– Ну, что я вам говорила, моя милая? – пожав плечами, шепнула она Ирочке Конотоплевой. – Убежала Наташа – и сразу же вслед за ней Иверзнев пропал! Я уверена, что там сейчас начнётся сцена! Бедному Михаилу Николаевичу надоело выглядеть дураком и без конца ревновать! А ведь Наташиного отца нету в доме… Это, в конце концов, становится неприличным! Ирочка порозовела, пожала плечами, покосилась на другой конец стола, где её внушительная родительница хихикала, как институтка, внимая негромкой болтовне Стрежинского. Тот нёс какую-то чепуху о графе Тадеуше Радзивилле, приходившемся ему троюродным дядей, и исчезновения Наташи, казалось, даже не заметил. – Маменька не обращает внимания – и нам незачем злословить! – добродушно заметила мадемуазель Конотоплева. – Отчего им и не побыть несколько минут вдвоём? Авось и без скандала обойдётся, господин Иверзнев – благородный человек! Передайте лучше печенье, оно восхитительно! И почему наша Манька такое печь не умеет? … – Итак, Наташа? – тихо спросил Иверзнев сразу же, как за ними закрылась дверь. – Зачем вам понадобился этот вечер? Говорите быстро, сюда в любой миг может кто-нибудь ворваться! – Полагаю, что нет, – Наташа, стоя спиной к Иверзневу, торопливо рылась в ящиках секретера. – Наши барышни в таком восторге от танцев и кавалеров, что им совсем незачем слоняться со скуки по дому… Да где же? Ведь нарочно положила, чтобы поближе взять… Ах, вот они! Она сняла с полки стопку увесистых книг. В одну из них было вложено распечатанное письмо. Наташа вынула и развернула его, быстро пробежала глазами по мелким строчкам. – Итак… Дворянский паспорт на имя Алексея Порфирьевича Никишина тридцати шести лет… Паспорт мещанина Филата Горшкова, двадцати двух лет… и мещанина же Сергея Афанасьева… вот возраст не годится! Сорока трёх лет! – Видно, не добыли другого. А деньги?.. – И деньги, полторы тысячи рублей. Ванда здесь пишет: это всё, что успели собрать. Иверзнев только присвистнул. – Как же это получилось, Наташа? – не то с восхищением, не то с испугом спросил он. – Очень просто! – улыбнулась та, вновь пряча письмо среди книг и аккуратно упаковывая всю стопку в коричневую бумагу. – Пожалуйста, подержите бечеву… вот так. Разве моя варшавская подруга не может прислать мне романов? Пришёл целый ящик – Вальтер Скотт, Загоскин, Ростопчина… И письмецо с благоглупостями, которые папенька даже до середины не дочитал! А всё, что нужно, было спрятано, как обычно, в переплётах! Я тщательно проверила ночью, и паспорта, и деньги – всё на месте. – Наташа, я преклоняюсь перед вами! – взволнованно сказал Михаил, взяв девушку за руку. Она, вся вспыхнув, попыталась освободиться, но Иверзнев не заметил этого. – Вы так рисковали… проявили такое хитроумие… О, простите: я делаю вам больно! – опомнившись, он смущённо выпустил пальцы Наташи. – Ни… чуть, – она, ещё розовая, неловко улыбнулась. – И вы напрасно превозносите меня: всё придумала Ванда со своими знакомыми! Мне бы и в голову не пришло так исхитриться! А доставал паспорта и деньги варшавский ржонд… так, кажется, это называется? Так что моя роль весьма незначительна. И я очень рада, что хотя бы так могу помочь нашим друзьям, – Наташа неожиданно смолкла, задумавшись. – Что же дальше, Михаил Николаевич? Документы готовы, деньги есть. Но как же они смогут убежать? Я уже какой день ломаю голову… Зима, мороз, в тайге снегу выше головы! Даже на лыжах, верно, не пройти? – Я тоже не могу понять, – сознался Михаил, принимая из рук Наташи тяжёлый свёрток. – Стрежинский весьма неразговорчив. Право, я думал, что вам, Натали, известно более моего! Вы с ним столько беседовали за последнее время… – против воли Михаила, в его словах просквозили неприязненные нотки, и Наташа изумлённо посмотрела на него. – Разумеется, беседовали! Удивляюсь, как у меня язык не отпал! Не поверите, я за всю свою жизнь столько не болтала! Но ради дела, разумеется, была вынуждена… – Ради… чего? – Но я же пересказывала Стрежинскому все Вандины письма! От начала до конца! Мы решили, что так будет удобней, чем передавать сами письма: могут заметить, заподозрить… Ведь если это удалось