– Может быть. Только с Лукерьей ему скучно было бы, – не отвечая на выпад, негромко возразила Ольга. – Поди-ка объясни Лукерье, зачем образованному человеку, дворянину, бунтующих поляков защищать да за их свободу свою собственную терять? Никак не растолкуешь, не понимают… пока не понимают. Безграмотность и темнота мешает дальше собственного носа смотреть! Всё их счастье на одной рукавице уместить можно, а что за их околицей происходит, – не знают и знать не хотят, – Ольга прерывисто вздохнула, помолчала. – Впрочем, Андрей Петрович – человек умный и уж всяко лучше меня знает, как ему устраивать собственную жизнь. В любом случае, я рада и за него, и за Аннет. У них теперь своё, общее дело – а мне надобно делать своё, – она резким движением сцепила пальцы в замок, выпрямилась и поверх очков в упор посмотрела на Николая, – Тоневицкий, я, собственно, хотела вас видеть по одной причине… «Вот оно!» – подумал Николай. В виски горячим толчком ударило волнение. – Я… сразу понял, что у вас что-то стряслось, – дрогнувшим голосом сказал он. – Вы сегодня даже не браните меня за то, что я лезу к вам в душу… немытыми руками. Могу ли я чем-то помочь вам, Оля? – Да тут уж, боюсь, никто не поможет, – Ольга встала, обхватила себя руками за плечи, прошлась по комнате. – Мне пришло письмо из Москвы. Матушка моя две недели назад скончалась. В маленькой комнатке снова повисла тишина. Николай потрясённо смотрел в спину застывшей у окна Ольги. Затем с огромным трудом смог выговорить: – Боже мой… Как неожиданно! Примите мои соболезнования! Как же это случилось? – За сочувствие спасибо, но оно ни к чему. Сами знаете, какова маменька была, – отрывисто, через плечо сказала Ольга. – А случилось потому, что сердце её собственной злобы не выдержало. Мне Егорыч письмо на десять листов прислал: вот ведь, бедный мой, измучился писать! Она, видите ли, когда меня в Москве в доме Иверзневых не нашла, собралась да на последние деньги – мною, между прочим, заработанные! – помчалась в Петербург! Меня из дома Тоневицких со скандалом забирать! И какое же счастье, что мы договорились, будто бы я за вас замуж вышла! Маменька с Егорычем прибыла в Петербург и, даже в гостинице не остановившись, сразу помчалась дом князей Тоневицких разыскивать! Нашла на Большой Морской, Егорыч пишет – со львами да с колоннами страшенными… – Он и есть, – согласился Николай, который терпеть не мог огромный, роскошный родовой особняк в Петербурге. – И начала туда рваться и стучать! Вы же её знаете, бесцеремонна всегда была до омерзительности! А особняк пустой стоит! К ней вышел ливрейный лакей, важный, как премьер-министр, и объявил, что молодые князья с супругами в заграницах, а барыня под Смоленском в имении зимовать изволят. Маменька немедленно в скандал ударилась, но её тут же утихомирили: пригрозили полицией, участком и сумасшедшим домом. – Это, верно, наш мажордом Иван Тимофеевич постарался, – осторожно заметил Николай. – Он умеет… произвести впечатление. Я его в детстве боялся до полусмерти, больше, чем папеньку даже… – Ну, «жёлтый дом» маменьку напугал слегка: она отступилась. Дух на постоялом дворе перевела – и на другой же день в Москву вернулась. И первым делом в стряпчую контору понеслась – меня наследства лишать! Егорыч с нею, разумеется, поехал, только к стряпчему не пошёл, а снаружи ждал. Получаса не прошло – выбегают к нему: родимчик у барыни! За доктором послали, кровь пустили, только поздно: она уж языка лишилась и перекосило… классический апоплексический удар. Вечером – ещё один… ну и утром была уж на столе, – Ольга обернулась к Николаю. Глаза её смотрели прямо, мрачно, презрительно. – А родимчик с нею случился оттого, что стряпчий ей завещание отца