И, подавляя желание броситься вон опрометью, он повернулся и вышел из комнаты. В горле стоял кислый ком тошноты. День похорон Лидии Орестовны Лазаревой был солнечным и морозным. Метель улеглась, сугробы сверкали на солнце россыпями искр. Чистое небо словно раздалось вширь над убогими крышами завода. На кладбище собралось всё заводское общество: от обер-полицмейстера до обширного семейства священника. Мужчины стояли с приличествующими случаю суровыми физиономиями. Дамы плакали навзрыд. – Как ужасно, как нелепо… – заливалась слезами толстая полицмейстерша. – Такая молодая, прекрасная! Мы все так рады были её обществу! С появлением Лидии Орестовны в нашу медвежью яму проникла истинная, блестящая жизнь!.. И вот!.. Несправедливо, страшно, обидно! Кто бы мог подумать, что она подвержена… Впрочем, она ведь была глубоко несчастна, а такие вещи усиливают… Муж совсем её не ценил, нещадно мучил, поставил в невыносимое положение! Изверг бездушный, других слов просто нет! Бедняжка с таким достоинством несла свой крест… и вот!.. Не вынесла! «Бездушный изверг» стоял у гроба с возмутительно спокойным видом. Молча выслушивал слова соболезнования, коротко, вежливо отвечал на них. Старательно повторял вслед за отцом Игнатием слова молитвы в нужных местах. В светлых глазах его не было никакого выражения. На поминках казначейша Аделаида Григорьевна вынесла окончательный вердикт: – Он, мерзавец, ничуть и не страдает! Будто не сам виноват в её несчастье! Будто не довёл её до болезни! Ах, все мужчины одинаковы… Вот увидите, мesdames, он кое-как выдержит сорок дней – и открыто возьмёт в дом эту свою подлянку! Ещё и женится на ней! И хоть бы слёзку по законной супруге уронил! Разумеется, они плохо жили, он совершенно не ценил… но ведь люди же смотрят! Есть же приличия! Горничная её, эта Пранька безмозглая, – и та убивалась больше! Прорыдала все похороны! А этот!.. Вар-р-рвар-р… С поминок разошлись рано: сему способствовало слишком явное желание вдовца избавиться от толпы сочувствующих. К десяти часам вечера на квартире покойной остались только сам инженер и Михаил Иверзнев. Немилосердно зарёванная Пранька, шмыгая носом, собирала посуду с поминального стола. – Пане, дозволите завтра всё отскрести, нынче поздно уж… – Дозволю. Проваливай спать. – Дзенькую… Мужчины остались вдвоём. В окно серебристым лучом бил свет поднявшегося над тайгой месяца. Иверзнев, стоя у окна, курил. Слушал, как за спиной его тяжело ходит по скрипучим половицам Лазарев. – Ну, вот… и всё. Признаться, и вправду глупо. И нежданно. Даже предположить нельзя было, – медленно, словно сам с собою, говорил тот. – Лидии больше нет. Знаешь, я ведь столько раз ей смерти желал в своих мыслях… Однажды и впрямь чуть не убил! – Брось… – Было, Миша, было. – В Петербурге? – Здесь, на заводе. Помнишь, когда моего Ефима из-за её кольца выпороли? Я её так схватил тогда за горло, что чуть не пережал… Уберёг Господь, а то сейчас бы вместе с нашими жиганами в кандалах тачку толкал… – Лазарев ожесточённо взъерошил обеими руками и без того лохматые волосы. – И вот – я жив, счастлив, Малаша со мной, у нас дитё… А Лидия теперь лежит в мёрзлой яме, и… Чёрт возьми, не могу я радоваться этому! – он вдруг остановился и мрачно уставился в спину Иверзнева. – Мишка! Повернись ко мне немедленно! Скажешь ты мне, наконец, – что с ней случилось? Отчего?! Кто это умирает в двадцать семь лет на пустом месте? – Я уже сто раз тебе объяснял… – И сто раз врал! – убеждённо сказал Лазарев. – Хотя делать этого не умеешь совершенно! – Вася, я врач. Существуют тайны, которые только врачу и могут быть открыты, – сдержанно ответил Иверзнев. – Твоей супруги более нет на свете, постарайся простить ей всё от сердца и… – Ми-и-шка! – поморщился инженер. – Ты ведь и в Бога-то не веришь, а развёл тут… – Бог тут ни при чём. Тебе самому же легче окажется. Забудь и живи спокойно. И поверь – ничего леденящего душу в смерти твоей супруги нет. – Мишка, тогда ты мне только одно скажи… Я в чём-то виноват? Иверзнев резко отвернулся от окна. В изумлении воззрился на друга. Лазарев ответил ему прямым, взволнованным взглядом. – Васька, ты что – свихнулся? В чём ты можешь быть виноват перед нею?! Лазарев, не