Стрежинский первым нарушил молчание. – Не вздумайте кричать, – не повышая голоса, посоветовал он. – На улице страшная метель, никто вас не услышит. – Вацлав… неужели… Вы же не убьёте меня? – севшим от страха голосом спросила Лазарева. – Вы рыцарь… неужели вы будете мучить женщину? – Вы не женщина, а животное, – невозмутимо заметил Стрежинский. – Но убивать я вас не стану. Вы нужны мне для дела. – Я?.. Для дела?! Но для какого же? – забормотала Лазарева, лихорадочно прикидывая: не упасть ли в обморок. Стрежинский вдруг одним прыжком оказался у стола. – Не вздумайте лишаться чувств: у меня мало времени! Сядьте, сядьте ровно и не закатывайте глаза, иначе я ударю вас головой о стену! Слушайте! Нам необходимо бежать отсюда! И вы нам поможете. Услышав о том, что её не убьют, Лидия испытала такое страшное облегчение, что чуть было в самом деле не лишилась чувств. По спине струйками бежал тёплый пот, руки дрожали, и женщина поспешно спрятала их под скатертью. Стрежинский наблюдал за нею, чуть приподняв брови. На его лице застыло презрительное изумление. – Что вы здесь делаете, пани Лидия? – спросил он, глядя на то, как Лазарева силится взять себя в руки. – Приехали к мужу, зачем? Неужели помирились? Я, признаться, в первый миг даже испугался, увидев вас! Подумал, что с ума сошёл. – Вы? Испугались? Сошли с ума?! – криво, дрожащими губами усмехнулась она. – Полноте… Вы слишком не человек для этого, пан Вацлав. Стрежинский ничего не ответил: лишь тонкая морщинка в углу его губ сделалась резче. – А уехала я из-за ваших друзей! – осмелела Лазарева. – Таких же полоумных, как и вы! Мне стали приходить ужасные письма с проклятиями! Какие-то люди, встречаясь со мной на лестнице, грозили мне смертью! А в чём я была виновата? Меня запугали в полиции, на меня кричали, мне угрожали кандалами, сырой камерой! Меня некому было защитить, а я всего лишь… – А что же ваш любовник полицмейстер? – пожал плечами Стрежинский. – Неужто он лично пугал вас крепостью? После того, как вы донесли на меня и ещё на десять человек? Я, право, думал, что вам медаль дадут. За заслуги перед отечеством! Лидия глухо рыдала, обхватив плечи руками. Стрежинский поморщился, брезгливо отвернулся. – Перестаньте! Рыдания. – Прекратите, пани! Душераздирающий всхлип. Тогда Стрежинский схватил женщину за плечи и несколько раз довольно сильно встряхнул. Лидия захлебнулась слезами, умолкла, отпрянула к стене. – Пу… пустите… – Так будет лучше, – спокойно сказал Стрежинский, вытирая руки о рубаху. – Утритесь и слушайте меня. Волею случая мы оказались здесь, и я встретил вас. Думаю, это рок. Вы мне отвратительны, но выбора у меня нет. Нам нужно бежать из Сибири, и чем скорей, тем лучше. – Но… Вацлав… чем же я… – Можете, – холодные глаза в упор смотрели на неё. – Можете, иначе меня не было бы здесь. Вы свободная женщина, вы пользуетесь покровительством начальника завода… и не делайте таких глаз, вельможная пани! То, что вы – курва, знает самый последний жиган на этом заводе! И только посмейте зарыдать, я вам проломлю голову! За себя! За Збышека! За Казимира! За Козулю, Маржевецкого и Агронского, которых повесили по вашему доносу! Вы живы лишь потому, что ещё нужны мне и общему делу! Этой весной мне необходимо быть в Варшаве, – и я там буду! – Но что же я могу?! – завизжала, потеряв самообладание, Лидия. – Вы в самом деле безумны! Я не могу вывезти вас с завода под своей юбкой, сумасшедший вы! Не могу перестрелять караульных у ворот! Куда вы денетесь в тайге посреди зимы?! На что вы рассчитываете? На вашу страсть к борьбе? Будете петь среди сугробов «С дымом пожаров», читать Мицкевича медведям и тем