Александрин честно перебрала стопку журналов, лежащих перед ней на столе. Открыв «Сын отечества» за 1830 год, сказала: – Я… право же, не могу судить. Мне весьма мало приходилось читать… Но вот имя господина Марлинского мне знакомо. Вам нравятся его сочинения, Никита Владимирович? – На мой взгляд, вся эта чертовщина Гоголю удавалась не в пример лучше, – пожал он плечами. – Но и Марлинский местами забавен. Хотите, я почитаю вам? – О… если вам это не будет в тягость! – Александрин явно обрадовалась, и Закатов с досадой подумал о том, что надо было предложить это давным-давно. Сам он, дня не мысливший без книг, забыл, что многим людям куда легче слушать чужое чтение, нежели читать самим. Когда-то он и сам был таким же. Никита предложил Александрин придвинуться ближе к печке, дождался, пока она плотнее укутается в пуховой платок, открыл журнал и начал: – Марлинский, «Страшное гадание». «Я был тогда влюблён до безумия! О, как обманывались те, которые, глядя на мою насмешливую улыбку, на мои рассеянные взоры, на мою небрежность речей в кругу красавиц, считали меня равнодушным и хладнокровным. Не ведали они, что глубокие чувства редко проявляются именно потому, что они глубоки…» Марлинского Закатов не любил, считая его плохим, напыщенным и многословным подражателем Гофману. К тому же после тех страшных россказней, которых он наслушался ребёнком в девичьей и людской, Никита был искренне уверен, что никакому мистику более не удастся его напугать. Сейчас, читая строку за строкой, он убедился, что мнение его о сочинителе Марлинском осталось прежним. Более того: чтение это весьма мало подходило для беременной женщины. – Александра Михайловна, вам в самом деле интересно? Может быть, начнём что-то другое? – спросил он, опустив журнал. И увидел, что Александрин сидит, подавшись к нему всем телом и не замечая, что платок соскользнул с её плеч на пол. Губы её были совсем по-детски приоткрыты. В распахнутых глазах ужас мешался с восторгом: – Умоляю вас, продолжайте! Я… я умру, если не узнаю, чем кончится эта история! Закатову оставалось лишь вздохнуть – и продолжить. Кошмарная история была дочитана в первом часу ночи, и заспанная Парашка отвела Александрин в спальню. Вернувшись, служанка доложила, что «барыня в постель упавши, сказала, что нипочём теперь не уснёт – и уже сопят-с!» Обрадованный Никита (он боялся, что Александрин и в самом деле не заснёт до утра) закрыл Марлинского и отправился спать. С того дня вечерние чтения вошли у них в привычку. Довольно быстро выяснилось, что на Александрин наибольшее впечатление производят страшные романтические повести Марлинского, Сомова и Барона Брамбеуса. Всю эту жуть Александрин выслушивала внимательно и благодарно, в самых страшных местах лишь бледнея и плотнее кутаясь в свой платок. Закатов уже всерьёз беспокоился о том, что подобное чтение излишне волнует молодую женщину. Оставшись один, мысленно досадовал: «Ну почему у нас никто не пишет ничего весёлого, лёгкого, радостного?! Чего ни хватись – или страсти до трясучки, или несчастная любовь сердцераздирательная, или главная героиня – в пруд головой, или герой – в Жёлтый дом! Удивительно тяжка и мучительна русская проза… Со стихами получше, но ведь стихи понимать надобно уметь! Вот ей-богу, впору самому сочинять садиться!» Но сочинительского таланта Никита Закатов был лишён напрочь. Понемногу прошёл метельный, снежный март, прекратились апокалиптические снегопады. Солнце теперь подолгу висело в очистившемся небе – ясное, умытое, словно удивляющееся долгожданной свободе. Круглые весёлые тучки вереницами пересекали