однажды, то не значит, что в следующий раз повезёт! – Наташа вдруг вздохнула, не замечая поражённого взгляда Иверзнева. – Вообразите только, чего мне стоило их выучить! Да ещё по-польски, чтобы никто ничего не понял! Все события в Варшаве, все известные дела ржонда, все эти имена, фамилии, кучу родственников и друзей… Это ведь ещё какое счастье, что у меня память отменная! Спасибо до земли нашему институтскому инспектору, что заставлял нас аршинами стихи учить! – События в Варшаве?.. – окончательно растерялся Михаил. – Родственники?! Ржонд?! Боже, Наташа… Но я думал… Я думал, что вы… и Стрежинский… Весь завод только и говорит, что… Он не смог закончить: жар бросился в лицо. К счастью, Наташа оказалась смущена ещё больше и не заметила его смятения. – Я знаю, что это выглядело, должно быть, неприлично… Мне даже папенька говорил, что нельзя так… явно отдавать предпочтение… – Наташа прижала ладони к горящим щекам и порывисто отвернулась к окну. – А уж барышни наши совсем меня заели! Но, наверное… наверное, это лучше, не так ли? Пусть уж думают, что господин Стрежинский за мной ухаживает, чем… Ведь, слава богу, никто даже не догадывается, о чём мы с ним на самом деле разговариваем! Я ведь даже, не поверите, смеяться громко выучилась, как последняя дурочка! – Натали, я безнадёжный болван, – глядя через её плечо в закованное морозом окно, сказал Иверзнев. – Ради бога, простите меня. – Я – вас?! – испугалась она. – Господь с вами, за что же? – Уж поверьте, есть за что, – Михаил, сдвинув брови, мучительно пытался перевести разговор. – Так, стало быть… стало быть, и вам ничего не известно о планах Стрежинского?.. Всё это время он ни о чём не спрашивал меня. Но я видел, как он мучается и ждёт… Это очень умный и очень смелый человек. И, что ещё важнее, не боится риска. И не остановится ни перед чем. Хотел бы я знать, что у него в голове? – Но как же возможно?.. – начала было Наташа – и задумалась, не закончив. Михаил тоже молчал. Снаружи доносился девичий смех, топот ног: там играли, вероятно, в жмурки. – Ступайте, пожалуйста, Михаил Николаевич, – наконец, попросила Наташа. – Скажите, что я буду с минуты на минуту, ищу нюхательную соль… Поторопитесь же! И не забудьте книги! Поздним вечером Лидия Орестовна Лазарева сидела одна у себя дома и, подперев голову кулаками, смотрела на пляску метели за окном. Близилась полночь. В трубе пронзительно и страшно визжал ветер. Снаружи, в кромешной темноте, трещали деревья, и Лазаревой казалось, что старая сосна, росшая у дома, вот-вот завалится на крышу. За стеной гремела посудой горничная, сонно напевая старую польскую песенку «Цупу-лупу». Пела Пранька противно, и Лазаревой хотелось велеть ей замолчать, но она понимала, что в полной тишине ей станет ещё хуже. Настроение было омерзительным. Это было ужасно. Так ужасно, что Лидии постоянно хотелось как следует потрясти головой, протереть глаза – и проснуться, наконец. Но даже в самых страшных ночных кошмарах ей не могла привидеться встреча с Вацлавом! Казалось бы – человек осуждён на каторгу, отправлен на рудники в цепях, Сибирь – огромна, как океан… и именно здесь, на винном заводе, они встретились… ужасно! Лидия хрипло рассмеялась, вспомнив о том, как в панике, кое-как собрав самое необходимое, бежала из Петербурга сразу после ареста Стрежинского. Разумеется, это было глупо… не стоило тогда доносить на них. Но ведь, если подумать, Вацлав сам был виноват во всём! Да, именно так всё и было: сам виноват! Она, Лидия, не лгала, не наговаривала, не клеветала – лишь честно рассказала о том, что знала! В конце концов, надо же было подумать и о себе, иначе её попросту арестовали бы вместе с ними… Брр, чудовищно! А какая из неё заговорщица? Она и в Варшаве не была бог знает сколько лет, и всё это дело «велькего сбодування[6]» ей совершенно безразлично… хотя это, вероятно, непатриотично и даже, если хотите, старомодно… Но что ей, Лидии Лазаревой, до того – свободна Польша или нет?! Безусловно, когда её угораздило увлечься Стрежинским, пришлось играть в польскую патриотку… а как, позвольте, было иначе приблизиться к этому человеку? Москевки для него