самым… – Перестаньте, я вас ударю, – ровным голосом сказал Стрежинский, и Лидия сразу же поняла, что он это сделает. Умолкнув, она прижалась спиной к стене, закрыла глаза. – В тайге сейчас можно только замёрзнуть. Это не то, что нам нужно, – невозмутимо продолжил Стрежинский. – Нам нужно оказаться в Иркутске. Всем нам троим. Дальше мы, смею надеяться, справимся сами. – Сами? Без денег? Без паспортов? С кандальными отметинами на руках? – с неподдельным ужасом и изумлением прошептала Лидия. – Но это же… Вы просто… – Это уже не ваша забота, – перебил Стрежинский. – Я даю вам три дня на то, чтобы вы нашли способ вывезти нас в Иркутск. Наврите что-нибудь вашему любовнику: вам в этом искусстве нет равных. И помните: одно лишнее слово – и… – Что же вы мне сделаете? – сощурилась Лидия. – Что вы мне сделаете, Вацлав?! Не спорю, вы напугали меня… но вы на каторге, смею вам напомнить! За вами следят, вы каждый день должны являться к полицмейстеру! И пусть вас не вводят в заблуждение эти приёмы у местных дам! Только у москалей такое возможно: государственных преступников вводить в гостиные государевых же слуг! Да ещё сочувствовать их каторжанским отрепьям! Дай волю этим курицам, они бы украсили ленточками ваши кандалы! Но вы же не дурак, вы понимаете, что одно, всего одно моё слово – и вы снова окажетесь в рудниках?! – Вам же будет лучше, если это слово останется при вас, – бесстрастно заметил Стрежинский. – Нам нечего терять. Если мы не сможем оказаться весной в Варшаве, нам будет всё равно: здешний завод, рудники или смерть. Но перед смертью я сделаю всё для того, чтобы имя подлой предательницы не забыли в Польше. Вы ни дня не сможете больше прожить спокойно. Рано или поздно вас найдут – как нашёл я. Найдут везде – в Сибири, в Париже, в Африке, на островах святого Маврикия. Вы знаете, что любой поляк, ребёнок, старик или женщина, – почтёт высшим счастьем перерезать вам горло. Помните об этом. – Но… если я помогу вам? – Тогда, клянусь честью, я забуду то, что вы сделали с моей жизнью. И вы более никогда не увидите меня. – Вацлав… – прошептала сквозь слёзы Лидия. Лицо Стрежинского дрожало и плыло перед её глазами в зыбкой пелене. – Вацлав, как ты можешь… я любила тебя, клянусь, я любила тебя! – Этого не может быть, – сдержанно заметил он. – Земноводные и пресмыкающиеся к высшим чувствам неспособны. Это курс биологии, пани Лидия, – встав, Стрежинский поднял с пола свою шинель, набросил её на плечи. – Я буду здесь снова через три дня. Сделайте всё, что в ваших силах. Хлопнула дверь, забился язычок свечи. Лазарева осталась одна. С минуту она сидела не двигаясь, глядя остановившимися глазами на собственную тень на полу. Затем хрипло крикнула: – Пранька! – Иду, пани Лидя! – горничная вбежала, на ходу поправляя волосы. – Пан уже ушёл? Запереть? – Почему ты его впустила, дура? – Лидия поднялась с кровати. – Почему, проклятая тварь, ты его впустила?! Отвечай! – Но… Пани же… Прошу прощенья… – оторопела Пранька. – Пан такой вежливый был… И говорил по-польски! И вы ведь с ним знакомы! И он сказал, что вы ждёте… – Подлая тварь! Дура! Дура! – заливаясь слезами, Лазарева схватила от печи полено и накинулась на горничную. Перепуганная Пранька сначала закрывалась руками, затем рухнула на колени, скорчилась в комок. Лидия, рыдая и захлёбываясь, колотила её до тех пор, пока руки не разжались сами собой и полено не укатилось, стуча, под кровать. Давясь слезами, Пранька кинулась прочь. Лидия повалилась ничком на кровать и, бешено молотя кулаками по скомканному одеялу, завыла. – Так что же, Вацек? Что тебе принесли? Покажи, не мучай же! Стрежинский, не отвечая, быстро шагнул к окну и