небосвод. Наладился санный путь, и Кузьма с Авдеичем наконец-то выбрались в Бельск. Перед выездом они накрепко забожились барину: у кумовьёв и сватов не останавливаться, ни в коем разе не запить и вернуться на другой же день. Разумеется, сдержать такую чудовищную клятву мужикам оказалось не под силу. Воротились они лишь вечером пятого дня. Разгружая мешки с почтой и оказией, они имели крайне многозначительный вид и дружно дышали в сторону. – Хороши! – недовольно сказал Закатов. – Фу, ну и разит же от вас… Спасибо, хоть не на месяц загуляли! Я уж собирался посылать Силиных на розыски! – И грех тебе, барин… Где там гулять-то, на какие прибыля? – виновато отворачиваясь, гудел Кузьма. – Всего-то и зашли на один вечер к сватье – а у ней радость: сын женился! – Удивительно тебе везёт на свадьбы, старина! – съехидничал Никита. – Слава богу, хоть почту мою сватье не подарили! – Оченно нужна ей пошта ваша! Вот, всю в целости доставили, извольте проверять… За четыре месяца набралось – насилу вдвоём с Авдеичем-то подняли! Да ещё какую череду там высидели! Не один ведь ты зиму безвылазно в берлоге пролежал! И от Трентицких люди ждали, и от Кречетовых… Даже Браницких лакей, Семён Порфирьич, самолично прибыли забирать! Долго препираться с похмельным кучером Никите не хотелось: его ждал увлекательнейший разбор накопившейся почты. Заказанные книги, толстые журналы, письма от Сашки, письма от Петьки, от Мишки из Сибири наверняка штук пять… Волоча разбухший мешок к себе в кабинет, Закатов старательно гнал от себя надежду на то, что среди прочих посланий окажется весточка от Веры. Он не ответил на её последнее письмо в октябре, – значит, ничего не будет, незачем и искать, уверял себя Никита. И сразу же, едва вскрыв мешок, перерыл его сверху донизу в поисках узкого голубого конверта. Каковой и обнаружился между новой книжкой «Нивы» и жёлтым казённым пакетом из канцелярии губернатора. Губернаторский пакет шлёпнулся на пол, но Никита даже не нагнулся за ним. Как в юности, жарко выстрелило в голову. Сердце заколотилось так, что пришлось прижать его ладонью. «От Веры! Письмо… Не в очередь, не в ответ… Милая!» И сразу же словно окатило ледяной водой: «Неужто стряслось что-то? С Мишкой в Сибири? Или с детьми, не дай бог? А может… Петькина Зося разродиться должна была ещё на Святках! Господи, упаси…» Закатов шумно, глубоко вздохнул до ломоты в груди, но это не помогло. Разодрав плотный конверт, он кое-как высвободил надорванный им тонкий лист бумаги – и шагнул к окну. То, что ничего ужасного не стряслось, Никита понял сразу: Вера, как и все Иверзневы, не выносила долгих приветов и пожеланий многих лет, приступая к сути с первых строк. После слов «Все наши здоровы…» он опустил письмо и долго переводил дух, даже не пытаясь вытереть испарину на лбу. «Старею, однако… Вон как всполошился, а из-за чего? Все живы… здоровы… Можно читать далее.» Письмо это, тем не менее, сильно отличалось от прежних. Впервые на памяти Никиты Вере Иверзневой изменила её непоколебимая сдержанность: в каждой строке сквозило волнение и неприкрытая печаль. Вера тревожилась, что от него целую осень и зиму нет писем, беспокоилась – не болен ли он сам или, не дай бог, Маняша, сетовала на то, что и до Миши не дошло ни одного закатовского письма: «Неужели совсем обленилась и спилась почта Бельского уезда?» «Нет, Вера Николаевна, это кое-кто другой обленился и почти что спился…» – покаянно думал Закатов, с жадностью пробегая глазами тонкие косые строки. И в глубине души уже знал, что и на это Верино письмо не ответит тоже. Он не мог, никогда не мог ей