покойного показал и сообщил, что – никак-с, госпожа Семчинова, вашу блудную дочь наследства лишить невозможно. Ибо её покойным папенькой Ольге Андреевне через вашу голову всё имущество отказано! – Ольга поморщилась, закусила губу. – И вот эта-то папенькина предусмотрительность маменьку под корень срезала! И ведь какое там было наследство?! Курам на смех! Дом-развалюха, красная цена – сорок рублей! И то если на дрова кто купит… Куда какое царское обзаведенье! И ведь даже рассудить не сумела, что, ежели я за князем Тоневицким замужем, то на что мне эти копейки? Не замечу даже, что наследства-то лишена! Глупо, как глупо помирать из-за сорока рублей, не тебе оставленных… Но вот, как видите, – факт. И теперь я свободна. Совсем свободна! – Ольга вдруг улыбнулась. И потрясённый Николай понял, что ни разу за все годы их знакомства не видел на лице Ольги такого ясного, чистого, недоверчивого счастья. – Вы теперь… уедете в Москву? – осторожно спросил он. – Разумеется, НЕТ! – Ольга сердито поправила очки и снова стала прежней. – Вы, может быть, не обратили вниманья, что у меня полный класс учеников? В деревне учатся до весны! После уж другие заботы будут: пахота, сев, покосы… Дети здесь наравне со взрослыми работают, сами знаете. Так что уеду я в апреле, не раньше. Егорычу уж написала, он меня ждёт. Заживу своим домом, найду место… теперь уж не пропаду! – она снова внимательно посмотрела на Николая. – Вам я, верно, кажусь чудовищем, радующимся смерти матери, но… но какое же это облегчение и счастье! – Я знаком с вашей маменькой и понимаю вас всей душой, – искренне сказал Николай. – Я очень рад, что страдания ваши кончены. Вы заслужили эту свободу, Оля. Стало быть, встретимся в Москве! Я ведь тоже вернусь в университет, как только провожу сестру в дорогу. Да вы хоть пирог ешьте, остыл ведь вовсе! Ольга послушно откусила румяную мякоть, но было видно, что мысли её далеко. Какое-то время они пили чай молча. За печкой робко завёл первую трель сверчок. Скрипнул, сразу же утих, словно испугавшись, затем засвиристел уверенней, громче. Из печной трубы в унисон ему подвывала вьюга, по крыше словно кто-то топал большими мягкими ногами. Из сеней пришёл худой полосатый кот, жадными глазами посмотрел на Ольгу, и та отломила ему кусок пирога. Кот пирог есть не стал, бесшумно прыгнул на кровать и свернулся клубком. – Вы, Тоневицкий, верно, думаете, что я сухая и бессердечная особа? – вдруг спросила Ольга, ставя на стол пустую чашку. – Оля! Я никогда в жизни!.. – Помолчите. Боюсь, что в некотором роде так и есть. Но на самом деле я вам благодарна… весьма. И вам, и, тем более, княгине. Ума не приложу, что бы со мной сталось, если бы вы не выдумали весь этот фарс с нашим «браком», не убедили княгиню участвовать в этом и не позволили мне поселиться здесь. – Что значит «позволили», Оля? – мягко спросил Николай. – Вы на жалованье состоите, заняты важным делом. На вас все Бобовины и ещё три деревни молятся, ученики за восемь вёрст в школу приходят! – Да! А по-хорошему, надо бы за ними лошадь посылать! – снова вскинулась Ольга. – А то приходят простывшие насквозь, валенками мёрзлыми, как жбанами, гремят! И какая им наука, когда битый час только отогреваться надо?! Впрочем, я совсем не об этом хотела поговорить, – она вдруг снова улыбнулась, и эта улыбка вконец сбила Николая с толку. – Оля! Да что с вами сегодня? Перестаньте улыбаться, как Лорелея, вы меня пугаете! Это смерть вашей матушки так на вас подействовала? Выбраните меня хоть за что-нибудь, чтобы я убедился, что вы – это вы! А не грустный призрак прошлых лет! Не вынуждайте меня читать вам наизусть лирические стишки «о розах и козах», как брат Сергей смеётся! Держу пари, вы тут же