«Вот так, оказывается, и женятся без любви, – ошеломлённо размышлял Иверзнев, шагая через час по узенькой, чуть голубевшей в лунном свете между сугробами дорожке к лазарету. – Сделал предложение, не задумавшись ни на миг… кто бы мог подумать! Да ведь не отпускать же её, в самом деле, в Петербург к тётке этой! Чтобы девочка от тоски там удавилась! Слава богу, мне хоть ума хватило ей не солгать… не начать городить ерунду про вспыхнувшие чувства и кипящую кровь… Наташа ведь любую ложь чует за версту! До чего же невероятное она существо! Говорит, что любит меня… вздор! Всё романы и скука здешняя. Но вот не влюбилась же в Стрежинского – хотя куда какой блестящий был кавалер! И мазурку танцевал, и флер вполне романтический имел… и взгляды на неё кидал, паршивец, весьма смелые! Все до одной барышни в него перевлюблялись, а Наташа – удержалась… почему-то. Тьфу, что за бредни в голове!» – Иверзнев даже остановился посреди дороги и свирепо уставился на обледенелую сосну у ворот мужского острога. Убедившись, что сосна никоим образом не намерена ему возражать, мрачно потёр нос рукавицей и зашагал дальше. «Стало быть, ты её не любишь?! Положим! Но какого тогда чёрта ты к Тимаевым таскался? Чуть не каждый вечер сидел почти до полуночи! Пользовался тем, что папаша не возражал! Кому ты Рылеева читал наизусть, фанфарон несчастный? Кому книги носил, которые Верка слала? Перед кем о преобразовании общества разглагольствовал? Что, нечего отвечать, Иверзнев? Приятно было, что барышня на тебя, распахнувши глазки, смотрит и ахает?! Осталось только Никите написать об этом! Что вы теперь – два сапога пара! Вот повеселится-то!» Ответить самому себе было нечего. Бурча под нос проклятия, Михаил шёл всё медленней и, наконец, в двух шагах от лазарета остановился совсем. Глядя на отуманенный месяц над голубой от месячного света крышей, подумал о том, что не будь этих вечеров в тимаевском доме, круга света от зелёной лампы, бесконечных разговоров, голубых глаз – всегда таких внимательных и серьёзных, соломенных тонких волос… он бы, пожалуй, не вынес одиночества этой осени. Первой его осени в Сибири – без Устиньи… Где она сейчас, эта разноглазая колдунья? Ни слова, ни весточки от неё… Живы ли они все? «Если бы только знать…» – подумал Иверзнев, глядя на искрящийся под луной снег, – «Знать бы наверное, что она жива-здорова… И она, и этот её атаман Кудеяр… И Антип с Васёной… И дети.» * * * Зима шагала через тайгу медленно, тяжело. Снег давно завалил овраги и буреломы, кедровник и гари, сравнял замёрзшие реки с каменистыми, поросшими ельником берегами. Озерцо, где Устинья и Василиса брали воду, промёрзло до самого дна, и воду теперь топили из снега в ведре. Золото Ефим спрятал в сорока шагах от балагана, в дупле огромного кедра, выгнав оттуда донельзя возмущённое семейство полосатых бурундуков. Но тревога не отпускала, хоть убей. Свято уверенный в том, что старик с сыновьями вернутся, молчком перебьют их всех и отыщут золото, Ефим решил не ложиться по ночам вовсе. Отсыпался днём, наказав бабам не высовываться и запирать двери, а после до утра сидел у двери без сна, сжимая в руке бесполезное ружьё и вслушиваясь в тоскливый волчий вой за стенами. Но прошла ночь, другая, третья – а всё было спокойно. Дед Трофим объявился лишь на четвёртые сутки: прикатил на широких бурятских лыжах, волоча за собой ручные санки, доверху загруженные мешками. Ефим встретил его на пороге избы с топором в руках. Дед окинул парня насмешливым взглядом: – Что, Ефимка, – поди, ни единой ночи толком не спали? Ефим не улыбнулся в ответ. Старик начал разгружать санки: – Вот вам пшено, вот сало, вот солонина… Сухарей мешок. Сольцы мало, но кулеш заправлять каждый день достанет. Старуха моя пельменей насыпала, их на