увещевающе сказал: – Да не бесись ты, дура, – дитя скинешь! Куда ты с таким пузырём сама пошагаешь? – Плевать! Отойдите! Пущай не трогает меня! – заливаясь злыми слезами, кричала Василиса, – Горло переем! Я сама, сама пойду! Ненадолго воцарилось молчание. Затем старший повернулся к Устинье: – Вели ей Гришке на руки пойти. Ведь всем хуже будет, коли перекрутит её. Устинья посмотрела на ощетинившуюся Василису серыми, холодными глазами. Вздохнув, сказала: – Полезай к нему на горб, Васёнка. Береги дитё. Последняя память ведь нам… Василиса закрыла лицо руками, и худые плечи её затряслись. – Да пропади ты, блажная! – взорвался Гришка, одним прыжком вскакивая на ноги. Его измазанное влажной землёй лицо перекосилось от бешенства. – Я и сам её не потащу! Федька, бери, волоки! Сам и женись на ей! – Ты-то хоть не дури, – велел старший. Гришка шумно выдохнул, подошёл к Василисе и, стараясь не смотреть ей в лицо, осторожно поднял девушку на руки. Сквозь зубы сказал: – Попозже брату передам.