проводил глазами убегающую по чуть замедной дорожке между сугробами горничную Лазаревой. Когда Пранькин платок скрылся в темноте, Стрежинский подошёл к свече и, торопливо расвернув крошечный квадратик записки, принялся читать. Несколько раз он останавливался от сильного приступа кашля. Збышек Ячинский жадно следил за ним чёрными, блестящими от волнения глазами. Из отгороженного рваной занавеской угла, где лежал третий из поляков, доносился глухой, тяжёлый кашель. Закончив читать, Стрежинский медленно опустил измятый листок на стол. Он изменился в лице настолько, что Збышек взмолился: – Вацек, да что же ты? Что пишет пани Ла… эта женщина? Ничего не получается? – Почти что так. – медленно выговорил Стрежинский, машинально комкая в руке записку. – Збышек, успокойся, сядь… подай лучше Казимиру воды! Казек, что – совсем худо? – Ничего… сейчас встану, – послышался сдавленный голос из-за занавески. – Что стряслось? Дело наше плохо? – Не совсем, – медленно выговорил Стрежинский. – Она пишет, что можно выехать хоть завтра. Она уверила Тимаева, что ей необходимо ехать к врачу в Иркутск. Тимаев даёт ей свой дормез и казаков в охрану… – Ну так это же замечательно! – маленький Збышек даже подпрыгнул от радости, заставив язычок свечи заколотиться. – Я видел этот дормез, туда можно африканского носорога засунуть! – В том-то и дело, Збышек, что нельзя, – шумно вздохнув, перебил его Стрежинский. – Дормез большой, спору нет… но всё же не на четырёх человек. Лазарева совершенно ясно пишет: поместятся только двое из нас. Их можно спрятать под сиденьями так, что никто ничего не заподозрит. Ехать придётся два дня, но не беда, как-нибудь выдержим. Конвойные казаки не должны даже в мысли взять… – Двое? Но – как же двое? – растерянно прошептал Збышек. В его глазах по-детски заблестели слёзы. – Мы же вместе… Мы так ждали… Вацек, как же так?! Из-за занавески появился Казимир Хлудич. Он изо всех сил старался подавить кашель, но отрывистые, лающие звуки вырывались сквозь зубы, и в конце концов Хлудич снова тяжело закашлялся. – Вот ведь дьявол… Збышек, подай ковш… Кху-у-у, сволочь, замучил… – Сядь, прошу тебя, – Стрежинский пододвинул ему грубо сбитый табурет. Хлудич послушно сел. Он был старше своих товарищей: ему было уже сильно за тридцать. С исхудалого, измученного лица, поросшего седеющей щетиной, тревожно смотрели блестящие от жара глаза. Стрежинский озабоченно потрогал его лоб: – Снова горишь! Ты пил ту настойку? Которую Иверзнев дал? – Пил… Толку никакого, – отмахнулся Хлудич, – Похоже, Вацек, чахотка начинается… Пусть Збышек от меня перебирается, ещё заразится… – Глупство! – сердито отозвался Стрежинский. – Нет у тебя чахотки никакой! Простуда – и только! Я всё же медицинский оканчивал! Подожди, будешь в Варшаве через месяц, сразу же всё пройдёт. И лекарство пей, в конце концов! Ржонду не наши болячки будут нужны, а мы сами, целые и здоровые! Хлудич невнятно пробормотал что-то, отпивая из ковша. Наступило молчание. Маленький Збышек осторожно вытянул из-под ладони Стрежинского записку, повернул её к свече. – Нет… так нельзя, – прошептал он, отворачиваясь к заснеженному окну и украдкой вытирая выступившие на глазах слёзы. – Никак нельзя, чтобы – не всем вместе… Ведь правда же, Вацек, скажи же? Мы вместе шли сюда… Вместе в рудниках мучились… Вместе мечтали о Польше, ждали свободы… и вот теперь… Вацек, что же ты молчишь?! Скажи же! Если нельзя вместе – значит, остаёмся здесь! Стрежинский, хмурясь, следил за тем, как по бревенчатой стене мечется сполох свечи. За окном снова поднялся ветер, снег повалил клочьями. По небу неслась седая, мутная мгла. – Остаться здесь? – медленно