морозе держать надобно. Под застреху положите, чтоб от жару не скисли… Что ж, парень, – давай по уговору, один камушек – мне. Да, сделай милость, забери их из дупла-то бурундучьего! Ствол вскорости понизу весь обледенеет и станет как салом смазанный: до самой весны на него не взберёшься… – Тьфу, чёрт проклятый! – с сердцем сказал Ефим. – Отколь прознал-то? – Да что прознавать? – зевнул старик. – Засели прошлым разом с Григорьем-то в овраге и всё повысмотрели… Так что спи ночью спокойно и бабам своим давай спать. Мне не золото нужно, а место, где взяли его. Иначе стал бы я с вами возиться… Ефиму оставалось только выругаться про себя и пригласить старика в дом: Устинья как раз заканчивала кашеварить. – Может, ничего старик-то? Добрый? – задумчиво сказал он жене, когда дед Трофим, пообедав и попрощавшись, ушёл на лыжах в тайгу, – Вишь, по-честному хочет. Устинья молча пожала плечами. – Что – неспокойно тебе? – разом напрягся Ефим. – Неспокойно, – подтвердила Устинья, – А отчего – не знаю. – Могу и далее ночью не спать! – Ни к чему, – невесело усмехнулась она. – Этот Акинфич и средь бела дня нас, как белок, перестреляет, ежели вздумает. А идти нам некуда. Ефим сумрачно молчал. Он привык доверять чутью жены. – Всяко до весны спокойно проживём, а дале – видно будет, – Устинья через силу улыбнулась. – Что ж, Ефимка… слава богу, что живы и дети сыты. Выдрались мы из капкана-то! – Выдрались, да лапка там осталась, – угрюмо сказал Ефим. Глаза Устиньи тут же наполнились слезами. – Да чего уже, не трогай… – хрипло сказала она, когда муж растерянно потянулся вытереть мокрую дорожку на её щеке, – У самой вместо сердца – дыра. Не поверишь – кажин день во сне видится! – Антипка? – тяжело спросил Ефим. Хотел было спросить что-то ещё, но, глядя на тяжёлое стекло слёз в глазах жены, так и не решился. Молча вытащил из-под застрехи топор и зашагал в заснеженный лес. Устинья так же молча ушла в избу. Дни покатились за днями. Поздно занималось короткое, слепое утро. Пламенело сквозь стволы сосен пурпурное солнце, за весь день не поднимаясь выше макушек леса. Ни одного человека рядом с балаганом не появлялось – чему его обитатели были только рады. Лишь однажды, в солнечный полдень выйдя за дверь, Ефим неожиданно нос к носу столкнулся с молодым бурятом. Тот стоял на лыжах в двух шагах от избы, у края оврага. Раскосые глаза без всякого выражения смотрели из-под низко надвинутого волчьего малахая. Бурят не шевелился. Оторопевший Ефим тоже застыл, как каменный. Из-за плеча у него выглядывала перепуганная Устинья. Заметив, наконец, что за плечами у бурята нет ружья, Ефим шагнул было к неожиданному гостю – но тут же провалился по пояс в снег. Бурят молча развернулся, окинул пристальным взглядом оставшуюся на крыльце Устинью – и бесшумно скользнул на лыжах в лес. Несколько дней беглецы провели в страхе, ожидая прихода воинской команды или орды бурятов. Но прошла неделя, другая, третья – а возле балагана по-прежнему никто не появлялся. Ефим слегка успокоился: «Видать, бурят просто мимо пробегал. Сам, поди, испугался, басурман…» Ночами в тайге выли волки. Они подходили прямо к стенам балагана: в окна были видны зеленоватые, жуткие огоньки их глаз. Однажды вечером прямо на крышу избушки тяжело вспрыгнула рысь – и долго ходила по крутому, засыпанному снегу скату, принюхиваясь к человечьему духу. Обитатели балагана боялись выйти – и вздохнули с облегчением, когда лесная кошка к утру ушла сама. А на другую ночь к самой избе подошёл огромный медведь и всю ночь напролёт бродил, переваливаясь и кряхтя, вокруг бревенчатых стен. От тяжёлого звериного ворчания под окнами было не по себе даже Ефиму, а Устинья и Василиса перепугались до полусмерти и всю ночь просидели торчком, прижимая к себе одна – Петьку, другая – Танюшку. Под утро медведь, разочарованно вздыхая, ушёл в лес. – Весть какую-то мишка подавал! – весело пояснил Гришка, который прибежал на лыжах днём. – У нас так мыслится: коль «хозяин» всю ночь вокруг избы кружит – стало быть, знает что-то! Знает, а по-людски рассказать не может, вот и сердится! – Так, может, впустить надо было «хозяина» твоего? – рассердился Ефим. – Глядишь, чего умного бы молвил! Не то, что ты! Гришка расхохотался, покосился на печь, за которой отсиживалась Василиса – и остался обедать. Поев, сгрузил с санок мешки с тёплой одеждой и две пары широких лыж, коротко пояснил: «Пригодятся вам» – и, отыскав в углу балагана длинную рогатину, ушёл в лес. Вернулся уже в сумерках, волоча за собой мохнатую медвежью тушу. Посмотреть на огромного, в человечий рост, зверя выбежала даже Василиса. – Нешто это тот, который нас пугал? – ахнула Устинья, заворожённо глядя на оскаленную красную пасть мёртвого «хозяина», из которой торчали жёлтые клыки. – Другой, – Гришка усмехался, посматривая через плечо Устиньи на Василису. – Тот шатун был – а этого я из берлоги поднял. На рогатину взял. – На рогатину? – сощурился Ефим. – Не брешешь ли, парень? Гришка только усмехнулся, поигрывая широкими плечами. Было очевидно, что он не врёт: тёмная от крови рогатина валялась рядом со зверем. – Взять – взял, а до дому не доволоку, – с сожалением сказал охотник. – Тяжёл мишка… и не стоит того, чтоб пузо из-за него рвать. Я ж козлов пострелять шёл. Этого-то для забавы завалил – а теперь вот деть куда-то надобно! Ефим, я с него шкуру сниму, а мясо вы ешьте. Ежели в печи, в углях запечь – самое то! Вас много, быстро уплетёте. А что в утробу не влезет, то заморозьте! Гришка прожил у них несколько дней. Утром ещё в темноте уходил со своим ружьём в лес, возвращался к вечеру, таща за собой двух-трёх убитых козлов. В одиночку ловко и быстро разделывал их, умело засаливал мясо, солонину складывал в бочонки, добытые из-под стропил, растягивал сушиться шкурки. Один раз притащил за хвост убитую красавицу-лису и бросил на снег перед крыльцом. – Доход, конечно, малый… Может, бабам твоим сгодится, Ефим? Воротник там, аль чего… Ефим сперва нахмурился – затем расхохотался, представив себе поверх драного, потёртого, пестрящего штопкой и латками Устиньиного азяма роскошный лисий хвост. Глядя на него, рассмеялся и Гришка: – Могу десятка два таких добыть – полушубок как раз выйдет! – Невесту, что ль, обрадовать хочешь? – невиннейшим голосом поинтересовался Ефим. Гришка только присвистнул сквозь зубы и покосился через плечо в сторону избушки. Но на крыльце было пусто. – С невестами тут беда. На тыщу вёрст в округе девок нет, в заводы за ними ехать надобно. Не бурятку же брать… Так ведь она за нашего брата и не пойдёт! – А ты укради! – усмехнулся Ефим. – Украсть-то не штука, – хмыкнул и Гришка. – Так ведь затоскует да убежит! Баба лесная, её тайгой не напугать… Да и со своим бусурманом ей всяко привычней будет, на что бабу мытарить? Брательнику моему, Егору, тятька на самый Шарташ за невестой ездил, две сотни соболей и полста лисиц за Марью отдал! И всё зря: померла, дура, через год! – А ты, я смотрю, нашу Васёну задаром взять хочешь, – сощурился Ефим. Гришка перестал ухмыляться. В упор глядя на Ефима жёлтыми рысьими глазами, сказал: – Ежели отдашь Васёнку – три сотни соболей дам. Моё слово не пустяк, я с шести годов в охоте. – Я Васёнке не большак, – сдержанно ответил Ефим. – Коли захочет за тебя – воли не сниму. Только она ж, парень, не пойдёт! – Это мы поглядим, – без улыбки сказал Гришка. Ужинать отказался, споро сложил санки, встал на лыжи и исчез в тайге. Василисе об этом разговоре Ефим не стал даже рассказывать. Устинье же поведал всё, отозвав жену на всякий