взбеситесь! – А вы меня на преступление не толкайте! – Ольга невольно рассмеялась. Затем посмотрела Николаю в лицо – прямо, внимательно, – Вы очень хороший человек, Тоневицкий. И это не комплимент: от меня комплиментов ждать бессмысленно! Вы, я думаю, лучше всех, кого я знала в жизни. В моей-то жизни вы точно такой единственный. Как жаль… право, как жаль, что мы не можем быть с вами дружны! – Отчего же, Оля? – растерялся Николай. – Вы меня простите за самонадеянность, но я полагал, что мы с вами старинные друзья и… – Бросьте, я не такая дура. Если я вам запретила болтать о вашей любви, это же не значит, что она сама собой растворилась… не так ли? – Да, она никуда не делась, – тихо сознался Николай. – Ну, вот видите… А вы – «друзья»… – Ольга вздохнула, опёрлась о стол острыми локтями, – Беда в том, что я совершеннейший моральный урод… и ничего подобного почувствовать в ответ не способна. Но вы мне, правда же, очень дороги. Не думайте, что я не ценю всего, что вы сделали для меня. – Оля, мне вовсе не нужно… – А то, что вам нужно, я дать вам не в силах. Как может человек отдать то, чего у него нет? – Ну, на «нет» и суда нет, правда ведь? – улыбнулся Николай, молясь про себя о том, чтобы ненароком не спугнуть это странное, непривычное настроение Ольги, не порвать эту тоненькую ниточку, вдруг потянувшуюся между ними, – Всё, что мне нужно, – это ваше расположение, ваша дружба… ваше ворчание насчёт моей сентиментальности, лени, фразёрства… что там ещё у вас в арсенале? И уж меньше всего я хочу, чтобы вы чувствовали себя чем-то мне обязанной! Кроме того, любви ведь тоже можно научиться? Вы же сами толкуете мне, что человек всего может добиться, если крепко постарается! – Ну, тут, видимо, всё же нужны какие-то врождённые способности… – Оля! Ведь даже у Сметова получилось! Семчинова, не выдержав, рассмеялась. Облегчённо улыбнулся и Николай. – Вы не представляете, как мне хорошо рядом с вами, – просто сказала она. – Ни на какую любовь это, слава богу, не похоже… Сами видите, меня не бросает ни в рыдания, ни в терзания, ни в стихоблудие. А без всего этого, кажется, сердечной страсти не бывает? Но я уверена в вас, как в хорошем друге, и… и даже глупости ваши иногда хочется слушать. Вот сейчас вы уедете в Москву – и я, чего доброго, ещё и скучать начну! – Я буду писать вам каждый день. – Ну, вот ещё! Читать-то я, может, и прочту, а когда же ответы писать? Сами видите: уроки, да чтение, да подготовка… Нет, Тоневицкий, это положительно невозможно! Кстати, который час? Ну вот, досиделись до ночи! Ступайте домой немедля! Постойте, может, вас проводить? Вон какая пурга! – Оля, вы с ума сошли! Женщина провожает мужчину, чтобы он в метели не заблудился?! В двух шагах от собственного дома?! До такого даже лондонские эмансипе, вероятно, не додумались бы! – Да в Лондоне и метелей таких нет! Вы в самом деле доберётесь? – Ольга пошла за ним в сени. Николай натянул полушубок, шапку. Распахнул дверь. Семчинова стояла у косяка и молча смотрела на него всё с той же странной улыбкой. – Я ведь… не позволила себе ничего лишнего, не так ли? Что вы улыбаетесь, как болван, Тоневицкий?! – Право, ничего, – Николай тщетно пытался стереть с лица улыбку. – Ступайте домой, Оля, вы простудитесь. Она протянула ему обе руки – худые, тёплые пальцы. Николай осторожно сжал их в ладонях. – До завтра, Оля. Завтра я приду опять. Непременно! До завтра! Она кивнула, тихонько вздохнула и закрыла дверь. * * * – Пранька, пойми же ты, лайдачка, что скоро всё станет заметно! – Лидия Лазарева стояла, судорожно кутаясь в шаль, посреди комнаты. – Неужто ты совсем ничего не соображаешь?! Нужно немедля, пойми ты, немедля что-то делать! – Пани, но ведь четвёртый месяц же… Уже