не существуют, даже самая прелестная из них значила бы для Стрежинского не больше, чем дикарка с Алеутских островов. Пришлось вспомнить, что она урождённая Бжецыньская, говорить по-польски и декламировать со слезами на глазах «С дымом пожаров»! Глупо, смешно, – но что же ещё было делать? И ведь получилось, сложилось, прекрасно вытанцевалось! Казалось, Вацлав влюблён до смерти… – Вздор, он меня не любил! – с ожесточением прошептала Лидия своему мутному отражению в оконном стекле. – Никого и никогда не любил он, кроме своей Польши… Безумец! Если бы пришлось выбирать между мною и Польшей – он бы ни на миг не задумался, бездушный камень… идол, железка, а не человек! Он просто не оставил мне выбора… не оставил, да! Я всё же женщина! Нельзя позволять топтать себя ногами, мало мне Базиля! Я просто спасала себя, своё достоинство… Боже, как я несчастна! А ещё этот Тимаев, будь он проклят… что же теперь делать? Ведь ни дня нельзя терять! Зажмурившись так, что заболели веки, Лидия вспомнила вчерашний разговор с любовником. Так же, как сейчас, горела свеча, металась за окнами страшная снежная мгла, а в трубе верещал ветер. – Как страшно… – бормотала она, зябко прячась под одеялом. – Езус-Мария, как же здесь тоскливо всё и страшно! Край земли, край людей… Боже, зачем, зачем я так одинока? И за что?.. Вольдемар, да оставьте же, право, сколько можно?!. – Помилуй, Лидуся, да ведь оторваться невозможно! – Тимаев жадно, безотрывно целовал её руку. Лидия с досадой высвободилась, откинула одеяло, села. – Да перестаньте же!.. Послушайте, мне нужно говорить с вами о деле! – Лида, господи, да зачем же? – лениво потянулся он. – Мне и на службе хватает разговоров о делах! Я полагал, что хотя бы с тобой можно забыть об этих каторжных рожах и заводской грязи… Лидочка, богиня моя, Афродита… как же с тобой хорошо! Я и не мечтал найти в этой дыре такое божество! – Воль-де-мар!!! Вы, ей-богу, несносны! Скоро утро, вам пора идти, а я… – А ты так нестерпимо хороша, что я просто сил в себе не нахожу… – Тимаев осёкся, увидев, что из темноты на него смотрят сузившиеся от злобы глаза женщины. – Бог мой, Лидуся, что стряслось? В самом деле какое-то несчастье? Лазарева сквозь зубы произнесла два слова, и Тимаев сразу же перестал улыбаться. Встал с постели, прошёлся по комнате, остановился у окна. Лидия напряжённо следила за ним взглядом. – Лидуся, ты… уверена? – Разумеется! Будь я не уверена, неужто стала бы говорить? Боже мой, как все мужчины одинаковы! И вопросы-то всегда одни и те же! Тимаев искоса взглянул на неё. Помолчав, спросил: – Лидуся, чем же мне тебе помочь? Я бы ни на минуту не задумался жениться на тебе, но ты – замужняя дама… – …и для вас в этом спасение! – Ну-у, зачем же ты так!.. Ты знаешь, что я люблю тебя! Она досадливо отмахнулась. Сквозь зубы произнесла: – Нужно немедленно, поймите, немедленно что-то делать! Промедление сейчас – это просто гибель! Если увидят, если станет заметно… – Послушай, но ведь это положение… м-м… естественно для замужней особы! Я уверен, что… – Болван! Весь завод знает, что мы с мужем живём порознь! – Ну-у, это как раз глупости… – Не глупости! Не глупости! Лазарев спит и видит, как избавиться от меня! Чтобы немедленно жениться на своей каторжной мерзавке! Если я окажусь в положении… сейчас… Боже мой! Я пропала, видит Бог, пропала… Мне ведь даже жить нечем! Да ещё с младенцем! Лазарев сразу перестанет содержать меня: он хоть и болван, но не настолько же! Я умру с голоду, понимаете вы это?!. О-о-о, лучше сразу в колодец головой! – К чему такие меры? – пожал плечами Тимаев. Разговаривая, он одевался – спокойно и неспешно. – Ведь ты – женщина и лучше меня знаешь, что необходимо… Есть же, я полагаю, способы… – Безусловно, есть! – язвительно перебила она. – В Петербурге! А не здесь, в этой вашей каторжной дыре! Дьявол, дьявол, и надо же было так глупо… Ведь, казалось, всё делала для того, чтобы… Вольдемар, да что же вы молчите?! – Лидочка, но что же я могу? – пожал Тимаев плечами. – Я не врач, и нужных знакомств у меня не имеется. Вероятно, лучше поехать в Иркутск… найти там… право, я теряюсь… бабку