случай на берег озера, подальше от избёнки. – Только этого недоставало, – нахмурилась Устинья, выслушав мужа. – Ох, Ефимка… Кажись, опять мы из огня в полымя! И опять через Васёну! Воистину, красота нашей сестре в наказанье даётся! – Ну и где оно – твоё наказанье-то? – буркнул Ефим. – Где, спрашиваешь? – скупо усмехнулась она. – Да вот оно, рядышком стоит! Ефимом Прокопьичем прозывается! На веки вечные наказанье мне, до гробовой доски! А коли шутки бросить, так Васёнка против меня всемеро краше! И горя всемеро ж больше хлебнула… А теперь ещё и Гришка этот на её голову! – Так не отдам её, и говорить не о чем! – Ты-то не отдашь… да как бы он сам не взял, – медленно сказала Устинья, глядя на то, как закатные лучи скользят между обледенелыми соснами, метя их багровым, словно кровавым следом. – Гришка этот в тайге-то как дома. Охотник, стрелок. Ему девку себе забрать – пустяк… – Ну, Устька, скажешь тоже! – Ефим передёрнул плечами. – Охотник, так не разбойник же – бабу силом брать! Вон – добром договориться хочет, соболей сулит… – Да что нам с тех соболей?! – рассердилась Устинья. – Ни выделать, ни продать, ни на себя намотать! Да и Васёна не пойдёт никуда! Гришка этот – сущая анафема! Одни глазюки звериные чего стоят! – Так и про меня такое тож на селе-то говорили, – усмехнулся Ефим. – Нешто забыла? – Ещё как помню! И посейчас такой же! – в сердцах отозвалась Устинья. – Только что ж я поделать могла, коли дурой оказалась? – Ну во-от, завела опять… – Чего «завела»? Дура и есть! Полюбила вот – и мучаюсь с тобой! И нечего отворачиваться, когда так и есть! А Васёнке такое же счастье на что? Ей этот Гришка даром не сдался… Да и нешто после Антипа на кого другого посмотреть можно? Ты глянь на неё, ведь истаяла совсем! Молчит с утра до ночи! У меня уж глаза болят следить за ней, чтоб чего не выкинула! Ведь двух месяцев ещё даже не прошло… Нет… не пойдёт она. Незачем и спрашивать. Ефим не возразил: жена была права. Василиса ходила похудевшая, бледная, с сизыми тенями под глазами, постаревшая на десяток лет. Не поднимая взгляда, делала нехитрую работу: чистила снег, топила воду в единственном ведре, рубила топором смолистые сосенки на растопку, латала ветхую одежду, нянчилась с Танюшкой. Почему-то быстро уставала, то и дело прикладываясь на лавку и украдкой вытирая со лба и висков бисеринки пота. Часто останавливалась посреди избы, неловко ухватившись рукой за стену или печь, закрывала глаза. – Да что с тобой, Васёнка? – хмурилась Устинья. – Захворала? – Ничего, – едва разжимая губы, говорила та. – Кружится всё… Сейчас пройдёт. Однако, непонятная хворь проходить не спешила. Вскоре к головокружениям прибавилась тошнота. Раз за разом во время обеда Василиса вскакивала из-за стола и, зажимая ладонью рот, опрометью неслась прочь из избы. – Опять, тётка Устя, – сокрушённо докладывал Петька, выглядывая из сеней. – Прямо на снег все из неё и выметнуло… Только харчу перевод зряшный! – Червь, что ль, в ней завёлся? – беспокоилась Устинья. – Дёгтя бы надо берёзового, да где же взять-то? И травы у меня никакой, как на грех… И была девка худа, а теперь и вовсе щепкой сделалась! Васёна, да что с тобой такое? Нутро не болит ли? – Ничего не болит, – чуть слышно говорила Василиса, возвращаясь в избу и навзничь ложась на лавку. Устинья только качала головой, Ефим хмурился. – Может, харч нонешний непривычный ей? – спросил он как-то жену. – Ведь николи в жизни столько мяса-то не ели! Допрежь всё щи пустые, да каша, да хлеб с обдиркой… А теперь глянь-ка – как баре! Козлятина, медвежатина, да навар кажин день! Вот у девки нутро и не примает! – Коли так, то у всех нас такое же было б, – подумав, возразила Устинья. – Ума не приложу, что с ней. Ведь и впрямь не болит ничего – а тает девка!