– Да… пожа… пожа… S’il vous plait … Бежать за водой в кухню было далеко, и Никита черпнул ковшом прямо из ведра у порога. Александрин жадно приникла к этому ковшу и совершенно по-простонародному, глубокими частыми глотками выпила его до дна. Капли бежали по её платью, падали на колени – она не замечала этого. Потрясённый Закатов стоял рядом, не зная что делать и страстно желая, чтобы пришла Дунька. «Чёртова кукла, вечно её нет, когда нужна!» Однако, Александрин успокоилась быстро. Она полулежала в кресле с опустевшим ковшом на коленях и смотрела на Никиту широко открытыми, мокрыми, совершенно счастливыми глазами. Ещё ни разу Закатов не видел у своей подопечной такого сияющего взгляда. От растерянности он отвесил комплимент: – Александра Михайловна, вы ошеломительно прекрасны, когда… когда так радостны. Но чему, чем… какой чести я обязан… тьфу! Поверьте, я не хотел вас расстраивать и… – Вы расстроили меня?.. – прошептала она. – Никита Владимирович, вы мне благодеяние оказали… невыразимое благодеяние! Ах, если бы я знала раньше! – Могу ли я спросить?.. – Нет! – почти выкрикнула Александрин, и её улыбка тут же исчезла. – Я… я не могу, не в силах рассказать вам всего! Поверьте лишь тому, что я… я в самом деле счастлива. Я теперь понимаю, за что страдала столько лет… и что только теперь мой грех искуплен. Да, я прощена Богом, прощена на небесах! – Никакой на свете грех не стоит таких страданий, девочка моя, – абсолютно искренне сказал Закатов. – Даже если бы вы своими руками зарезали купца на большой дороге… – Поверьте, я сделала почти то же самое, – прошептала она. – И не чужому человеку, а людям, в доме которых была принята как родная. Если Вера Николаевна не написала вам об этом, то лишь потому… не знаю почему, право, не знаю! Но теперь, когда Серж счастлив, я могу умереть спокойно! – Александрин, вы положительно не в себе, – голос Закатова, наконец, обрёл необходимую твёрдость. – Вам надо выспаться, дитя моё, уже заполночь. Уверяю вас, завтра все эти мысли о спокойной смерти исчезнут без следа. Право, не стоило затевать этот разговор на ночь глядя… – Вы правы, – Александрин снова ясно, как ребёнок, улыбнулась ему. – Надо было поговорить об этом раньше, много раньше… «Что за дьявол… Влюблена она, что ли, была в этого Серёжу Тоневицкого?» – ошарашенно размышлял Закатов после того, как проводил Александрин до её спальни и в совершенном смятении всех чувств вернулся к себе. – «Ничего удивительного, впрочем… Я помню этого молодца. Весьма хорош собой, гусар, да ещё имя, титул… что ещё институтке надобно? Наверняка случилась у них какая-то романтическая история. Но отчего же Александрин так обрадовалась тому, что Тоневицкий женат? Да ещё мезальянсом? Странно, очень странно… И о каком своём грехе она говорила? Какие вообще грехи могут быть в её годы?! Александрин что-то навыдумывала сама себе, сама же поверила, раздула до ужаса, женщины это замечательно умеют… Да ещё в её положении! Что ж, главное, что она повеселела. К чему только эти разговоры о смерти? Надо будет сказать Дуньке, пусть придумает что-то, чтобы её повеселить… Хороводы, что ли, какие-нибудь в девичьей, или пусть ей долгую жизнь Дунька на зеркале нагадает… Чёрт, так надо же к Силиным послать: у них сейчас полон двор цыган! Пусть отрядят какую-нибудь опытную ворожею, она успокоит девочку своими картами! Решено, прямо завтра же и пошлю… нет, сам схожу! И выберу самую на вид роковую!» Стоило Закатову слегка успокоиться – и в комнату – легка на помине! – вошла Дунька. – До чего это вы барыню Александру Михайловну