– Вы ведь знакомы с княгиней с детских лет! Вы – лучший друг её брата! У вас есть имя! Титул! Отчего же вы?.. Как же такое возможно?! Ведь вы… вы… Никита Владимирович! Вы – самый лучший человек из всех, кто встречался мне! – Ну-у, дитя моё… Не так уж много вам встречалось людей. – Достаточно, чтобы судить о них! – Александрин сама не могла понять, отчего так внезапно осмелела. Она, всегда до смерти боявшаяся пьяных мужчин! – Вы не побоялись спасти меня, когда я была уже на пороге, на грани! Не побоялись вмешаться, отогнать от меня… Что сталось бы со мною без вас? Где бы я сейчас была? Вы очень смелый человек, я знаю это! И очень добрый! Зачем же вы не… – Александрин вдруг ахнула, умолкнув на полуслове и прижав ладони к щекам. Закатов из кресла озадаченно разглядывал её. – Позвольте, я сама догадаюсь… Иверзневы не выдали её за вас – не так ли? У вас не было достойного состояния? Вам с ней запретили видеться? Веру Николаевну услали в дальнюю деревню? Её братья послали вам вызов?! Да?! – Бо-о-оже мой, – с тоской протянул Закатов. – Чтобы ещё хоть раз… Этого Марлинского… читать юной особе… Спалю в печи к чёртовой матери: а то скоро ведь и Маняша вырастет! Права Дунька… – Так вот отчего княгиня так несчастна… – пробормотала Александрин, судорожно кутаясь в платок. Закатов молчал. Она долго ждала – но из кресла более не доносилось ни слова. Затем раздалось невнятное ворчание, которое, прежде чем молодая женщина успела испугаться, перешло в ровный, раскатистый храп. Некоторое время Александрин сидела неподвижно, уставившись на прыгающее пламя огарка. Затем сбросила с ног комнатные туфли и босиком, на цыпочках подошла к письменному столу. Бросила осторожный взгляд на кресло. Закатов храпел. Она склонилась над строчками Веры Тоневицкой. И – сразу же забыла о том, что читает чужое, не предназначенное для её глаз письмо, что адресат спит пьяным сном в двух шагах и в любой момент может проснуться, что её положение в этом доме вовсе не таково, чтобы… Ни о чём этом Александрин не думала. Просто торопливо пробегала взглядом одну за другой строки, которые плыли и дрожали у неё в глазах, сглатывала горький ком, стоящий в горле, зябко стягивала на груди платок – и читала далее. Закончив, она пробежала глазами начатое письмо Закатова к Вере. Наклонившись, достала из-под стола три скомканных листа; расправив, прочла и их тоже. А потом героический огарок изнемог в своём подсвечнике и, бессильно вспыхнув напоследок, угас. В кабинете воцарилась темнота. Александрин поспешно смахнула под стол смятые листы, подхватила с пола туфли и на ощупь, не оглядываясь, вышла из кабинета. Наутро Закатов проснулся поздно, с больной головой и ломотой во всём теле. Во рту было сухо и горько. Следы ночного бесчинства – пустой полуштоф и валяющийся на боку стакан – были оставлены мстительной Дунькой нетронутыми. Верино письмо тоже лежало на прежнем месте. Морщась от бьющего в окно солнечного света, Закатов взял голубой листок в руки. «Что за дьявол, в чём это оно всё?.. – он недоумённо воззрился на расплывчатые пятна на бумаге. – Ревел я над ним, что ли, ночью спьяну? Вздор, быть того не может… Пролил, верно, что-то… С-свинья безнадёжная! Каждый раз одно и то же! Стоит напиться – сейчас же начинаешь строчить Вере покаянные письма! Самому не противно, Закатов?! Только ей сейчас и дела до твоих пьяных бредней! Самое то, что нужно! Мерзость какая, господи, когда это только кончится?!» Колоссальным трудом заставив себя наклониться, Никита вытащил из-под стола скомканные листы, подхватил ещё одно – со столешницы, шагнул было к печке, но, вспомнив, что она ещё не топлена, молча, с отвращением изодрал исписанную бумагу на мелкие части. После сей каторжной работы требовался серьёзный отдых – и Закатов рухнул в кресло. Перед глазами плавали жёлтые и зелёные пятна. Желудок, как видно, всерьёз решил извергнуться из закатовской утробы вместе со всем содержимым – и неистово бушевал в поисках выхода. Из последних сил Никита заставлял мятежный орган оставаться на прежнем месте. «Да где ж Дунька-то?! Чёртова кукла, издевается ещё…» Дунька, наконец, явилась со спасительной бутылью