В тот же вечер за ужином Закатов осторожно сказал: – Я весьма благодарен вам, Александра Михайловна, что вы нашли время заняться с моей дочерью. Вы сами можете видеть, что Маняша у меня мало образована и… – Мари – чудный ребёнок! – улыбнулась Александрин, – И очень много знает для своих лет. Представьте, Никита Владимирович, она читала мне "Руслана и Людмилу" наизусть, не глядя в книгу – ведь она ещё не умеет читать! Я знала только одного человека, который мог вот так читать эту поэму… – тут Александрин смешалась и уткнулась в свою тарелку. Закатов, тоже прекрасно знавший этого человека, смутился не меньше. – Боюсь, что кроме этого, Маняша ничего и не знает, – проворчал он. – Я, признаться, не занимался её образованием… – Но что же ещё должен знать ребёнок в эти годы? Мари ещё так молода, что вряд ли возможно давать ей уроки… – Тем не менее, вам удалось научить её стихам на немецком! – О, лишь потому, что для Мари это было забавой, а память у ней отменная! Она с такой лёгкостью воспроизводит все те… – Александрин запнулась, – образцы народной фантазии, которые слышит в девичьей! Именно это Закатов, сам выросший на "образцах народной фантазии", и опасался услышать. И, старательно разрезая Дунькин грибной пирог, сказал: – Мадемуазель Александрин, я понимаю, что с моей стороны безответственно и, вероятно, даже жестоко просить вас об одолжении… – Никита Владимирович, я готова сделать всё, что в моих силах! – перебила его Александрин так страстно, что Никита даже умолк от неожиданности, – Вы избавили меня от такой муки… от такого положения… Я день и ночь думаю о том, как мне отблагодарить вас! А вы!.. – Что за вздор, Александрин! – сконфузился он. – Мы ведь, кажется, уже давно договорились, что не станем даже упоминать… – Да, да, я помню, прошу меня простить… Но теперь, когда вы хотите от меня услуги, я так счастлива! – Александрин вдруг улыбнулась как девочка, ясно и весело, – Что же я могу сделать для вас? – Я хотел бы… Если, разумеется, вас не утомит это… ведь вы… ваше положение… Одним словом, не могли бы вы хоть по несколько минут в день говорить с Маняшей по-французски и по-немецки? Ведь вы окончили Смольный институт и наверняка прекрасно можете… – О, я была первой в отделении! – радостно сообщила Александрин, – И я с огромным удовольствием займусь Мари! Да ведь мы уже занимаемся! Она так умна, так сообразительна! С ней так забавно говорить! В её обществе я сама чувствую себя гораздо легче, чем… – она вдруг запнулась, снова покраснела, с нарочитым старанием расправила салфетку у себя на коленях. Закатов, не зная, чем вызвана такая перемена в молодой женщине, не сводил с неё взгляда. Но Александрин больше не произнесла ни слова – и Закатов не стал настаивать. В тот вечер он долго не мог заставить себя отправиться в постель и, меряя шагами кабинет, то и дело останавливался у окна, за которым опять разошлась метель. В палисаднике, казалось, сражались зыбкие белесые призраки. Они то яростно бросались друг на друга, сплетаясь в вихрящемся клубке, то падали замертво в сугробы, то медленно, словно через силу, начинали подниматься и опять сходились, взмахивая страшными крыльями и щупальцами… «Поневоле Гофмана с его фантасмагориями вспомнишь… – рассеянно думал Никита, вглядываясь в снежную юлу, носящуюся над забором, – Когда, кстати, следующую «Ниву» пришлют? Совсем худо стали ходить письма…» В том, что он ждёт письма от Веры, Закатов не желал сознаваться даже самому себе – но нестерпимая, сосущая тоска давала о себе знать всё сильнее. Последнее письмо от княгини Тоневицкой пришло осенью, к Маняшиному Дню ангела. Закатов так и не ответил на него – и больше не получил от Веры ни строчки. День шёл за днём, и понемногу он начинал волноваться – хотя и сам не мог себе объяснить, почему. «Почему?! Знаешь прекрасно, почему! – ожесточённо думал он, отвернувшись от окна и вновь принимаясь мерить шагами кабинет. – «Лицемер чёртов! Не понимает он, видите ли, отчего ему не пишут… Оттого, что она занята! Оттого, что ей некому помочь! Оттого, что ты ей никто и звать никак! Оттого, что ты сам не ответил ей на последнее письмо! Так и не осмелился, трус проклятый, написать ей правду об Александрин!» «Вздор, при чём тут смелость?» – злился он, остановившись у стола и глядя на бьющийся язычок свечи как на личного оскорбителя. – «Я просто не мог… не имел права… Я же дал слово Александрин, что Вера не узнает ни о чём! Да, вероятно, это было опрометчиво, – но как же ещё было успокоить этого несчастного ребёнка? Она ведь в самом деле была в ужасе от того, что я могу поставить княгиню Тоневицкую в известность… Отчего же всё-таки Александрин так боится своей приёмной матери? Я знаю Веру всю жизнь… Она не способна причинить кому-то зло. Александрин сбежала из её дома с подлецом. Грустная история, но не она первая, не она последняя. Она сама говорила, что в доме княгини Тоневицкой с ней обращались как с родной дочерью, не наносили ни обид, ни оскорблений. Но отчего же Александрин так не хочет вернуться туда? Вера была бы счастлива принять её. Ведь во всём виноват один Казарин, скотина… Всё же мало я ему навалял, сукину сыну! Стольким людям изломал жизнь – и отделался всего-навсего битой мордой, мерзавец! Застрелить надо было гада к чёртовой матери… И вот теперь Вера продолжает страдать… а господин Закатов, видите ли, связан словом! «И буду им связанным ровно столько, сколько понадобится Александрин!» – отважно возражал он своему тусклому отражению в дверце книжного шкафа. – «Потому что, наверное, не просто так она с меня это слово взяла! Ты, брат Закатов, знать ничего не знаешь о том, что происходило в семействе Тоневицких все эти годы! Помимо Веры, там ещё и сводные братья, и сестра! Кто знает, что за отношения сложились между ними… Может быть, как-нибудь поосторожнее расспросить об этом Александрин? Вздор, Закатов: никогда в жизни ты не мог вести душеспасительных бесед! Испортишь всё ещё больше и только напугаешь эту несчастную девочку. И это уже будет не только преступно, но и опасно! Однажды мадемуазель Влоньская уже влезла в петлю! Тебе ли не знать, что такие желания обычно имеют рецидивы! К тому же в её нынешнем состоянии довольно пустяка, чтобы… Ну уж нет! Тут, право, даже выбирать не из чего. Коль уж Александрин оказалась в моём доме – она должна не бояться здесь ничего. Спокойно доносить младенца, с божьей помощью родить – и баста, дальше будет видно! Может быть, после родов она переменится, такое же случается… Дунька, по крайней мере, это утверждает… Какой у меня может быть выбор?!» Никита решительно подходил к окну – и до рези в глазах смотрел на метель, силясь выгнать из мыслей тонкое, смуглое лицо с милой родинкой на щеке, тёмные, внимательные глаза, мягкие ресницы, волну смоляных волос… «Но ведь Вера мучается, мучается ужасно! Каким облегчением для неё было бы узнать, что Александрин жива и здорова, что она вырвалась от Казарина… Но нет, она не узнает этого никогда! Потому что господину Закатову приспичило сыграть в благородство! Он, понимаете ли, дал слово и держит его! Тьфу… Закатов, ну почему от тебя всем одни только неприятности?! И куда Дунька опять «ерофеича» спрятала?! В собственном доме напиться не дадут!» Книжный шкаф молчал. Свеча безмолвствовала. Снежным вихрям за окном нечего было добавить. Даже сверчок за печью умолк, словно расписываясь в своём бессилии. Закатов мрачно выругался, погасил свечу и, геройски подавив мечты о «ерофеиче», отправился спать. А зима неспешно