Стрежинский шагнул в сторону. Криво, недоверчиво усмехнулся. Окровавленный угол его рта судорожно дёргался. Стрежинский прижал его ладонью – и увидел лежащий на столе револьвер. – Эй, ваша милость! Что у вас так бухнуло? – послышались встревоженные голоса за дверью. В кабинет ворвались конвойные. И застыли на пороге, увидев тело начальника на полу – и бледного, спокойного арестанта у стола. – Господи! – Волынин грохнулся на колени, перевернул Тимаева, торопливо прижался ухом к груди. – Матерь божья… никак, готов? Как есть, не дышит… Гришка, что стоишь, за доктором беги! Иверзнева сюда! А ты ни с места, собачий сын! Стоять, говорю! Пристрелю! – Я никуда не побегу, – заверил его Стрежинский, тяжело опираясь на стол. Из-за двери послышался взволнованный девичий голос: – Что случилось? Кто это так кричал? Папа, к тебе можно? – Волынин, немедля уведите отсюда барышню! – отрывисто распорядился Стрежинский, и казак невольно развернулся к дверям. Но Наташа уже вбежала в кабинет. – Что здесь проис… Ай! Папа?.. Боже мой, папа! Что с ним? Волынин, отвечайте же, что случилось?! Почему?.. Да доктора же быстрей! – Волынин, вы идиот, – вполголоса, морщась, сказал Стрежинский. – Панна Наталья, простите меня. У меня не было выбора. Он выпрямился, поднял руку с револьвером Тимаева к своему растрёпанному виску – и выстрелил. Начальника завода не хоронили пять дней, надеясь, что утихнет метель. Но та, как назло, разошлась ещё сильней, днём и ночью вздымая вокруг завода белые столбы вьюги, – и решено было более не тянуть. Шестеро каторжан с железными ломами и лопатами кое-как выбили в промёрзшей земле неглубокую могилу, в неё спустили гроб. Отец Варсонофий немеющими от холода губами прочёл молитву. Полицмейстер, пряча лицо в куний воротник шинели, сказал несколько прочувствованных слов о смелости, преданности и бескорыстном служении отечеству. Безмолвная Наташа, которую поддерживали под локти зарёванная полицмейстерша и её старшая дочь, кинула на гроб первую горсть земли пополам со снегом, – и могилу начали забрасывать. Все потянулись назад, на завод, к столу с поминками, накрытому в доме полицмейстера. Там же, под покровительством супруги Парамона Модестовича, осталась и Наташа. Вечером следующего дня в дом полицмейстера постучал Михаил Иверзнев. – Добрый вечер, Елена Никаноровна. Мне надобно видеть Наталью Владимировну. – Ах, конечно, конечно… Входите, Михаил Николаевич. Лушка, прими шинель! Да отряхни там как следует! – дородная полицмейстерша скомканным платочком вытирала слёзы, в изобилии струившиеся по её доброму пухлому лицу. – Простите, что я вот так вас принимаю, вся разнюненная… Но, не поверите, до сих пор в себя прийти не могу! Какая страшная, нелепая гибель! Бедная девочка, в семнадцать лет – и круглая сирота… И ведь прямо у неё на глазах этот зверь убил отца! Хладнокровно, спокойно, с расчётом! Казаки говорят, чуть ли не в лицо Наташе посмеялся! И сам, подлец, застрелился! Даже не подумав, какое впечатление это произведёт на неопытную девушку! А она, она… Просто удивительно, с каким мужеством держится! Да я на её месте как упала бы без чувств – так и не поднялась до самых похорон! В постель слегла бы! А Наташа даже на похоронах не заплакала! И на поминках ни словечка не вымолвила! Я на ночь с ней на всякий случай свою старшую положила, так Наденька говорит, что Наташа за всю ночь не то чтобы всхлипнуть – не пошевельнулась даже! Я такое, знаете ли, только у каторжанок наблюдала! Собственных детей, дуры, хоронят, – и хоть бы слезинку уронили! Но то же, помилуйте, хамки, преступницы! – а здесь барышня, да к тому же сущий ребёнок… Я, признаться, опасаюсь, уж не расстройство ли рассудка! – Это шок, Елена Никаноровна, – сухо перебил её Иверзнев. – Шок, а не сумасшествие. Естественная защитная реакция организма, вскоре пройдёт. Вы позволите мне увидеть Наталью Владимировну? – Разумеется! Может быть, хоть