Меланья слабо, недоверчиво улыбнулась. Осторожно забрала из рук Лазарева свой документ, сложила его и аккуратно спрятала за пазуху. Вздохнула – и объявила: – Ну вот, а теперь и в лазарет можно! – Зачем? – удивился инженер. – Малаша, тебе же нельзя! Доктор Иверзнев прямо запретил появляться в последние дни на работе! Тебе ведь уже со дня на день… Меланья повернула к нему бледное лицо: – Так ведь уже, Васенька… Кажись, нынче и опростаюсь! С утра уж схватывало, а сейчас уж и вовсе… – Малаша! Ты с ума сошла! Какого чёрта ты молчала?! Надо было с самого утра идти к Иверзневу и… – Волю хотела получить, – призналась Меланья, обеими руками обхватывая огромный живот и тяжело, всем телом оседая на конторское крыльцо, – Всё боялась – не поспею… Очень уж хотела вольной быть, когда младенчик родился… Чтобы и его вольным записали… ой! Ой! Ой, лишенько!!! Через минуту все каторжане, солдаты и казаки, оказавшиеся в этот миг на улице, могли видеть, как инженер Лазарев, пыхтя, несётся по улице с Меланьей на руках под её испуганные вопли: – Василий Петрович… Василий Петрович, ради Христа, поставьте… Вася, да успокойся же, я сама! Ничего страшного ещё, не рожу покуда, это воды, воды, а не… Васенька, да люди же смотрят, совестно! Начальство… Не положено… Люди бежали к инженеру со всех сторон, спрашивая, что случилось, и предлагая «пособить Маланьку допереть». Однако, Лазарев донёс Меланью до лазарета сам, выгрузил её на лавку в смотровой и наотрез отказался уходить, «пока всё не будет ясно». Но тут уж Меланья взбунтовалась всерьёз: – Да что ж ты творишь-то, Василь Петрович?! Ещё недоставало тебе… ой… смотреть-то на это… Бабье это дело… поди прочь… Ой! Михайло Николаич, голубчик, да прогоните вы его! – Вася, она права, – Иверзнев спокойно мыл руки в углу. – Ты тут совершенно без надобности. Мы прекрасно справимся сами – верно, Малаша? Ничего сложного быть не должно, Малаша – здоровая, молодая женщина, ребёнок лежит как надо, воды уже отошли… Пошли лучше кого-нибудь в женский барак за Игнатьевной, она обещала мне помочь. Уже бежит? – чудно! Можешь подождать здесь, а мы пойдём прямо в операционную… Малаша, ничего не бойся! Самые рядовые роды, через пару часов будешь кормить своего младенца! Вставай, и тихонько идём рожать! – Миша, там в самом деле всё хорошо? – Лазарев успел поймать друга за рукав уже на пороге. – Вася, не сходи с ума! Превосходно сейчас родит, и я тебя сразу же позову… Игнатьевна! Вот вовремя-то, давай, мой руки – и вперёд! И сними эту рвань, она грязная! – Не беспокойтесь, Михайло Николаевич, разумеем! – шустрая, сухая старушонка сбросила в угол каторжный азям и юркнула впереди Иверзнева в операционную. Лазарев тяжело опустился на лавку и застыл. С улицы в дверь заглядывали любопытные физиономии. Через полтора часа Меланья родила здорового и крепкого мальчика. За всё время родов она не издала ни одного крика и лишь сдавленно стонала в самые острые моменты. Лазарев за это время выкурил пачку папирос, выпил всю воду из ковша и сотню раз измерил шагами крошечную смотровую. Когда улыбающийся до ушей Михаил пригласил его зайти, солнце уже падало за заводские корпуса. – Заходи, папаша, милости просим! Всё готово! Только недолго, не волнуй её! Через полчаса – шагом марш домой! – Мишка, спасибо… – толко и успел вымолвить инженер, устремляясь через сени к «операционной». А Иверзнева уже во всё горло звали из смотровой: с завода принесли «жигана» из винницы, обварившегося кипятком. Сейчас, поспешно одеваясь и с проклятиями отыскивая под кроватью валенок, Иверзнев думал только об одном: что-то не так с Меланьей… Но, выйдя на крыльцо, он увидел худенькую фигурку, завёрнутую с головой в дорогую лисью шубу. Шубу Иверзнев узнал: она принадлежала Лидии Лазаревой. Подняв свечу, он изумлённо всмотрелся в зарёванное личико под пушистым воротником. – Господи – Пранька?! Что стряслось? – Проше пана, пожалуйте к пани… Ради ж бога, пожалуйте поскорей! – губы горничной тряслись. Ни о чём больше не спрашивая, Михаил метнулся в дом за саквояжем. На улице стеной валил снег. В белесой круговерти не было видно ни зги: лишь со стороны гауптвахты слабо проблёскивали жёлтые огоньки. «Не хватало только заблудиться посреди завода…» – подумал Иверзнев, отворачиваясь от ветра и стараясь не выпустить из виду фигурку Праньки. Вот впереди замаячил тёмный угол дома, распахнутая настежь дверь, на пороге которой уже нанесло целый