шла дальше, волоча через заснеженные деревеньки Бельского уезда свои метели, снегопады, мглистые ночные бураны и редкие солнечные дни. Минули весёлые Святки, на которых деревенская молодёжь традиционно вваливалась в барский дом в личинах и вывороченных шубах, с плясками и колядами, требуя угощения, а Дунька, бурча больше для порядка, готовила для них богатый стол с пирогами, сластями и жареной свининой. В девичьей вовсю гадали на углях и воде, предлагали увидеть судьбу и Александрин, но та решительно отказалась, наблюдая, впрочем, за девичьей вознёй и беготнёй с большим интересом. Став официальной гувернанткой Маняши, она, казалось, почувствовала себя увереннее в доме своего неожиданного покровителя, и за всю зиму Закатов увидел у неё слёзы лишь один раз: когда он предложил ей жалованье. – Право, Никита Владимирович, я не настолько низко пала! – дрожащим от возмущения голосом объявила она. – Вы спасли мне жизнь! Я живу в вашем доме третий месяц на всём готовом, мне давно не было так хорошо и спокойно… за что же вы собрались мне платить? За моё блаженство?! – Но, Александрин… дитя моё… Вы ведь даёте уроки моей дочери… – …и получаю от этого несказанное удовольствие! – отрезала Александрин. – Стало быть, это я должна заплатить вам за него! Вы сделаете мне огромное одолжение, Никита Владимирович, если мы более не вернёмся к разговору о деньгах! Закатов осторожно перевёл дух, понимая, что дёшево отделался. Больше он не возвращался к денежной теме. Александрин была права: их занятия с Маняшей больше напоминали весёлую игру. Для Закатова это было неожиданностью: он помнил собственное безрадостное ученичество, долгие часы зубрёжки, сухой голос учительницы: «Вы опять ничего не помните, чем забита ваша голова?» – от которого хотелось сжаться в точку и исчезнуть с божьего света. Уроки же французского – по утрам, за чаем – напоминали ему весёлое перекидывание мячика: – Чайник, ma chere? – Bouilloire! – Сахарница? – Sucrier! – Tres bien! Servez le lait, ma chere! – Je ne comrend pas, madame! – Ну, пустяки, вспоминайте! «Lait», «servez»… – Вспомнила! S’il vous plait, avec plaisir! – Превосходно, вот и выучили! – Александрин, вы просто непревзойдённый педагог! – с искренним восхищением заметил однажды Закатов, наблюдая во время вечернего чая за этим перебрасыванием словами. – Никогда не думал, что можно так легко и просто учить языки! Этому сейчас учат в Смольном институте? Александрин грустно улыбнулась, отпустила Маняшу играть – и та помчалась из комнаты прямо в протянутые руки Федорки. Когда за ними, хлопнув на весь дом, закрылась дверь (хорошие манеры не прививались, хоть убей, ни Маняше, ни Федорке), Александрин со вздохом ответила: – Ничему, кроме смешного кривляния, в нашем институте научиться было нельзя. И как жаль, что я лишь сейчас начинаю понимать это. «А Вера это утверждала уже в двенадцать лет,» – невольно подумал Закатов. Вслух он этого, разумеется, не сказал и неуклюже попытался вернуться к комплиментам: – Но откуда же тогда у вас такая лёгкость в обучении детей? Я знаю Маняшу, она добрая, весёлая, но неусидчивая страшно! И ей всего-навсего четыре года! Она нипочём не станет учить то, что ей скучно или не хочется! Вы как-то упомянули «Руслана и Людмилу» – но Маняша знает эти стихи лишь потому, что слышит их с двух месяцев! Я, к сожалению, других стихов наизусть не знаю. А у вас она уже болтает французскими виршами и… Где вы учились преподавать, в таком случае, если не в институте? – Моя приёмная… – Александрин запнулась. – Княгиня Тоневицкая при мне занималась с крестьянскими детьми. Она и меня с княжной пыталась привлечь к этому, но я… мне тогда казалось это скучным. Аннет удавалось гораздо лучше. Вера Николаевна утверждала, что