довели? – сразу приступила она к разносу. – Сколько раз было говорено – не волновать ни в коем разе и книжек страдательных вслух не читать! Видит Бог, скоро собственными руками вашего Тургенева в печке спалю! Невелик убыток будет! – Успокойся, Савонарола неистовый… Что там делается? – Ничего хорошего! Вместо чтоб почивать покойно лечь, на коленях под божницей стоят и поклоны бьют! Евангелие раскрыли и всё уже слезами залили, а оно ещё матушки вашей! А ну как среди ночи схватит их до времени? На таких сроках оно куда как опасно! Зачем непотребное читали, спрашиваю?! – Дунька, уймись, я ничего ей не читал. Взгляни сама: ни одной книжки на столе! Дунька недоверчиво шмыгнула носом, окинула пристальным взглядом стол. Ничего не обнаружив, нахмурилась: – Разговоры, стало быть, тоскливые вели? – Дунька! Поди вон, я спать хочу! – всерьёз рассердился Закатов. – Поверь, я не менее твоего желаю барыне здоровья и благополучия! Поди загони её в постель, а я… – А вы уж сами извольте, ваша милость! Не маленькие! – Слушаюсь! – отдал честь Закатов. Дунька ушла в сени и уже оттуда съязвила напоследок: – К пустой-то тыкве не прикладывают по уставу, сами научали! Насчёт «пустой тыквы» Закатов был полностью с ней согласен. Сел у окна, взял в руки злополучного Тургенева – но так и просидел до утра, не открыв даже обложки и глядя на бесконечную пляску вьюги в палисаднике. * * * В феврале Москву накрыло метелями. Ночами мело так, что не видно было фонарей на Тверской. Над крышами, на перекрёстках, на пустырях вихрились и метались белые спирали. К утру метель стихала, и из низких, ватных туч сеялась мелкая крупа. Снег покрывал шляпы, капоры, пелерины и воротники, сугробами укладывался на шапках извозчиков, на ковровых платках торговок, мягкими комьями оседал на крестах церквей, на ветвях деревьев. «Скорее бы весна… – подумала Вера, сидя в промёрзших извозчичьих санях и с тоской глядя на пустую площадь перед тюремным зданием. – Как долго ещё до неё, боже мой… Что же до сих пор нет Аннет? Что могло ещё случиться? Верно, мне стоило пойти с ней…» В сердце саднила, ныла занозой тревога. Казалось, осенью, в Смоленске, всё было сделано беупречно. В номера Митрохина на встречу с польскими ржондовцами отправилась Ольга. Аннет рвалась ехать туда сама, но тут княгиня и Семчинова встали единым фронтом: неопытная в таких делах барышня могла только испортить и без того рискованное дело. Аннет была вынуждена уступить – и решение оказалось правильным. Через пять минут после того, как Ольга Семчинова распрощалась с поляками, в гостиницу нагрянул чуть ли не целый жандармский корпус. Однако, когда жандармы ворвались в гостиничный номер, ржондовцев уж и след простыл. Вместо них посреди грязной, забросанной мусором и уставленной пустыми бутылками комнаты стояла решительного вида стриженая девица в синих очках и со стопкой книг под мышкой. «Добрый день, господа! Отчего вы врываетесь, как на пожар? – с ходу принялась она отчитывать жандармов резким и сухим голосом классной дамы. – Извольте хотя бы ноги вытереть, поглядите, как наследили! Это номер двадцать шестой? Нет? Что за свинство, а где же он тогда? Вовсе не имеется?! Да это гостиница «Троица», или нет?! Как «номера»?! Ну, это уж ни в какие ворота, бессовестный извозчик… Взял пятиалтынник, а завёз совершенно не туда! Уже темнеет, а у меня ни копейки больше с собой! Кто я такая?! Невеста князя Тоневицкого, к вашим услугам! И извольте дышать своим перегаром в сторону, а не мне в лицо! Приехала из имения жениха, ищу будущую свекровь и невестку, они здесь по