вы её приведёте в чувство… Час, правда, уже поздний, но девочки ещё не спят. Извольте в гостиную пройти, я сейчас пришлю к вам Наташу! И чаю непременно выпьете – в такой-то мороз! Ах, какое горе, какое несчастье, пошли Господь сил вытерпеть… Иверзнев молча поклонился, прошёл в небольшую комнату со скрипучим диваном, сел. Глядя на бьющуюся в окно метель, принялся ждать. За стеной послышался торопливый шёпот и перестук ног. Сгорбленная нянька, шаркая чунями, внесла стакан чаю, блюдо с пирожками. Михаил взял один, надкусил и, не почувствовав вкуса, вернул на край блюда. – Михаил Николаевич… Вздрогнув, он обернулся. Наташа стояла в дверях. В чёрном глухом платье, с гладко зачёсанными волосами и осунувшимся лицом она казалась намного старше своих лет. Михаил поднялся, подошёл и, взяв в ладони холодные руки девушки, бережно поцеловал их. – Как хорошо, что вы пришли, – не поздоровавшись, тихо сказала она. – Как вы себя чувствуете, Наташа? – Михаил усадил девушку на диван, сам встал у окна. – Впрочем, я болван, что спрашиваю… Не о чем и говорить. Думаю, что вы… – Это ведь случилось из-за меня, правда? – перебила Наташа, глядя на Михаила сухими, горячими глазами. – Папа погиб по моей вине… Ведь это же я всё придумала! Я условилась с Вандой, а она – со своими товарищами… Я передала деньги и бумаги, я своими руками устроила этот побег… и вот… вот… И ничего уже не изменить! Боже мой, Михаил Николаевич!.. – она вдруг закрыла лицо руками, судорожно всхлипнула. Глядя на её сгорбленную фигурку, Иверзнев торопливо думал, что ей сказать. «Вот проклятье… Никогда в жизни не умел утешать людей! Девочка совсем подавлена, в таком состоянии недолго глупостей наделать…» – Не плачьте, Наташа, – намеренно резко сказал он. – Я понимаю, что вы сейчас не в том состоянии, чтобы здраво мыслить. Но ведь нелепо так думать, согласитесь! При чём тут, в самом деле, вы? Во-первых, вы переоцениваете свои усилия в этом деле. Для удачного побега мало было достать денег и бумаг. Любые опытные варнаки сумели бы это сделать, оказавшись на первом же поселении. А вот вывезти людей за ворота, доставить в целости до Иркутска… Воистину, госпожа Лазарева совершила беспримерное деяние! – Вы просто утешаете меня, – без упрёка, безжизненно сказала Наташа. – Так или иначе, я причастна… Я оказалась причиной смерти собственного отца. Не спорьте, это же так! Я взрослый человек и должна сама отвечать за сделанное мной! Мне не надо прятаться ни за чьи спины! Иверзнев молча, лихорадочно соображал. – Наталья Владимировна, – медленно выговорил он, когда Наташа, умолкнув, уставилась на него полными отчаяния и слёз глазами. – Я сейчас, вероятно, буду говорить недопустимые вещи и навек лишусь вашего расположения, но… Но будем прямы: ваш отец погиб не из-за вас. И даже не из-за госпожи Лазаревой. И, более того, – не из-за побега наших польских друзей! Удачные побеги случаются сплошь и рядом, ими никого не удивишь на каторге. Владимир Ксаверьевич погиб потому, что ударил по лицу закованного в цепи человека. Он привык так поступать. И не только он – многие другие. Но рано или поздно возмездие наступает. Нельзя без конца давить на свёрнутую пружину: однажды она распрямится. Так и случилось. Стрежинский был человеком чести и сумасшедшей гордости. И терять ему было нечего. Господин Тимаев не учёл этого. Если у человека взято в привычку бить беспомощных, он должен быть готов к… к такому концу. Здесь нет никакой философии. Самая обычная причинно-следственная связь. – Но… – Наташа, подняв голову, изумлённо смотрела на Иверзнева. – Но ведь этого могло бы и не быть… если бы не я… – Наташа! – сердито перебил Иверзнев. – Это могло случиться много раньше! В августе на заводе в вашего отца метнули острейшую железную скобу! Чудом не попали! В сентябре Гришка Звонарь на него при допросе кинулся и чуть горло не перегрыз – насилу оторвали! Был ещё случай… Не