у нас совершенно неверно обучают детей! Сначала долго, нудно учат «аз», «буки», «веди». Потом надо объяснить дитяте, что «аз» читается как «а», «буки» как «б»… Ненужная трата времени – и только. А потом начинается это ужасное слогочтение! Помните? «Сгдрв», «блркт», «мнсгл»… Ломание языка, слёзы, нетерпение… ненависть к чтению на всю жизнь! К чему? Княгиня писала детям простые слова: «репа», «сено», «лук»… Потом потихоньку добирались до длинных слов, а уж после шли «еры» и «ери». И очень быстро и легко всё выходило! А языки лучше всего учатся в обыденных разговорах за столом или во время гулянья. И получается куда быстрее, чем по книгам! – Детей надо любить и видеть в них людей… – задумчиво сказал Никита. Александрин удивлённо взглянула на него, и он, смутившись, пояснил, – Эта фраза, как говорила мне Ве… княгиня Тоневицкая, заменяет все труды по педагогике и воспитанию. Если руководствоваться ею – всё получится. Право, не знаю, так ли это. Меня воспитывали, руководствуясь совсем другими фразами, – и ничего хорошего не получилось. – Меня тоже, – задумчиво отозвалась Александрин. – Знаете, я сейчас переживаю странное чувство… Я смотрю на вашу Мари, на то, как она весела, радостна, свободна… да-да, свободна, она ведь ничего не боится в своём доме, среди любящих людей! И я почему-то ничуть не завидую ей. Со мной такое впервые… Ах, боже мой, я напрасно всё это говорю, простите меня… Но у меня так сложилась жизнь, что я везде и всюду чувствовала себя чужой. Чужой и ненужной. – Мне очень хорошо знакомо это чувство, Александра Михайловна, – задумчиво сказал Закатов. – У меня всё было так же. Боюсь, что и сейчас… Когда я вижу спокойного, счастливого человека, мне кажется, что он и не человек вовсе, а… ну, скажем, житель Луны. А в нашем грешном мире таких попросту нет и не должно быть. Детство наше делает с нами страшные вещи. – Вы выросли сиротой? Как и я? – Александрин, отвернувшись от огня, участливо и грустно взглянула на него. Закатов сразу же забеспокоился, не сболтнул ли лишнего. Но Александрин не отводила взгляда, и волей-неволей нужно было продолжать. – Мать моя умерла родами, а отец… Отец не считал нужным мною заниматься, – Закатов впервые за свои тридцать три года произнёс это вслух и невольно вздрогнул – хотя сказал чистую правду. – В двенадцать лет меня отдали в корпус. Там же я познакомился с братом княгини Веры и вошёл в семью Иверзневых. Именно там были и моя настоящая мать, и настоящие братья, и друзья, и… – он едва успел умолкнуть. К горлу подкатил ком. – Как странно… у меня всё то же, – Александрин, наморщив лоб, глядела в огонь и, к счастью, не заметила смятения Закатова. – Но я оказалась хуже вас… много хуже. Когда я выпустилась из института и попала к Тоневицким, это было… это было… всё равно, что рыбу взять из пруда и бросить в кипяток. – Полно, Александрин! – изумился Закатов. – Неужто так?! – Именно так! Вот вы говорили о жителях Луны… а представьте, что вас отправляют к этим жителям на вечное проживание! Сейчас я понимаю, что Тоневицкие были очень… очень хорошие люди… Никто из них не хотел ни мучить меня, ни издеваться… Но я привыкла совсем к другому! Судите сами: своей семьи у меня не было, на каникулы из института я ни к кому не выезжала! Училась за казённый счёт! Шесть полных лет в Смольном, в четырёх стенах, среди одних и тех же лиц… В институте всякую искренность, всякое живое чувство считали недопустимой вольностью, вульгарностью! Говорили, что только кухарки могут так себя вести! Что благородные барышни не должны проявлять свои чувства, если не хотят показаться глупыми и смешными! И мы в это верили, как в священное Писание! А тут… тут… Аннет распевает на два голоса с горничной под пианино – и вместе они