лгать. С растущим смятением Никита читал о том, что приёмная дочь Веры вышла замуж за политического осуждённого и сейчас вместе с мужем едет на поселение в Тобольск. Ничего не понимая, Никита перечитал эти строки ещё раз, наморщил лоб. Аннет?.. «Прекрасная неаполитанка», за которой увивались Москва и Петербург, которую наперебой сватали у Веры самые блестящие женихи? Певица, пианистка, мечтавшая о сцене? «Наши знакомые попросту замучили меня: кто сочувствием, кто прямым осуждением, – признавалась Вера. – Не успели передохнуть от мезальянса Серёжи, всполошившего всю губернию, – благоволите наблюдать «сомнительную партию» Аннет! И все как один не могут понять – как же я допустила, как не воспользовалась священным правом матери, как могла благословить этот брак? Можно подумать, у меня был хоть малейший выбор… Мы ничего не можем сделать, когда наши выросшие дети решают свою судьбу. Андрей Петрович – хороший и порядочный человек, он любит мою Аннет, – так чего же мне ещё желать для дочери? А попробуй я запретить, – Аннет попросту сбежала бы из дому, как прежде поступила Александрин! Я до сих пор ломаю голову – что я сделала тогда неверно? Почему не смогла уговорить, убедить девочку? Впрочем, не девочку уж, нет… Разве можно убедить в чём-то смертельно влюблённую женщину?.. Незачем и пытаться… И ведь до сих пор ни слуху ни духу о моей Александрин и об этом Казарине, как я ни расспрашивала всех знакомых! Так как же я могу хоть в чём-то воспрепятствовать Аннет? Хватит с меня сломанных судеб моих детей, за которые я в ответе… Единственное, что я смогла, – снабдить Аннет вещами, деньгами, всевозможными рекомендательными письмами и уверениями, что я примчусь к ней по первому же требованию. К тому же Миша этим летом освобождается от надзора и, вероятно, сможет приехать к дочери с мужем в Тобольскую губернию… Всё же окажется ближе, чем мне или братьям катить из Москвы. Если бы вы знали, Никита, как я устала и измучилась от всех этих событий! Аннет уезжала совершенно счастливая, я никогда не видела, чтобы она так светилась. Но ей всего девятнадцать лет, и она не видела в жизни ни одного серьёзного несчастья, ни одной житейской неурядицы… Она впервые окажется далеко от близких людей, от меня, братьев… Что будет, если она поймёт, что не рассчитала своих возможностей, что новая жизнь слишком тяжела, слишком непосильна для неё? Мне ли не знать, что бывает с человеком, который в одиночку тянет тяжкий воз? Мне ли не знать, как постепенно умирают чувства, гаснут желания, дни сливаются в одну сплошную серую нить – и уж доходишь до того, что смерти ждёшь как единственного избавления? Кажется, у Некрасова были строки: «Без наслаждения живёт, без сожаленья умирает…» Но как бы хотелось избавить от этого детей, которые только-только вышли на дорогу жизни и искренне не ждут от неё ни колдобин, ни ям, ни непролазных болот… И как мучительно сознавать, что не в твоей власти вытерпеть за них их беды, пережить их тревоги… Сами, теперь уже сами. Это и горько. Потому и прошу вас всем сердцем, Никита: напишите, ради Бога, что вы живы и здоровы, что зима кончается, что Маняша растёт и радует отцовскую душу. Вы по-прежнему дороги мне и знаете об этом – так не забывайте же меня! Остаюсь ваша Вера Иверзнева, княгиня Тоневицкая.» Дочитав письмо до конца, Никита подошёл к окну – и более часа стоял не двигаясь, бездумно глядя на голубой снег под окнами, на синиц, скакавших по голым ветвям старой липы, на заваленную снегом клумбу, где летом цвели георгины… Понемногу начинало смеркаться. Двор потускнел, потемнел и словно вспомнил, что