сугроб. Пранька первой вбежала внутрь, снова кинулась навстречу Иверзневу – уже со свечой в руках. – Проше пана… В комнате было темно и неубрано. Чадно дымил оплывший огарок на столе, освещая какие-то вещи, смятые и брошенные на диван. В нос Иверзневу ударил знакомый кисловатый запах крови. Встревожившись, он кое-как сбросил валенки и поспешно прошёл к кровати у стены. Там, скорчившись в комок, лежала Лидия Орестовна. Сначала Иверзневу показалось, что постель покрыта какой-то странной, чёрной простынёй. Но, бросив взгляд на бурые пятна на половицах, он сразу всё понял. И, перешагнув через ушат, до краёв наполненный тяжёлыми от крови тряпками, быстро наклонился к больной. – Лидия Орестовна, вы слышите меня? Вы можете отвечать? Когда это началось? Отчего? Лазарева не ответила. Она лежала с закрытыми глазами, бледная, страшно осунувшаяся: на мгновение Михаилу показалось, что женщина уже не дышит. Но, склонившись к её груди, он уловил слабое дыхание. – С вечера, пан доктор! – сглотнув слёзы, ответила Пранька. – Часов в десять воротились мы, и пани Лидя сразу легла… а через час меня позвала, потому что очень уж сильно полилось… Не должно быть так много! Сразу же и простыни, и перину просочило! Я – менять, в ведро выжимать, да какое… Матка боска, что же теперь будет, что будет-то, маточки… – закрыв лицо руками, она прислонилась к стене. Иверзнев снова склонился над постелью: – Лидия Орестовна, извольте отвечать. Как и когда вы это сделали? Кто вам… помог? У кого вы были? Где-то на поселении? Отвечайте, я сделаю всё, чтобы вам помочь, даю слово! Только не молчите! Я врач, я должен всё знать! Бледное лицо на подушке дрогнуло. Чуть приоткрылись глаза. Едва слышный голос со стоном прошептал: – Ради Бога… спасите меня… молю, спасите… Михаил повернулся к горничной. – Почему ты сразу не пришла ко мне? Ты же видела, что всё очень плохо! Пранька! Ты же служила в борделе, ты опытный человек! Неужели ты никогда раньше не видела ничего подобного?! Неужели не понимала, чем может кончиться?! – Ой, видела, пане… ой как понимала! – губы горничной тряслись. – Но пани Лидя не пускала меня к вам! Она ждала, что само успокоится… Я вовсе без спросу за вами побежала… – Пранька растерянно умолкла, видя, что Иверзнев снова не слушает её. Взяв бледную до синевы руку больной, он, хмурясь, считал пульс. Пранька, вытянув шею и болезненно сморщившись, следила за ним. Затем шёпотом спросила: – Ну… что, пан доктор? – Боюсь, что… плохо, – сквозь зубы отозвался тот. – Ты должна была сразу прийти за мной. Впрочем… даже если бы и сразу… Пранька, я не знаю, что делается в подобных случаях. Мне никогда прежде не доводилось… Обычно всё происходит очень быстро. Сильное, безостановочное кровотечение – и… Пульс уже еле прощупывается… Чёрт! Пранька… боюсь, что уже нужен священник. Лидия Орестовна, вы слышите меня? Ответьте! Хотя бы поднимите веки! – он долго всматривался в неподвижное лицо на подушке. Затем выпустил из пальцев кисть женщины. Отойдя к окну, хрипло сказал: – Ну вот… Пульса уже нет. Кончено. Пранька, зажав рот ладонью, зашлась беззвучным воплем и рухнула на колени. Иверзнев, повернувшись к ней, несколько минут следил за тем, как горничная рыдает, колотясь растрёпанной головой о половицы. Затем хмуро, отрывисто сказал: – Ну-ну… будет. Прекрати. Встань. Не так уж долго ты служила у госпожи Лазаревой, чтобы эдак по ней убиваться. Новый взрыв рыданий и причитаний по-польски. Иверзнев, не меняясь в лице, достал папиросу и, прикуривая от свечи, вполголоса сказал: – Будет лучше, если ты придёшь в себя и расскажешь мне всё как есть. Лидии Орестовне твоё молчание уж не поможет, а твоя судьба может оказаться незавидной. Ты отвела свою барыню к какой-то бабке? Горестные причитания немедленно смолкли. Пранька вскочила. На Иверзнева вскинулись круглые от ужаса глаза: – Спасеньем души клянусь, я не обманываю пана! Я ничего, вовсе ничего не знаю! Пани Лидя ушла вечером одна… – Врёшь. Час назад ты сказала, что вы ушли вдвоём и вернулись в десять. Где вы были? Отвечай! Ты должна понимать, что такие вещи запрещены по закону. Сколько лет тебе осталось на поселении? – Три, пане… – Ты ведь не хочешь снова под суд? Сама понимаешь, такие вещи трактуются как соучастие в убийстве и… Договорить Иверзнев не успел: горничная снова повалилась на колени. – Пане, клянусь, я неповинна ни в чём! Пани сама просила… Она была в безвыходном состоянии! Вы же понимаете, как