рассола и непроницаемым выражением на лице. Рассол был немедленно употреблён во здравие и успешно подавил желудочный бунт: через несколько минут Закатов с глубоким вздохом повалился на диван. – Ну вот… Чёр-р-рт… Хоть жить можно стало. Дунька, ну что ты в дверях воздвиглась?! Н-немезида на мою голову… Поди вон. Дунька, словно не слыша, молча принялась наводить порядок на письменном столе. Составила на поднос стакан, бутылку, пустую тарелку из-под рыжиков, в которой одиноко торчал смородиновый лист. Опустившись на колени, принялась подметать под столом. – Дунька, клянусь тебе, это в последний раз, – пообещал Закатов, отворачиваясь. – Право, мне очень стыдно… – И не врите! И не стыдно! И совести в вас ни на грош! – злобно пыхтела Дунька из-под стола. – Ведь сколько раз уж божились… О Маняше-то подумать и в голову не взошло! – Дунька, но она же не видит… ещё не понимает… – Скоро и увидит, и поймёт! Погодите, недолго осталось! – рассвирепела Дунька, резко выпрямляясь и стукаясь головой о край столешницы. – Тьфу, нечистая… Вот скажите, сударь мой, на что вам книжки дадены, коли ума всё равно нету?! На этот вопрос у Закатова ответа не нашлось. – Дунька, слово чести, не буду больше. Да и «ерофеич» кончился, кажется… – Кончился-кончился! – уверила экономка. – И за новым спосылать не дам, хоть зарежьте! Я вас всё едино не боюсь, я не ваша, а Настасьи Дмитревны покойной приданое, и… – Ду-унька, не ори-и… голова болит… Ты же два года как вольная! – Тем более! Вот доведёте – выдамся замуж в самую Сибирь, чтоб вас не слыхать и не видать – и возитесь тут с дитятей как сами знаете! Да что вам за вести такие пришли, что винищем наливаться пришлось? Все ль живы-то, спаси Бог? – Не беспокойся, – Закатов вдруг нахмурился, что-то вспоминая. – Как там Александра Михайловна? Она, кажется, заглядывала сюда? – Почудилось вам! – отмахнулась Дунька. – Я к себе-то уже заполночь воротилась, заглянула и к ним, и к Маняше. Маняша-то спала, а барыня в постеле сидели да что-то писали, да быстро так! Ступай, говорит, Авдотья, я скоро лягу. Я и ушла… Да и вы переберитесь в спальню да по-людски выспитесь, чтоб голова-то не трещала. Идите-идите, я уж и натопила там. Рассолу ещё принесу! Закатов счёл за лучшее не возражать. Кое-как сполз с кресла и, стараясь не встречаться с Дунькой глазами, ретировался в спальню. В этот же час в комнату Александрин вошла горничная с подносом: – Доброго утречка, барыня! Вон как поздно нынче проснулись-то! Чай с крендельками изволите кушать? Что это у вас за словесность на столе разложена? Писать кому изволили? – Параша, у меня есть к тебе поручение, – Александрин, бледная и серьёзная, сидела у стола. – Вот одно письмо… от меня… моим знакомым. Сможешь ли ты отправить его так, чтобы… чтобы ни одна живая душа в доме не знала о нём? И отправить из уездного города, а лучше – из губернского? Найдётся ли у тебя толковый порученец? – А как же, барыня! Знамо дело, исполним! – улыбнулась Парашка. Установив поднос на столе, она привычно принялась заправлять постель, словно не замечая взволнованного лица Александрин. – Давайте письмо ваше, нынче же племяша отправлю в уезд! Он у меня куда какой толковый, грамотный! Всё как надо исполнит! – Но только чтобы никто ничего не знал! В письме нет ничего предосудительного, просто… Просто необходимо, чтобы всё сохранялось в тайне! – А как же-с, разумеем, тайность – первое дело! Не извольте себя волновать, вскорости исполним! Давайте письмо-то. А сами садитесь чай пить. Добры-то люди уж обедать готовятся! Парашка взяла письмо, спрятала его в рукав и, улыбнувшись напоследок обеспокоенной Александрин, вышла из комнаты. Через пять минут горничная уже стояла перед Дунькой. – Вот, Авдотья Васильевна… Полночи писали, ещё даже и перья с чернилом со стола не убраны. И велели немедля отправить, да так, чтобы никто знать не знал! И даже не из уезда, а из губернии – чтобы, значит, вовсе следу не найтить! Как быть прикажешь? – Та-ак… – Дунька с минуту тщательно изучала жёлтый пакет. Затем поднялась и прошествовала к дверям, запирая их. Подёргав щеколду, вернулась к столу и ловко вскрыла пакет. Достав