делам, остановились в «Троице»… Нет, я не собираюсь никуда с вами идти! Нет, не буду отвечать на ваши вопросы! Что вы себе позволяете? В чём вы изволите меня подозревать? Где ваше начальство?!» Начальство, разумеется, тут же отыскалось, громко негодующую Ольгу забрали в участок, где долго и недоверчиво рассматривали её дворянский паспорт. Ольга стойко стояла на своём: прибыла из Москвы, в Смоленске впервые, разыскивала по гостиницам будущих родственниц, заблудилась, в номер вошла случайно и положительно не понимает, почему ей по сто раз задают дурацкие вопросы. Послали курьера в гостиницу «Троица» – проверить, в самом ли деле там остановилась княгиня Тоневицкая. Курьер вернулся через час, растерянный донельзя, а с ним приехала охваченная негодованием княгиня: «Потрудитесь объясниться, господин штабс-майор, что это значит? Невесту моего сына, благородную девицу, арестовывают жандармы, – за что? В России запрещено входить в гостиницу? Запрещено находиться в номерах? Нельзя разыскивать близких людей? Ошибиться комнатой – политическое преступление?! Ольга, идите сюда, ко мне, дитя моё! Вас тут не мучили? Посмотрите, как она бледна, у неё сейчас нервический припадок случится! Как же вам не совестно, господа?! Вместо того, чтобы ловить врагов государя и отечества, вы оттачиваете свою доблесть на беззащитных женщинах?! Нет, я не успокоюсь, и не надо мне воды! Я прямо от вас отправлюсь к генерал-губернатору, он крёстный отец моей дочери, и тогда… Вы просите прощения?! У вас хватает на это совести?! Ольга, ангел мой, едемте немедленно отсюда! Мне теперь понятно, отчего в России столько заговорщиков и беспорядков! Те, кто должен искоренять зло в империи, гоняется за беспомощными девушками по гостиничным номерам! Стыдно, господа!» «Княгиня была великолепна! – с мрачным восхищением признала Ольга, когда в гостинице их встретили взволнованные Аннет и Николай. – Признаться, я сама никогда не смогла бы разыграть такое… благородное негодование. Грамотно размахивать титулом и связями – это ведь тоже надо уметь! Вера Николаевна, вы никогда не мечтали поступить на сцену?» Княгиня только безнадёжно махнула рукой. «Но вы успели всё передать полякам? – нетерпеливо спросила Аннет. – Они-то успели скрыться?» «Кабы не успели, меня бы, уж верно, не выпустили б! – язвительно заметила Ольга. – Разумеется, скрылись! Смылись через ход в буфетной, сам хозяин прикрывал, Митрохин… его, кстати, тоже забрали. По обвинению, не поверите, в самоварной водке! Но, думаю, выкрутится: хитрый, шельма, да и не впервой. Теперь нужно несколько дней подождать и проситься к Сметову на свидание: передать, что задание его выполнено. Аннет, разумеется, вам идти, коль уж вы теперь его законная невеста!» Аннет, даже не заметив язвительной горечи в голосе Семчиновой, радостно вспыхнула и кивнула. Ольга молча отвернулась к залитому дождём окну, а княгиня Вера подумала, что она уже много-много дней не видела приёмную дочь такой счастливой. Несколько дней до свидания Аннет летала как на крыльях. Пела в номере итальянские арии, собирая толпы зрителей в коридоре, вслух раздумывала о том, как можно обвенчаться в тюрьме и как скоро после суда им с Андреем нужно будет отправляться по месту ссылки. Наконец, настала пятница, Аннет с княгиней Верой поехали в тюрьму – и в полном недоумении услышали о том, что арестованный переведён в Москву для дальнейшего ведения следствия. На другой же день Тоневицкие уехали в Москву. Ольга Семчинова, объявившая, что она своё дело сделала и более ничем не может помочь господину Сметову, отбыла в Бобовины. Никто