переспросил он. – Как возможно? Мы знаем, что уже скоро поднимется вся Польша! Сколько лет мы ждали, боролись, страдали… И теперь – остаться здесь?! Ржонд в Варшаве сделал невозможное: передал нам сюда бумаги и деньги! Пани Ванда рисковала головой, свободой! Эта москевка, Наташа, тоже… Нет, нельзя! Другого случая просто не будет! Лазарева сейчас до смерти напугана, я пообещал её застрелить… хоть бы подумала, проклятая курва, из чего мне в неё стрелять?!. Ей бы понять простую вещь: когда приходят убивать – убивают. Молча – а не монологи читают, как в дурных романах! Но она опомнится, пораскинет мозгами – и донесёт на нас своему милому дружку! Ей не впервой, как вы помните! Нет, панове… Отложить уже нельзя. Я останусь здесь, а вы… Двойной протестующий вопль не дал ему договорить. – Как это можно, Вацек?! – страстно вскричал Збышек. – Как можно?! Тебя ждут в Варшаве как святого! Без тебя и начинать невместно! Ведь недаром ржонд так рисковал! Не ради меня же это всё, согласись? Нет, нет, нельзя и думать! Лучше я останусь, я! От меня меньше всего пользы для Польши! Я буду гордиться тем, что остался здесь вместо тебя и Казека! Это самое большее, что я могу сделать! Хлудич тщетно пытался его перебить: от волнения на него снова напал кашель. Не в силах справиться с удушьем, он резко хлопнул ладонью по столу. Свеча, опрокинувшись, погасла, и комната нырнула в темноту. Стрежинский, чертыхнувшись, полез под стол за упавшим огарком. Во тьме хрипло, тихо прозвучал голос Хлудича: – Вацька, чёртов сын, ты врёшь: это всё же чахотка у меня. И зачем же мне обременять вас? Что, если я раскашляюсь на весь этот дамский дормез и напугаю казаков? Ведь это же нам всем тогда пропадать! Сам видишь, что оставаться надо мне. Всё едино уже не жилец, да и… – Это не чахотка, Казимир! – сквозь зубы прорычал Стрежинский. – Не мучься истерикой пустой! Кашель твой мокрый, верхний, в груди не хрипит! И ты от него избавишься через несколько дней… если, конечно, будешь слушаться и лекарство пить. Тебя не меньше ждут в Варшаве, ты сам это знаешь. И поэтому я предлагаю, панове… – он запнулся на минуту, поправляя свечу. Его лоб перерезало мучительной складкой. Неверный свет на миг придал лицу поляка незнакомое, страдальческое выражение, и не сводивший с него глаз Збышек с участием придвинулся ближе. Но Стрежинский уже поднял голову, и выровнявшееся пламя осветило его спокойные, резковатые черты. – Я предлагаю жребий. Все мы ценны для Польши и не имеем права сами выбирать, кто будет нужнее там этой весной. Пусть решит рок. Все согласны? – Вацек, это безумие… – начал было Хлудич, но Стрежинский резко махнул рукой: – У тебя нет никакой чахотки, лайдак! Если бы была – и говорить не о чем оказалось бы! И ты, Збышек, не смей мне говорить о своей ненужности! Кто в Литву по ржондовым поручениям ездил? Кого в Гродно арестовывали? Кто тогда умудрился чуть не из камеры ржондовы деньги с верным человеком передать?! Збигнева Ячинского вся Варшава помнит и молится за него, так что и не дури мне! – говоря это, он ловко и быстро нарезал ножом лучинки из поднятого у печи полена: две длинные, одна – короткая. Ячинский и Хлудич, как зачарованные, следили за ним взглядами. Наконец, лучинки были готовы. Стрежинский выложил их на стол и поднял на товарищей глаза. – А теперь условимся, панове. Что бы ни получилось, каким бы ни был результат – никаких споров, криков, возражений. Никакого даже разговора! Сделано – и баста! И помните, что тот, кто останется… Тот пострадает за Польшу более всех. Потому что вернётся в рудники с цепями на руках и ногах. И… И, вероятно, умрёт там. Но другого пути нет. Вы согласны?