до весны ещё долго. Закатов всё стоял у окна. В кабинет вошла Дунька. – Никита Владимирыч, пошто обедать не стали? У Прохоровны нашей вечером именины правятся, так дозвольте ей с ужином-то не возиться… Никита Владимирыч! Нешто вести худые пришли?! – Всё замечательно, Дунька, – сказал он, не оборачиваясь. – Где мой «ерофеич»? – Никита Владимирыч! – горестно всплеснула руками экономка. – Обещались ведь! – Оставь меня хотя бы нынче в покое. Принеси всё, что нужно, – и марш к Прохоровне на именины! Он не обернулся, не повысил голоса. Но через пять минут на столе уже стоял знакомый полуштоф, стакан и тарелка с солёными рыжиками. Дунька же исчезла, как её любимый домовой: тихо и мгновенно. Поздним вечером Александрин сидела в своей комнате, привычно ожидая, когда Парашка просунет в дверь голову и весело позовёт: «Пожалуйте, Александра Михайловна, к барину книжку читать!» Но время шло, а горничная всё не показывалась. Александрин была уже всерьёз озадачена, когда вдруг вспомнила, что ещё днём Парашка отпросилась у неё на весь вечер «на именины к Прохоровне». «Так, вероятно, Никита Владимирович давно ждёт меня! Боже, как я забывчива стала… Надо скорей идти, уже непозволительно поздно!» – Александрин торопливо просунула ноги в комнатные туфли, накинула платок и пошла к дверям. Войдя в гостиную, она растерянно остановилась на пороге: в комнате никого не было. Не горели даже свечи, и гаснущие в печке угли мрачно, красно поблёскивали сквозь вырезную дверцу. Стенные часы между печью и книжным шкафом показывали одиннадцать. Из девичьей доносился приглушённый смех, песни, балалаечный наигрыш. Александрин недоумённо пожала плечами и готова была уже уйти к себе – но внимание её привлёк слабый свет из-под двери кабинета. Поколебавшись, она подошла, слегка постучала: – Никита Владимирович! Вы позволите? Ответа не последовало. Александрин постучала снова. – Ну кого там несёт? – мрачно вопросили из-за двери. – Дунька, ты? Входи… Решившись, Александрин потянула на себя дверь. В кабинете хозяина дома ей пришлось побывать лишь осенью, в день её приезда в Болотеево. Эта комната ещё тогда напомнила Александрин кабинет княгини Веры: строгостью, почти бедностью обстановки, забитыми доверху книжными полками и литографическим портретом Пушкина на стене. Только стол здесь был простым, струганым из досок, а у Веры Тоневицкой стоял роскошный, ореховый, с витыми ножками, крытый зелёным сукном – наследство от покойного супруга. «Mon deaux, что за чушь у меня в голове?» – одёрнула она сама себя. – Простите меня, Никита Владимирович. Я, конечно, не должна беспокоить вас в такой поздний час… Но я подумала, что вы ждёте меня… а Параша на именинах, и… – Дьявол… Это вы меня простите, дитя моё. Я совершенно о вас забыл. Входите, однако… садитесь. На столе горела всего одна свеча – вернее, не свеча, а огарок, совершенно оплывший и отчаянно мигающий. О том, где находится Закатов, Александрин могла лишь угадывать по застывшей у ножек старого кресла тени. – Я забыл о нашей… вечерней традиции, – зачем-то повторил он. – К сожалению, нынче уж поздно. Придётся, вероятно, завтра. Тем более, что новые книги при… пришли. Что-то в его голосе показалось Александрин странным. «Может быть, он уснул в кресле… А я разбудила?..» – Надеюсь, плохих новостей для вас не было? Она спросила из вежливости и вовсе не ждала ответа. Но бесформенная тень на полу вдруг решительно зашевелилась. Закатов поднялся на ноги. Тяжело покачнувшись, шагнул к столу. Не глядя на Александрин, снял пальцами нагар со свечи. Язычок огня заметался, выровнялся, залил жёлтым