не стал её разубеждать. В московской тюрьме, казалось, добиться свидания будет не в пример легче: семью Иверзневых знали все. Вера приехала с визитом к супруге начальника жандармерии, с которой её мать вместе училась в институте, провела там целый вечер, слёзно жалуясь на судьбу, на новые порядки, на непослушание детей – и на следующий день Аннет разрешили свидание. Она приехала вместе с Верой в тюремный корпус – и там, как гром с ясного неба, грянула новость: арестованный от свиданий с невестой отказывается. Обескураженная Аннет приехала в тюрьму во второй, третий, четвёртый раз. Расспрашивала, плакала, требовала свидания, грозила пожаловаться генерал-губернатору, снова рыдала, заламывая руки… Начальство сочувствовало безутешной барышне всей душой, но упорно настаивало на своём: арестованный от свиданий отказывается добровольно. – Я не верю, не верю в это! – кричала Аннет дома. – Как он может отказаться от свидания – после того, что мы с ним сказали друг другу?! Маменька, объясните мне, – я безнадёжная дура? Я ничего не смыслю ни в жизни, ни в мужчинах?! Я сама себе выдумала это его признание в любви?! Не настолько же я идиотка, и видения меня ещё не посещали! Я добьюсь свидания! Он не может отказываться от встречи! Эти слуги закона наверняка запрещают ему! Не сообщают о том, что я приезжаю и часами жду в приёмной! А может быть, ещё хуже – он болен! Там холодно, стены сырые, а у него была пневмония! Боже мой, маменька, ну что можно сделать?! Но княгиня Вера сама не знала, что и думать. Было очевидно, что увезти Аннет из Москвы не получится. Неделя шла за неделей, выпал и не растаял снег, выросли сугробы на улицах, прошли Святки, Рождество, Новый год. Аннет ходила в тюрьму каждую пятницу – и возвращалась с потухшими глазами и осунувшимся лицом. Но никакие доводы, никакие уговоры не действовали. – Поезжайте в Бобовины, маменька, а я останусь! Да, останусь и завтра снова пойду добиваться свидания! И мне всё равно, что он обо мне думает! И что думает вся Москва, тоже всё равно! У меня жених под следствием, его содержат в камере, в сырых стенах, там крысы бегают! Допросы эти! Очные ставки, суд со дня на день, – а я уеду?! – Аннет, но до суда ещё далеко… – пыталась воззвать к здравому смыслу княгиня Вера, – Я была у полковника Долмановского, он уверял, что раньше февраля ничего не будет! Но всё равно ведь Андрея, самое малое, сошлют… – Значит, я поеду и в ссылку! Поеду в Сибирь, в Тобольск, в Нерчинск, куда угодно, – затем, чтобы услышать от него, что он лгал мне в лицо! После этого, клянусь, я вернусь в Бобовины и останусь там навсегда! Хоть схиму приму в монастыре, мне это будет уже безразлично! Но Андрей сам, понимаете, сам должен мне это сказать! А не передавать, как последний трус, через жандармов, что он отказывается от встреч со мной! Он не имеет права, не имеет права так со мной поступать! – Аннет, но, возможно, у него есть для этого причины? – И прекрасно!!! Рада буду их узнать! В конце концов, каждый человек обязан отвечать за свои слова! Особенно если их у него никто не вырывал насильно! Он даже не захотел узнать, чем кончилось с поляками! Неужели же я настолько ему противна?! И Вера понимала, что спорить бесполезно. … – Барыня, долго ль ещё простоим? – не выдержал извозчик, когда часы на площади гулко отзвонили три часа пополудни. – Третий час уж тут, кобыла вконец застоялась и не поена с утра… Вы б хоть отпустили меня, право, а то ж день почитай что вовсе пропал, а толку? – Сделай милость, подождём ещё немного, я уплачу за простой, – у Веры от холода зуб