письмо, уселась у окна. Шевеля губами и страдальчески морщась, принялась изучать строку за строкой. – Да что ж это господа по-человечески николи не напишут… Одно французское… Ну-ка, Прасковья, поди до Авдеича, вели мне санки заложить! – Метель ведь подняться может, Васильевна! – Да мне недалече, к Трентицким. Через полчаса Дунька в мужском тулупе, валенках и пуховом платке взгромоздилась в розвальни, и гнедая лохматая лошадка легко понесла сани по накатанному пути. К Трентицким было ехать около трёх вёрст. Оставив сани и лошадь у знакомого мужика, Дунька пешком дошагала до господского дома, прямиком прошла в людскую и, перездоровавшись со всеми, вызвала в сени свою куму: ключницу Фроловну. Фроловна, в свою очередь, вывела к ней худенького старичка с нежным пухом вокруг розовой лысины, облачённого в залатанный, на локтях протёртый до дыр камзольчик и плисовые панталоны. Это был известный всей округе француз Эмиль-Жан Клодье – отслуживший своё гувернёр всех шестерых мальчиков Трентицких. Клодье шёл уже седьмой десяток, и он жил при господах из милости – не имея никаких обязанностей, вздыхая о милой Франции, которой почти не помнил, и с утра до ночи прикладываясь к полуштофу «красненького». От бывшего гувернёра ощутимо несло вином, но голубые выцветшие глазки смотрели вполне осмысленно и живо. – Будь здоров, Емелья Жаныч, – степенно поздоровалась Дунька, – До твоей милости прибыла, спаситель! Не поможешь ли вот письмецо разобрать? Только тебе и возможно, нашей грамоты не хватает… – Извольте, Авдотья Васильевна, – старичок взял письмо Александрин и уселся с ним за стол у окна. Тихим, дребезжащим голосом начал читать письмо по-французски и сразу же – переводить на русский. Дунька, положив локти на столешницу, напряжённо слушала. Лоб её перерезало глубокой складкой. Старичок закончил. Дунька молча выложила на стол серебряный рубль. – Вы много даёте, Авдотья Васильевна! – изумился бывший гувернёр. – Стало быть есть за что, – усмехнулась Дунька, выкладывая на стол ещё одну серебряную монету, – А вот это, Жаныч, за то, чтобы ни одна живая душа про читанное не прознала! Даже ежели вусмерть пьян будешь… – Я довольно крепок во хмелю! – насупился старичок. – Знаю, знаю, иначе нешто пришла бы к тебе, кормильцу? – польстила Дунька. – Между прочим, весьма занимательное чтение! – задумчиво заметил Клодье. – Можно сказать, роман… Где вы добыли сию эпистолу, Авдотья Васильевна? – А вот это уж не твоего ума дело, не обессудь, – Дунька уже двигалась к дверям. – Прощевай, Емелья Жаныч, благодарствуй за помощь! В Бобовины экономка вернулась уже в сумерках. Вошла в людскую, позвала к себе Парашку и, вернув ей слегка помятое письмо, распорядилась: – Спосылай, как велено! После страшных мартовских снегопадов сразу, в один день, пришло тепло. В ночь под Благовещение страшно выл ветер, по небу носились чёрные, всклокоченные тучи, сквозь которые испуганно проглядывала луна. Деревья клонились к земле, стонали и трещали, как перед концом света. А наутро всё стихло, в очистившемся, невинно-голубом небе повисло солнце – и вдохновенно принялось жарить по-летнему. Высоченные сугробы в три дня просели, почернели и утратили всю свою ледяную величественность. Многонедельные труды зимних вьюг и метелей безудержно расползались ручьями, ручейками и лужицами. Началась такая чудовищная распутица, что обитатели села Бобовины добрым словом поминали недавние морозы, когда, по крайней мере, можно было добраться куда угодно санным путём. Теперь же без приключений нельзя было дойти от дома до скотного двора. Ноги утопали в жидкой грязи по колено. Все дворы, и крестьянские, и барские, были залиты водой. По дорогам было впору сплавляться на плотах и лодках. Потом зарядили тёплые весенние дожди. Солнце, проглядывавшее по временам между лохматыми тучками, старалось вовсю – и не в силах было осушить затопленные луга, поля и дороги. Всё это безобразие продолжалось до самого Василия-Тепленника, пока, наконец, ручьи и ручейки не успокоились в балках, оврагах и болотах, грязь не подсохла и мужики не выехали в поле с подновлёнными плугами и боронами. Солнце продолжало печь, выгоняя из