это было ужасно, что супруг не желал с ней жить… и все-все об этом знали… И вдруг – этот младенец, который никак не мог случиться! – Так всё же – беременность?.. – Да, пане! Так некстати, ой, так не нужно никому… И здесь, в этой глуши, где ну просто никак… никак нельзя прилично освободиться! Мы пробовали всё возможное! И горячие ванны, и сундуки по дому пани двигала… Ничего! А ведь шёл уже четвёртый месяц! – Безумие… – сквозь зубы процедил Иверзнев, – Безумие! На таком сроке… Пранька, уж ты-то должна была понимать! – Пан, клянусь, я отговаривала пани! Я говорила, что коли так, лучше уж оставить! Уехать, хоть на время! Ведь такое случается, и дамы могут скрыть, есть же способы… Но пани Лидя ничего не хотела слушать! «Все меня оставили, Вольдемар, пся крев, нашёл время скончаться, Базиль – просто скотина, он будет только счастлив… Я не дам ему этого счастья, довольно он меня унижал…» – заметив, наконец, выражение лица Михаила, Пранька осеклась. Шёпотом сказала: – Со дня на день уже всё могло стать заметным. – И тогда ты нашла какую-то бабку? – О, пан напрасно обвиняет меня! – Пранька истово прижала руки к груди. – Эту старуху, Парушиху, все знают! К ней бегают бабы со всех поселений! Мне клялись, что у неё не случается тяжких случаев, но… – Но и на старуху бывает проруха. Да ещё на таком сроке. Как она только решилась? – Ой! Пане доктор! Парушиха и сама так перепугалась! Быстрей-быстрей спровадила нас, велела её не называть… Пан, свят-Езус, что же мне теперь делать?!. – Пранька снова залилась слезами. – Меня будут судить, а за что?! Бог свидетель, я просто хотела помочь! Пани была в отчаянии, она могла что-то сделать с собой, могла отравиться… Свента боже, мне было страшно оставаться с ней в одной комнате! Когда она ночь напролёт ходила, ходила – и бранилась страшными словами! И проклинала всех: мужа, Владимира Ксаверьевича, пана Стрежинского…Иверзнев молча принялся ходить по комнате. За окном всё так же валил снег. В плохо прикрытую дверь тянуло холодом из сеней. Пламя огарка дрожало, грозя угаснуть, и по стенам метались тени. На мокрой от крови простыни лежало неподвижное тело женщины, и Михаил, видевший на войне и на каторге сотни трупов, почему-то испытывал нестерпимый ужас при виде этого застывшего, словно в изумлении, лица и полуоткрытых, остановившихся глаз. Ему пришлось сделать над собой чудовищное усилие, чтобы снова подойти к кровати, движением ладони закрыть Лазаревой глаза и перевернуть её на спину. – Вот так… Пранька, хватит закатываться, подойди сюда. У меня очень мало времени. Иверзнев даже не повысил голоса, но горничная мновенно умолкла и сглотнула слёзы. – Я сделаю всё, что велит пан… – Разумеется, сделаешь. Во-первых, никто и никогда не должен узнать, где была Лидия Орестовна. Ведь, кроме тебя и этой… Парушихи никто ничего не знает? Не так ли? Пранька часто-часто закивала головой. Было очевидно, что она изо всех сил старается понять, куда клонит Иверзнев. Но в её круглых голубых глазах по-прежнему стоял бессмысленный ужас. Михаилу снова пришлось прикрикнуть: – Пранька, приди в себя! Никакой паники, никаких глупостей! Что вы сказали солдатам у ворот? – Что… что… что едем в Распутовку, в лавку за… – Чудно. Если тебя будут спрашивать – говори, что барыне по пути в Распутовку стало плохо, вы вернулись, барыня легла… а ночью разбудила тебя – и ты сразу же побежала за мной. У Лидии Орестовны было сильное женское кровотечение, которое привело к смерти. Так бывает. Тебе всё понятно? Ни о каком младенце, ни о какой Парушихе даже речи быть не должно! Ты поняла, запомнила? – О, конечно, разумеется, пан доктор! Я всё-всё поняла! – до Праньки, наконец, дошло, что доктор предлагает ей прекрасный выход из страшной ситуации. – Я всё сделаю, как вы сказали! Честь пани будет спасена! Никто не догадается! – В таком случае, я иду будить отца Игнатия и… господина Лазарева. И не вздумай при них удариться в покаяние! Мужу Лидии Орестовны тоже ни к чему знать о всей этой… обо всём этом. – Ой… Пане… Панчику… Бардзо дзенькую, цо не топите меня! – Пранька бросилась на колени, поймала руку Иверзнева, неловко принялась её целовать. – Я клянусь, цо до конца моих дни… – Очень хорошо, – вырвав руку, перебил её Михаил. – Помни, что в твоих интересах… Чтобы ни одна живая душа!.. Да хватит, перестань пищать! Поди умойся, приведи себя в порядок! Я ухожу. Вернусь с отцом Игнатием и засвидетельствую смерть.