знаю, право, могу ли рассказать вам… – Говорите! Говорите! – хрипло, жадно потребовала Наташа, всем телом подавшись вперёд. – Да ведь вы же барышня… Ну, ладно. Некая Акулина Потапова, каторжанка из последней партии, весьма вольно обошлась с головой вашего папеньки. Посредством пресс-папье из бронзы. Прямо у него в кабинете. Помните, он в октябре с повязкой ходил? – Боже… Помню, конечно! – Наташа прижала ладони к вискам. – Ох… Папенька мне тогда сказал, что поскользнулся и ударился… а это Ак… Ак… Акулина ваша… Но ведь она – женщина! За что же?!. – Не могу, право, знать, – на голубом глазу соврал Иверзнев. – Ну – сами же видите! Должность вашего отца сама по себе предполагала известный риск. Который он усугублял изо дня в день своим обращением с каторжанами! Каторга – всё равно что война, поверьте. И вот… Вы не только не можете – вы просто не имеете права обвинять себя! Вы ведь не раскаиваетесь в том, что помогли бежать полякам? – Нет, – прошептала она. – Самое страшное, что я ничуть не раскаиваюсь… Они не должны были оставаться здесь! – Значит, вы просто исполнили свой долг, – как можно сдержаннее пожал плечами Иверзнев. – Боже мой… Боже мой… – Наташа снова спрятала лицо в ладони, и плечи её затряслись. – Я только сейчас… только сию минуту вспомнила… Папа… Михаил Николаевич, скажите! Скажите мне как есть, не жалейте мои чувства, я не ребёнок! Скажите – тогда, в конце лета, Василиса… Василиса из лазарета… Я помню, отец тогда был очень сердит на неё, а после позвал к себе в кабинет… а через три дня она бежала с завода… – Наталья Владимировна, я не могу, не вправе рассказать вам об этом! – не выдержал Иверзнев. – Не требуйте от меня невозможного! Скажу лишь одно: господину Тимаеву тогда очень повезло, что у Василисы не оказалось под рукой ничего острого или тяжёлого… как то Акулинино пресс-папье. – Господи! – Наташа захлебнулась слезами. В дверь просунулось любопытное личико Надин Стевецкой, но Иверзнев с такой свирепой гримасой махнул на неё рукой, что барышня немедленно скрылась. Затем он сел на диван рядом с Наташей и тихо сказал: – Не плачьте же… Впрочем, нет. Лучше плакать. Столько, сколько хотите, – и обнял худенькие, трясущиеся плечи Наташи, которая навзрыд расплакалась у него на плече. Она пришла в себя довольно быстро. Неловко отстранилась от Иверзнева, совсем по-детски попыталась вытереть пальцами нос – и совсем смутилась, когда Михаил протянул ей свой носовой платок – скомканный, в пятнах сосновой смолы. – Ой… у вас тут даже иголки… спасибо, я свой где-то потеряла, – Наташа тщательно вытерла лицо, аккуратно высморкалась. Подняв глаза на Иверзнева, неуверенно улыбнулась. – Простите меня. Что я вот так… Первый раз плачу после смерти папеньки, как странно… – Это хорошо, – едва скрывая нахлынувшее облегчение, заверил Михаил. – Значит, будет лучше. – Наверное, – покорно согласилась Наташа, оправляя волосы, – Благодарю вас. – Глупости, – ворчливо отозвался он, пряча мокрый насквозь платок в карман. – Что вы теперь намерены делать, Наталья Владимировна? – Что же мне делать? – эхом повторила она. – Дождусь, пока за мной приедет тётя… Елена Никаноровна уже написала ей. Вероятно, уеду с нею в Петербург. Что же можно сделать ещё? – Да уж… – Михаил встал, принялся ходить по комнате. Наташа смотрела в окно, за которым по-прежнему бесилась метель, теребила в пальцах бахрому диванной подушки. Прядь светлых волос, выбившись из причёски, упала ей на висок. Наташа не убрала её. Михаил, остановившись, посмотрел на эти тонкие, вьющиеся завитки, на распухшие от слёз губы Наташи. Медленно спросил: – Наталья Владимировна, вам очень хочется ехать в Петербург? – Совсем не хочется, – через силу улыбнулась она. – Я жила у тёти почти полгода после института. Тётя, конечно, очень добра и любит меня, но… Наверное, я неблагодарная. Но там ужасно скучно, совсем нечем заняться. Меня к тому же не выпустят из дому