влажной земли стрелы молодой травы. Густо и дружно взошли озимые, косогоры вокруг Бобовин осыпало жёлтыми монетками мать-и-мачехи, голубыми перелесками и нежными колокольцами подснежников. В старом саду князей Тоневицких уже цвели вишни, белым дымом опутывая тоненькие, ещё без листьев, ветви, и пенным розовым цветом оделись ранние сорта яблонь. «Да когда же Серёжа приедет? – думала Вера, стоя у открытого окна большой гостиной и глядя на то, как над зелёной дымкой дальнего леса, за озером, кружится стая журавлей. – Пахотные уже начались, а они сидят в Москве! Разумеется… разве можно Варе сейчас куда-то трогаться… Наверное, мне самой нужно выехать в Москву, остаться там с Варей и отпустить Серёжу сюда, на работы. А когда Варя родит, мы вместе вернёмся к нему! Да… стоит это сделать. Как только приведут в порядок экипаж. И почты, конечно же, стоит дождаться: с самого марта не получали! То распутица, то дожди… Не вплавь же за ней посылать было! А это что стучит? Кажется, подъехал кто-то?» Вера высунулась в окно, силясь рассмотреть дорогу у ворот – и сразу же вбежала Домна. – Пошта прибыла, барыня! Три мешка огромнеющих Петрусь привёз! – Господи, так распорядись нести скорее! – обрадовалась Вера. – Наконец-то! С самой зимы ничего не приходило… Почту дружными усилиями трёх дворовых доставили в кабинет барыни, и Вера лично разрезала огромными ножницами угловатые мешки. На стол высыпались толстые журналы, жёлтые казённые пакеты из уездной канцелярии и комитета мировых посредников, измятые номера «Ведомостей», четыре письма от Аннет, два – от Николая, три – от князя и княгини Тоневицких из Москвы, несколько писем от старых подруг по институту. И – одно в простом сером конверте, подписанное тонким кудрявым почерком, странно знакомым Вере. Тщетно напрягая память, Вера вскрыла письмо и подошла к ним к окну. «Княгиня! С первых же строк позвольте уведомить Вас, что я глубоко осознаю всю дерзость, всю неуместность и непозволительность моего письма к Вам. После всех тех страданий, что я причинила Вашему Сиятельству…» Голубой свет весеннего утра вдруг с такой болью ударил Веру по глазам, что она зажмурилась и неловко опёрлась рукой о подоконник. «Боже мой… Через столько лет?.. Господи, не может быть! Она жива, она здорова! Какое счастье, боже…» Как можно было сразу не узнать этого безупречного французского, этого тонкого почерка, этих вычурных, многословных фраз? Александрин! Вера рассмеялась как девочка; торопливо вытерла ладонью мокрые и горячие глаза и, едва справляясь с дыханием, принялась читать дальше: «Поверьте, я глубоко осознаю всю низость, непростительность и неблагодарность моего поступка. Я никогда в жизни, даже находясь на краю могилы, не осмелилась бы вновь взволновать ваш душевный покой и напомнить о своей ничтожной особе, если бы не глубочайшие страдания человека, Божьим промыслом оказавшегося моим спасителем. Господь в полной мере обрушил на меня свой гнев, и за всю боль, причинённую Вашему Сиятельству, я была наказана сполна. Но Господу же было угодно спасти меня, когда я находилась на краю бездны и уже делала шаг в пропасть – роковой шаг! За мгновение до гибели Господь послал мне ангела, которого я ничуть не заслуживала, но пути Божии неисповедимы и нам не дано знать причин, по которым Он удерживает нас от последнего шага. Имя моего ангела-спасителя хорошо знакомо Вам: это помещик Бельского уезда, граф Никита Владимирович Закатов. Тот самый, что преданно и неразделимо любит Вас всю жизнь. Страдания этого человека невыразимым клинком терзают моё сердце, и лишь поэтому я решилась писать Вам, не имея на это никакого права и зная, что никакими мольбами ни на этом, ни на том свете мне не выпросить Вашего прощения…» «Никита?!. – Вера упала в кресло и, уронив листок бумаги на стол, стиснула виски похолодевшими пальцами. – «Каким-каким клинком он терзает её сердце?.. Да что же это… с ума я, что ли, схожу?! Никогда эта девочка не умела выразиться прямо! Придётся всё читать сначала…» Сердце колотилось, как сумасшедшее. Кое-как зажав его ладонью, Вера дрожащими пальцами разгладила письмо Александрин и вновь погрузилась в чтение. * * *