отвечая, опустил голову. Снова принялся ходить по комнате. Михаил не сводил с него взгляда. Забытая папироса, догорев, обожгла ему пальцы. Иверзнев с коротким проклятием бросил её в ведро с водой, – и одновременно заговорил Лазарев – медленно, трудно: – Понимаешь, последний наш разговор с Лидией… ещё на Святках… был довольно резким. И, думаю, не больно-то хорошо я обошёлся тогда с нею. Она была страшно напугана появлением Стрежинского, просила моей защиты. Поверь, я лучше всех знаю, когда она не притворяется… не притворялась! Знаешь, я ведь эту женщину любил когда-то зверски… Она молила её спасти, божилась, что Стрежинский её убьёт! И я знал, что это возможно! Все мужчины, имевшие дело с моей супругой, после всем сердцем мечтали её убить! – Но, помилуй, как бы ты смог защитить её? – как можно равнодушнее пожал плечами Иверзнев. – Не знаю. Право, не знаю! – не глядя на него, хмуро выговорил инженер. – Но, возможно… может быть… Я ведь всё же мужем ей был, чёрт возьми! Наверное, нужно было что-то сделать. Хотя я представить себе не могу – что! Не переселяться же мне было к ней, в самом деле!.. Да Лидия бы этого и не вынесла… – Лазарев вдруг странно усмехнулся. – Как знать… может, она и впрямь этого поляка любила? Должно же у человека хоть раз в жизни проснуться к кому-то настоящее чувство… Особенно если человек этот – женщина. Ведь, смотри, вывезла же она его товарищей в Иркутск! Всем на свете рискуя, вывезла! Значит, всё же было что-то… – Вася, но ты же споришь сам с собой, – осторожно возразил Иверзнев. – Она боялась Стрежинского до смерти, ты же сам говорил. Мне до сих пор не известно, как он убедил Лидию Орестовну помочь им. И ты в самом деле уверен, что должен был вмешаться в эти отношения? – Не должен, конечно… Чёрт… – Лазарев мрачно тёр кулаком лоб. – Но мне, Мишка, неспокойно. Уж очень непонятной эта смерть её вышла. – В таком случае даю тебе слово чести и слово врача, – просто сказал Михаил, – что ты никаким боком к этой смерти не причастен. Моему честному слову ты поверишь? Или для убедительности образ поцеловать? – Мишка! – Лазарев резко повернулся к нему. – Ты наверное говоришь? Она не травилась ничем? Не зарезалась?! Я видел там кровь затёртую на полу, под кроватью! Откуда она взялась? – Васька, не будь идиотом, – Иверзнев прямо смотрел в недоверчивое лицо друга. – Кровь у женщины под кроватью может быть по куче причин. Ты женатый человек, и не мне тебе объяснять! Уймись, душа моя, успокойся… Не было там никакой метафизики. Ты ни в чём не виноват. – Ну… коли так… – Лазарев попытался усмехнуться – и не смог. Подойдя к столу, налил себе в чайную чашку водки – и залпом, большими глотками, словно воду, выпил её. Михаил подвинул к нему блюдо с холодной медвежатиной. – Закусывай, чудовище. И так уже пьяный совсем… И иди к Меланье. Она целый день ждёт. Ты с ней венчаться собираешься? – Как только траур выдержу. – Правильно. Лазарев поднял голову. Хотел было сказать что-то ещё, но лишь странно усмехнулся, хлопнул друга по плечу и, не оборачиваясь, быстро вышел из комнаты. * * * Таких снегопадов, как в эту зиму, не могла припомнить даже свекровь Прокопа Силина – самая древняя старуха в Болотееве. Иссиза-серые тучи, ворочаясь и шевелясь, словно сонные доисторические ящеры, сползались над округой с раннего утра. Сначала они роняли на деревню несколько редких снежинок, будто проверяя – хорошо ли летят и легко ли ложатся. Затем просеивали несколько пригоршней мелкой колючей муки. А затем вдруг сходились грозно и плотно – и словно вспарывались сами собой, обрушивая на землю валы крутящихся хлопьев. Выйти из дому в такую пургу было немыслимо. Все окрестные мужики давно уже ездили в лес по дрова целыми артелями. Спешили, рубили кое-как, бросая на розвальни целые нераспиленные лесины, торопились вернуться до очередной снежной бури – и всё равно их накрывало в нескольких саженях от деревни. Санный путь мгновенно заваливался – и бабы, плача и перекликаясь, часами ползали по сугробам, отыскивая своих благоверных. Происходили случаи разом страшные и курьёзные. Болотеевская баба Лукерья Федотова в поисках мужа и его братьев за день наделала вокруг их саней восемь петель – то приближаясь, то удаляясь, то