какую-нибудь… – О-о-о, замолчите… Как в все одинаковы… Чуть что – в кусты! – Лида, ты несправедлива! Когда успокоишься, то поймёшь: я в самом деле тут бессилен! Мне никогда не приходилось заниматься такими комиссиями! Если желаешь, могу дать тебе денег и… Ты с ума сошла!!! Слова его потонули в звоне и грохоте: Лидия метнула в его сторону жестяную миску, которая ударилась о стену. – Лида! Ты перебудишь весь дом! Не понимаю, чего ты ждёшь от меня! – Трус! Подлец! Болван! Разумеется, не понимаете, где вам! Вы же меня так безумно, так смертельно лю-у-убите! – рыдая, выкрикивала Лидия. По её перекошенному от ярости лицу бежали слёзы. Тимаев делал ей отчаянные знаки, оглядываясь на дверь и призывая к молчанию, но куда там!.. В запертую дверь осторожно заскреблись. – Пани Лидя… Что стряслось? Водички подать? – Пошла, дура, вон!!! – бешено завопила Лидия. В Тимаева полетел один башмак, за ним – другой. Вылетев из постели, она кинулась к печи, схватила кочергу… но тут и Тимаев пришёл в себя – и схватил Лидию в охапку, крепко стиснув её, как бочку – обручем. Она вырывалась, дёргалась, но начальник завода держал крепко. – Пустите… пустите… мерзавец вы! – Вот так-то лучше. Успокойтесь. Вам надобно выпить воды с лавровишневыми каплями и прийти в себя. У вас истерика, – нарочито спокойным и медленным голосом говорил Тимаев. Он так откровенно гордился собственным самообладанием, что Лидия стихла и с отвращением посмотрела на него. – После мы с вами поговорим об этом. Но постарайтесь покамест держать себя в руках. Вы взрослая разумная женщина. Глупо кричать и плакать. Нужно искать выход из положения – вот и займитесь этим. Если что-то придумаете – известите меня, я, со своей стороны, сделаю всё, что должен. – Подите вон! – с ненавистью перебила его Лидия, вырвавшись, наконец, из его рук, – Подите вон. Я вас ненавижу, низкий вы человек! Тимаев с достоинством вздохнул, снял со спинки стула сюртук и вышел за дверь. Сейчас, вспоминая этот разговор, Лидия вынуждена была признать, что погорячилась. Не стоило кричать, впадать в ажитацию… ну что, в самом деле Вольдемар мог сделать? Скотина и животное, как все мужчины… только что денег даст, это они умеют. Но что толку в деньгах, если не знаешь, куда с ними кинуться? Безусловно, на поселениях есть бабки… Но ведь это нужно узнавать, расспрашивать, наводить справки, а у кого?! У местных куриц, которые ей пока ещё сочувствуют всей душой? Но стоит той же полицмейстерше узнать, что несчастная, покинутая мужем госпожа Лазарева беременна бог знает от кого… Впрочем, можно зарыдать, пожаловаться на Базиля, на его пьянство, на то, что он во хмелю посягнул… и принудил её силой… и она ничего не могла сделать, ведь супружеский долг… Это всё, конечно, очень легко, – но ведь могут же и не поверить! И младенец ей вовсе ни к чему… Дьявол, дьявол, дьявол… всё против неё! И ведь только собралась упросить Вольдемара, чтобы поляков услали куда-нибудь с завода! Пусть даже и обратно в рудники, какая разница… Он бы сделал это для неё, непременно сделал бы, – а теперь что? Живи, трясись, и живот со дня на день начнёт расти… Надо будет посоветоваться хотя бы с Пранькой! Она, кажется, всё здесь знает, любую бабку найдёт… Главное – поскорей! – Пранька! – позвала Лазарева, поворачиваясь к двери. – Пранька, дур… – и осеклась. Из-за стены послышались голоса: чуть слышное бормотание горничной перебивалось мужским голосом. В сенях говорили по-польски, и ошеломлённая Лидия ещё не успела осознать, что это значит, – а дверь уже хлопнула, коротко проскрипели под быстрыми шагами половицы, – и в горницу вошёл Вацлав Стрежинский. – Добрый вечер, пани Лидия, – спокойно сказал он, прислоняясь спиной к дверному косяку. На его широких плечах красовалась та же потёртая пехотная шинель, в которой он был два месяца назад на балу у Тимаева. Отросшие волосы были слегка растрёпаны и засыпаны снегом, светлая прядь падала на высокий лоб. Холодные серые глаза смотрели на Лидию без всякого выражения. Оцепенев от страха, не в силах пошевелиться, Лазарева глядела на него. В трубе, нарушая мёртвую тишину, визжал на одной ноте обезумевший ветер.