на зуб не попадал, и она уже тревожилась всерьёз: что можно было делать три часа кряду в здании тюрьмы? Ни одно свидание не могло длиться столько времени! «Надо идти туда, – решила Вера. – Очевидно же: что-то случилось! Может быть, Аннет нужна моя помощь?» Она уже откинула полость, чтобы выбраться из саней, – но в это время тяжёлая дверь казённого заведения отворилась и из неё показался молодой усатый жандарм. Он вышел на крыльцо, ногой с усилием сдвинул с него сугробик насыпавшегося снега, шире распахнул дверь – и появилась Аннет. С одного взгляда Вера поняла, что дела плохи. Аннет шла очень прямо, глядя перед собой сухими, широко открытыми глазами. Лицо её было спокойным, застывшим. – Аннет, боже мой, что с вами? – перепугалась Вера, торопливо помогая падчерице взобраться в сани, – Трогай, в Столешников, живей!.. Что стряслось? Что вы делали там столько времени? Андрей Петрович здоров? Вы виделись, наконец, с ним? – Третьего дня был суд, – спокойно сказала Аннет. – Как?! И мы не знали?! – Откуда же мы могли знать?.. – тем же ровным тоном отозвалась падчерица. Она смотрела через плечо Веры на пролетающие мимо тротуары и вывески. Снег, падая, садился на её ресницы. – Суд состоялся. Шесть лет поселения. Тобольская губерния. Это ведь ещё дальше, чем Иркутск, верно? И меня ещё уверяли, что всё наилучшим образом обошлось! Могла бы ведь и крепость оказаться! – Это вам полковник Долмановский сказал? Вы у него пробыли столько времени? – Да. И, боюсь, этим изрядно стеснила его. Мне ведь, маменька, сначала сказали всё то же самое: арестованный от свидания отказывается. И полковник таким ласковым, отеческим прямо тоном говорит мне: «Анна Станиславовна, ну можно ли благородной барышне так не уважать себя? Даже мне совестно за то, как этот мерзавец ведёт себя с вами! Если бы кто-то так обошёлся с моей дочерью, я вызвал бы его на дуэль! Позвольте, я отправлю вас домой к маменьке. Вам надобно выбросить из мыслей этого человека, он государственный преступник, а вы ещё так молоды, неопытны…» – и прочее в том же духе! И ведь, по-моему, совершенно искренне! – Вы ему не надерзили? – О, нет!!! Я просто уселась в кресло в его кабинете и поклялась, что шагу оттуда не сделаю до тех пор, пока не увижу Андрея Петровича или мне не принесут написанной его почерком записки, что он жив и здоров! Долмановский меня уговаривал битый час! Рассказал и про суд, и про то, что господин Сметов весьма дёшево отделался, хотя ничем не пожелал следствию помочь и облегчить свою участь, и что от таких людей надобно держаться подальше… И вас вспомнил! Уверял, что вы мало внимания уделяете моему счастью, вообразите! Поверьте, я была очень с ним вежлива, но уйти – отказалась. Сознаю, что поставила его в очень сложное положение. Долмановский вышел, через полчаса вернулся. Вот с этим листком. Только сейчас Вера заметила, что падчерица сжимает в красных от холода пальцах листок дешёвой жёлтой бумаги, исписанной карандашом. – Вы позволите мне, Аннет? Та молча разрешила Вере взять у неё из рук бумагу. Перед глазами княгини запрыгали крупные, небрежные карандашные строки: «Княжна! Настоящим письмом уведомляю вас, что все отношения между нами разорваны и кончены. При нашей последней встрече я слишком переоценил свои чувства и внушил вам несбыточные надежды, о чём сожалею. Надеюсь впредь никогда более не возникнуть на вашем пути. Искренне желаю вам счастья, коего вы вполне заслуживаете. Андрей Сметов.» Вера потрясённо скомкала листок. Аннет не обернулась, продолжая молча рассматривать заштрихованные метелью дома и тротуары.