хохочут как сумасшедшие! Княгиня Вера учит деревенских детей грамоте, а от них же, пардон, пахнет, они заросшие волосами, ч… ч… чешутся! Князь Сергей РУКАМИ выводит из дома собственного пьяного кучера! Укладывает его спать в людской, а на другой день даже не велит наказать! Я не знала, что и думать! Мне казалось, что все надо мной смеются, что всё это придумано нарочно! Что это ненастоящая, искусственная жизнь – как в театре! А ведь искусственным был наш институт и шесть лет моей жизни в нём… но как же я могла это понять? – Неужели княгиня Вера не видела того, что происходит с вами? – мягко спросил Закатов. – Видела… конечно, видела, как я сейчас понимаю, – грустно отозвалась Александрин. – Но каждый разговор с княгиней был для меня мукой. Я видела, как я непохожа на её детей. Понимала, что никогда не смогу стать такой же. Что никогда мне не обладать этой свободой, этой непосредственностью, этим спокойным изъявлением своих желаний… Я ведь даже не могла сказать за обедом, что суп не хочу, а хочу жаркое! Ела то, что положат, или не ела вовсе! Помню, однажды Аннет при мне уронила куриную косточку на платье… Вообразите, она попросту смахнула её под стол, как пылинку, и продолжала, как ни в чём не бывало, что-то рассказывать братьям! А я после такого позора лишилась бы чувств и неделю не смогла выходить из комнаты! – В чём же позор? – удивился Закатов. – Обычная неловкость, со всяким может случиться… Я, помнится, однажды на званом обеде у командира полка тарелку щей на себя вывернул! И отправился домой в старых полковничьих шароварах! В таком виде и к цыганам с товарищами после поехал! – А я бы, наверное, отравилась после такого, – серьёзно сказала Александрин. И замолчала надолго, глядя в гаснущее нутро печи. «Пора заслонку закрывать, – подумал Никита. – Поздно… Да и спать пора.» Он уже был готов пожелать Александрин спокойной ночи, когда она, не отворачиваясь от умирающих углей, спросила: – Вы ведь очень близки с Тоневицкими, не правда ли? – Думаю… думаю, что да, – осторожно ответил Закатов. Дремота разом схлынула без следа. – Не известно ли вам… Князь Сергей Станиславович женился, наконец, на своей соседке? Адели Алфериной? – Насколько мне известно, нет, – Закатов старался как можно тщательней подбирать слова и сохранять при этом небрежную интонацию вкупе с сонным выражением лица. – Но княгиня Вера писала мне, что князь Сергей женился на некоей Зосимовой… Варваре… отчества, простите, не упомню. Знаю только, что она – бывшая отпущенница Тоневицких. Об этом мезальянсе до сих пор шумит весь Гжатский уезд и обе столицы. – Боже! – Александрин повернулась к нему так стремительно, что Закатов даже оторопел. – Так он всё же женился на ней? Он нашёл её?! Глаза молодой женщины стали огромными. Никита, испугавшись уже по-настоящему, вскочил. – Что с вами, дитя моё? Что я такого сказал вам? Вы так взволнованы, успокойтесь! В вашем положении это вредно, право… Может быть, вам лучше лечь в постель? – Я лягу… лягу непременно, но только повторите! – бледное лицо Александрин уже было мокро от слёз, жалко дрожали губы. – Князь Сергей женился на Варе Зосимовой?! – Княгиня Вера писала мне, что они уже ждут первенца… – пробормотал окончательно растерянный Никита. Александрин спрятала лицо в ладони. Худые плечи её содрогались от рыданий. Никита подошёл к ней – и беспомощно замер рядом. Александрин неловким движением нашла его руку – и прижалась к ней губами. – Александрин! Господь с вами! Я, воля ваша, не священник! – Простите… – сдавленно пробормотала она. – Простите, но вы… но вы… своими словами… Простите, сейчас я возьму себя в руки… Нет, никого не зовите, ради Бога, оставьте! – Но воды-то выпьете, чёрт возьми?! – напрочь забыл о хороших манерах Закатов.