поздно! Поверьте, я знаю, что говорю! – Пранька смотрела на хозяйку вытаращенными от страха глазами. – Как можно на таком сроке!.. Ни одна даже последняя курва не решится… – КАК ты меня назвала?! – Пани!!! Да разве бы я осмелилась – вас?! – Пранька панически оглянулась на закрытую дверь. – Я ничего такого не имела в виду, спаси бог! Но ведь это страшно! Это нельзя, это можно помереть! – Мне всё равно, – хрипло сказала Лазарева, снова принимаясь ходить по комнате. – Мне всё равно, теперь всё равно! Эта скотина Вольдемар обрюхатил меня – и преспокойно отправился на тот свет! Стрежинский использовал меня – грязно, цинично, расчётливо! А ведь любил когда-то, мерзавец! Взял с меня что хотел – и застрелился, сукин сын! Выкрутился! Базиль… Про эту половую тряпку даже не хочу говорить! А ведь именно он будет более всех рад моему позору! Именно он будет умирать от смеха… Четвёртый месяц, говоришь ты?! Поздно?! – Лазарева вдруг истерически засмеялась, из глаз её брызнули слёзы. – Поздно будет, когда ты, идиотка, найдёшь меня в петле! И это будет на твоей совести! – Пани Лидя! – всплеснула руками горничная. – Зачем такие крайности?! Это же самое обычное, житейское дело! С любой даже самой благородной дамой может случиться! Ведь можно уехать на время, спрятаться… А младенца после отдать, никто ничего и не узнает! – Мне некуда ехать, пршеклента дура! – завопила Лазарева так, что огоньки свечей забились, а Пранька зажмурилась. – Некуда! Не к кому! Не на что! У меня на целом свете нет ни одного близкого человека! Я даже денег у мужа не могу просить! – Но отчего же?.. – робко спросила Пранька. – Возможно, пан Лазарев будет даже счастлив… – Избавиться от меня? Разумеется! Его каторжная тварь со дня на день должна родить! Мой отъезд будет чудным подарком и ей, и ему! Но я ему этого подарка не сделаю, нет! Ни за что, никогда, ни за какие блага! Он не будет счастлив, пока я несчастна! Это слишком несправедливо, нечестно! – Пани, осмелюсь сказать, вы сейчас в ажитации… – шёпотом начала Пранька. – Но ведь нужно мыслить здраво… – Здраво?! – завизжала Лазарева, рывком хватая горничную за волосы. – Последняя варшавская курва будет меня учить здравости мысли?! Боже, свента боже, до чего я дожила… Что я должна терпеть! И за что, за что, за что-о-о?! Почему никому на свете нет дела до меня? До моей разбитой жизни?! До моих страданий?! – Ай, пани… пустите… пустите, ради Девы Свентей, я не виновата… – Будьте вы прокляты! Все, все, все… – Лазарева с силой оттолкнула горничную и, повалившись на постель, судорожно стиснула пальцами одеяло. Пранька, забившись в угол и не смея оправить упавшие на лицо волосы, с ужасом вслушивалась в её рыдания. Через полчаса Лазарева успокоилась. Встала. Повернула к горничной застывшее лицо. Мёртвым голосом сказала: – Если ты, мерзавка, не найдёшь мне какой-нибудь бабки, я убью тебя. Убью топором по голове. Мне уже нечего терять. Ты мне веришь? – Ве… верю, пани… – Вот и чудно. Пошла вон. Стук в замёрзшее окно раздался перед самым рассветом. На дворе свистела метель. Иверзнев с трудом оторвал голову от подушки. «Стучат, что ли? Проклятье… Неужто с Малашей что-то не так?» Прошлым утром Меланью и ещё восемь человек поселенцев вызвали в заводскую контору, чтобы «прочитать волю»: у них заканчивались сроки поселения. Выйдя на крыльцо, где её ждал взволнованный Лазарев, Меланья бережно, как хрустальную, протянула ему на сложенных ладонях серую казённую бумагу: – Василий Петрович, посмотри… Всё ли верно, ничего писарь не набрехал? Лазарев внимательно изучил документ, широко улыбнулся: – Как будто правильно… Стало быть, Малаша, мы с тобой теперь вольные люди! И можем уехать отсюда, когда захотим! Видишь – дождались!