втыкаясь в дерево, то возвращаясь назад к деревне. Снежная буря накрыла её под самой околицей. Снег перестал лишь к вечеру, мужики Федотовы благополучно добрались до дому, узнали, что Лушка ещё заполдень ушла их искать и не вернулась, кинулись обратно. За ними поползли на животах по снегу все болотеевские мужики вместе с барином и дворней. Поиски затянулись до темноты. Лукерью нашла собака Арапка по тёплой ямке, продышанной сквозь два вершка выпавшего снега. Доблестная Арапка сначала принялась раскапывать снег, затем завыла. Сбежались люди, бесчувственную Лушку потащили в избу, отогрели, привели в чувство – и с тех пор мужики накрепко запретили домашним искать их по следам: «И нас не сыщете, и сами пропадёте! Эвон какое Божье наказание на нас с небес свалилось! Никита Владимирыч, в книгах у тебя про то не прописано? Не конец ли света, часом, пришёл?» В конец света Никита не верил, но бесконечная снежная круговерть за окном уже начинала внушать беспокойство. «Сколько же можно? Март на носу!» – изумлялся он, выглядывая утром в окно – и не видя двора за возвышающимся под окном сугробом величиной с Эверест. Барский двор стараниями Кузьмы и Авдеича кое-как ещё чистился, но о том, чтобы запрячь лошадей и поехать в уезд за почтой или хотя бы к соседям, не могло быть и речи. Все бельские помещики сидели затворниками по своим усадьбам. С самых Святок Закатов не видел ни писем, ни новых журналов. Он злился, ворчал на Дуньку, непоколебимо считающую, что излишнее чтение вредит мозгу, сердито перечитывал в десятый раз позапрошлогодние подборки «Нивы» и «Вестника» – но в глубине души был даже рад сложившимся обстоятельствам. «Ну, и как я могу сейчас писать Вере об Александрин, если моё письмо будет без толку валяться на почте? Да и до почты его не довезти: не посылать же Авдеича на верную погибель? Мужики вон боятся на полверсты в лес отойти, а тут – в уезд! Нет, уж лучше подождать. Весна на носу, вскоре всё закончится, тогда и… А там снег растает, распутица, вовсе не пролезть будет! Ну разве я в этом виноват, чёрт возьми? Стало быть, не судьба покуда!» Вредный голос совести, впрочем, не дремал и иезуитски напоминал, что написать-то можно было и раньше… Однако, сражаться с совестью Закатову было не впервой: он отмахивался тем, что не может человек предусмотреть всё, а Александрин в её положении нельзя волноваться… В общем, Закатов и совесть говорили друг другу ещё много чего и мирились обычно вечером за бутылкой «ерофеича». Но против «ерофеича» страстно восставала Дунька, и всё чаще и чаще Закатов не находил заветного полуштофа в привычном месте за книжными полками. На его мрачные вопросы, куда девается барское имущество, Дунька только воздевала в потолок невинные очи и валила всё на домового. В домового Закатов верить отказывался и однажды, в очередной раз не обнаружив за книгами полуштофа, попросту принялся самодурски орать. Дунька выслушала своего барина молча и с невероятным презрением. Не дождавшись окончания почти гомеровской филиппики «Что за проклятье – в собственном доме собственной вещи найти невозможно?!», – вышла в сени, приволокла в охапке шесть полуштофов и аккуратно выстроила их в ряд на столе перед опешившим Никитой. – Вот вам! Благоволите! Хоть залейтесь! Могу и до кабака прорыться и полведра вам приволочь – на здоровье, Никита Владимирыч! Вот только когда сопьётесь до облизьяньего виду, печёнкой почернеете да долго жить прикажете – не жалуйтесь тогда, что Маняшу в приют свезут! Потому, кроме вас, у неё ни единой родной кровиночки на свете! А я в тот же день на чердаке без покаяния повешусь и прямиком в адский котёл отправлюсь! Будто мне без этого забот мало! Вот тогда вам хорошо будет! Вот тогда своего добьётесь! Пейте, на здоровье! Огурчиков принесть?! Дунька разошлась не на шутку, и Закатов испугался: – Да что ты орёшь-то, дурёха?.. В доме люди! Александра Михайловна ещё не спит… Забери это всё, ради бога! Что ты меня, право слово, каким-то пьяницей выставляешь? – Знаем, небось, с чего запойный грех начинается! – бушевала Дунька, – С покойным барином двадцать лет, поди, прожили, кажин день глядели! Слава богу, хоть голубушка моя, Настасья Дмитревна, до вот этих дней не дожила! Мало