никуда… Честно говоря, я хотела бы остаться здесь. Но ведь это невозможно, я понимаю. Кроме тёти, других родственников у меня нет. – Наталья Владимировна… – Михаил вдруг запнулся, и Наташа с изумлением посмотрела на него. Глаза её голубели сильно, ярко, словно небо после летней грозы. – Что с вами такое, Михаил Николаевич? – Наташа… – он глубоко вздохнул. – Вы не хотели бы выйти за меня замуж? – За вас? – рот Наташи по-детски приоткрылся. Она недоверчиво улыбнулась. – Но… но… как же это возможно? Ведь вы же не любите меня! Некоторое время Иверзнев молчал. Затем, прямо и спокойно глядя в лицо девушки, сказал: – Наташа, вы очень близки мне. Здесь, на заводе, у меня нет никого ближе и дороже вас. Я постоянно о вас думаю. И для меня было бы счастьем прожить вместе с вами долгую жизнь. И да, я не могу даже думать о том, что вы окажетесь далеко от меня, в чужом для вас доме, с чужими людьми! Возможно, вы не сочтёте это любовью. В романах всё это, кажется, по-другому происходит… не так прозаично… Но если и вы оставите меня, то я… – Иверзнев умолк, не закончив фразы. Предательское «и вы», которое вырвалось невольно, заставило его похолодеть. К счастью, Наташа смотрела в окно. – Глупость все эти ваши романы, – задумчиво сказала она. – Спасибо за то, что не стали лгать. Всей этой романной чепухи я бы сейчас не вынесла. Тем более, от вас. Я благодарна за ваше предложение, Михаил Николаевич. И… в таком случае… я, наверное, могу сказать, что – люблю вас. Иверзневу показалось, что он ослышался. – Простите… Наталья Владимировна… Я, вероятно, не так вас понял… – Нет, вы поняли верно. Я люблю вас. И я уверена, что не лгу и не ошибаюсь, – стиснув на коленях руки, с трудом выговорила Наташа. – И если вы хотите жениться на мне, то… то я согласна, и вам надобно поговорить с моей тётей. – Господи, Наташа… Я и подумать не мог! – Михаил опомнился, наконец, и, неловко схватив руки девушки, осторожно поцеловал одну, затем – другую. Наташа следила за ним блестящими от непросохших слёз глазами, странно улыбалась. – А я-то думал, что вы в Стрежинского влюблены! – вдруг вырвалось у него. – Даже ревновал, как дурак, тогда, на балу… И после, много-много раз… Просто на стену лез, когда вы с ним болтали по-польски и смеялись! Наташа! Я ведь и подумать не мог! Я почти что в отцы вам гожусь! – Значит, папенька был бы доволен моим выбором, – вздохнула Наташа. – Он всегда говорил, что в мужья мне нужен только солидный, взрослый человек. И клянусь вам, что я никогда… – она покраснела. – Я восхищалась паном Стрежинским, мечтала ему помочь, но… Никого, кроме вас, Михаил Николаевич, я не любила в своей жизни. И уж не полюблю. Иверзнев чуть не засмеялся: так серьёзны, почти торжественны были эти слова семнадцатилетней девочки. Она, не отводя взгляда, поднялась ему навстречу. – Значит – вместе? – тихо спросил он, целуя тёплую маленькую руку, почти целиком уместившуюся в его ладони. – Да… да, – шёпотом ответила она. – Михаил Николаевич, Наташа, самовар уже второй раз… Ах, боже мой! – в дверях выросла изумлённая полицмейстерша. Наташа молча вздохнула. Иверзнев, не выпуская её руки, повернулся к почтенной даме и серьёзно сказал: – Елена Никаноровна, сейчас, вероятно, не время и не место… Но я сделал предложение Наталье Владимировне, и она его приняла. Когда сюда приедет её тётушка, я сочту за честь просить у неё руки племянницы. А пока прошу разрешения бывать в вашем доме как Наташин жених. – Боже мой, а я ведь всё знала! – всплеснула руками полицмейстерша. – И к чему же все эти церемонии, милый Михаил Николаевич? Я очень рада за вас! И для бедной Наташеньки это такая блестящая партия! Наденька, Оленька, – сюда, сюда! Поздравьте Натали и Михаила Николаевича! Бедный Владимир Ксаверьевич, как он был бы счастлив… Парамон Модестович, идите к нам, бросьте свои бумаги несносные! Да верно, надо подать вина! Натали, позвольте, я обниму вас!