светом стол – и Александрин увидела опустевшую бутылку и опрокинутый стакан. «Боже мой!» – похолодела она. Скрывая панику, поспешно отступила к дверям. – С вашего позволения, Никита Владимирович, я пойду спать. – Вы испугались? – медленно спросил он, возвращаясь в своё кресло. – Не бойтесь… я не такая всё же скотина, чтобы вас оскорбить. А новости да, недурные. Ваша сводная сестра вышла замуж. – Аннет?! – Александрин сразу же забыла о своём испуге. – Как славно! Я уверена, что она сделала блестящую партию! Кто же этот счастливец? О, не говорите, я знаю: это князь Гагарин! Тот, у которого дом возле Пречистенки! Хотя… может быть, и Млечин, он за ней ухаживал три года, каждый сезон в Москве! Да, Аннет прочили ещё и за графа Гронского, но там нужно было креститься в католичество, а она… Так за кого же княгиня её выдала, наконец?! – За некоего Андрея Сметова. Это имя ничего не говорило Александрин. – Я, верно, с ним не знакома. Странно… Откуда он взялся? – Пензенский дворянин, кажется. Впрочем, это уже не имеет значения, поскольку дворянства господин Сметов лишён. – Ка-а-ак?.. – Политический осуждённый, Александрин. Вот так-то. И Анна Тоневицкая… теперь уж Сметова… уже катит за ним в Тобольск. Взявшись пальцами за виски, Александрин опустилась на диван. – Но… но это немыслимо! Невозможно! Вы разыгрываете меня, да? Княгиня никогда бы не допустила такого… Никита Владимирович?!. Из тёмного кресла донеслись странные звуки: Закатов смеялся. И этот смех напугал Александрин куда более, чем пустой полуштоф на столе. – Вот-вот, дитя моё… Именно это и говорили Вере все доброжелательные соседи… Как могла да как позволила… Уж вы-то лучше всех должны знать, что делают юные девицы, ежели им чего-то не позволить! – Но ведь именно мой случай, – горестно прошептала Александрин. – Именно мой случай должен был научить княгиню, что нужно как можно строже… решительнее… – Александри-ин! Ну подумайте вы сами, что бы случилось, запри она вас тогда в четырёх стенах! Да вы бы попросту удавились на собственных чулках! Она вздрогнула, ясно поняв, что именно так бы и поступила. – Ну вот… сами же видите. Так что, право, не знаю, хороши ли вести… Вера совсем извелась. С детьми, Александрин, всегда так, учитесь… Постоянно трясёшься, что что-то делаешь не так, – да ещё благожелатели масла подливают! И мужчину-то этим можно с ума свести, а что делать женщине? Без защиты, без покровителя… Всю жизнь – одна, всю жизнь – сама… Вокруг одни трусы, одни только проклятые трусы! Чёрт, сколько можно ей мучиться? И когда, проклятье, всё это кончится, и чем?! Как он мог, этот мер-рзавец, связать её своим выводком и отрезать ей жизнь под корень?! И ведь даже не вынешь из могилы и на дуэль не вызовешь, сукина сына… – Вы… о покойном князе Тоневицком? – робко спросила Александрин. В кресле воцарилась тишина: Закатов явно вспомнил о том, что находится в кабинете не один. – Господи, Александрин… вы ещё здесь?! Ступайте спать. И мне давно пора… Впрочем, нет. Надобно закончить письмо. – Вы пишете княгине? – Александрин, озарённая внезапной догадкой, смотрела на него расширенными глазами. – Вы… Никита Владимирович, вы… вы любите её?! В кабинете воцарилось молчание. Присмотревшись, Александрин увидела на краю стола прижатое бутылкой письмо. Она могла бы поклясться, что узнаёт этот косой изящный почерк. Ещё один лист, изуродованный до середины корявыми, наползающими друг на дружку строками, лежал на подоконнике, угрожающе покачиваясь от сквозняка. – Ступайте спать, девочка, – наконец, хрипло раздалось из кресла. Но Александрин и не подумала послушаться.