ей папеньки было, так ещё и супруг законный!.. А Маняша-то в чём повинна? Какую вы ей молодость готовите?! Читаете-читаете книжки свои, а всё как в дыру уходит! На что тогда и глаза портить, коль не впрок?! – Дунька, ну полно, хватит… Виноват, не буду больше, – сдался Закатов. – Уноси это всё… Ну хоть лафиту вечером можно? Сама будешь наливать и приносить, чёрт с тобой! На лафит Дунька с большой неохотой согласилась, и мир кое-как был восстановлен. На другой день экономка поинтересовалась: – Никита Владимирыч, Кузьма в дальних сенцах какой-то сундук нашёл, так в нём не то книжки, не то бумаги! Прикажете спалить, аль сами взглянете сперва? Никита, заинтересовавшись, приказал принести сундук – и обнаружил его забитым по самую крышку старыми-престарыми журналами, которые вышли в свет ещё до его поступления в корпус. Здесь были «Библиотека для чтения», «Московский вестник», «Современник», «Новости литературы» – и Закатов никак не мог взять в толк, откуда у него взялось такое сокровище. Сомнения его разрешила всё та же Дунька: – Да это же сосед наш привёз, Пряжинский! Серафим Панкратьич! Ещё в позапрошлых осенях, когда вы в губернию на съезд мировой отбыть изволили! Привёз, сбросил посредь двора и говорит: не надо ли Никите Владимирычу? Пряжинский, изволите видеть, после батюшки покойного шкафы-то разбирал да много этого книжного добра нашёл! А сами-то они читать не больно гораздые, так что… А я велела сей сундук в сени затащить – да и забыла, дура, про него напрочь! – Дунька! Изверг! Нашла о чём забыть! Да ты хоть поблагодарила как следует Серафима Панкратьича? Я ведь с ним виделся после и ни словом не упомянул… даже спасибо не сказал! А этот сундук у меня третий год, оказывается, стоит! – Да было б за что спасибо-то говорить! – хмыкнула Дунька. – Будто у вас такого же добра не полны углы! Добры-то люди хлам в печи жгут, а не по соседям развозят! На, мол, тебе, боже, что мне не гоже! Дунька была неисправима, и Закатову оставалось только махнуть на неё рукой. Он провёл счастливый день за разбором старых журналов, листая пожелтевшие страницы со строками Погорельского, Одоевского, Погодина, Сомова, Вельтмана… Что-то ему приходилось читать прежде, некоторые вещи он видел впервые. Никита так увлёкся нежданно свалившимся на него чтением, что не сразу обратил внимание на тихо проскользнувшую в гостиную Александрин с вязанием в руках. Очевидно, она не рассчитывала найти здесь кого-то и, увидев Закатова, обложенного стопками журналов, смутилась: – Извините меня, Никита Владимирович. Я нарушила ваше одиночество? Прошу прощения, я немедленно вас оставлю… – Что за глупости, Александрин? – он немедленно захлопнул старый альманах. – Вы ничего не нарушили! Вероятно, это я помешал вам? – Вы – мне? В вашем собственном доме?! – Но вы же любите это кресло, – смущённо сказал Закатов, неловко вставая из старого кресла с высокой спинкой, в котором Александрин действительно любила устраиваться по вечерам. Шёл уже седьмой месяц её беременности, и живот молодой женщины сильно топорщился из-под расставленных Парашкой платьев. И, словно в насмешку, всё тоньше становились пальцы и запястья Александрин, всё больше худело лицо, и всё огромнее делались на нём светлые, прозрачные глаза. Прежде по вечерам, когда Маняша ложилась спать, Александрин отсиживалась в своей комнате. Как уверяла Дунька, она часто там плакала. Закатова эти вечерние рыдания весьма беспокоили, и он стал настойчиво приглашать Александрин в гостиную. – Дитя моё, но ведь это скучно, право – целый вечер сидеть одной и смотреть на луну… Да ведь и луны не видно за этой проклятой метелью! А здесь – удобные кресла, да и светлее вам будет с вашим вязанием… Первое время Александрин наотрез отказывалась следовать этому приглашению. Но, когда сам Никита стал проводить вечернее время в своём кабинете, объясняя это тем, что там удобнее работать с присланными из губернии документами, молодая женщина стала охотнее появляться в гостиной. Сегодня из-за соседского сундука Закатов не успел вовремя уйти к себе – и сейчас Александрин уже готова была сбежать из гостиной. – Я, честно сказать, собирался уходить, да вот… полез в старые журналы. Может быть, они и вас развлекут?