– Вот как? – без всякого выражения спросил Стрежинский. – Отчего же? – Потому что это – Сибирь, – пожал плечами Иверзнев. – Тайга, непролазный лес, болота, бурелом, дикие звери. Убежать с завода очень легко. Вы в этом сами убедитесь по весне, когда этих разбойников позовёт, как они выражаются, генерал Кукушка. Да что с завода! – с серебряных рудников превосходно бегают! Но потом будет много сложнее. Такие люди, как мы с вами, не умеют жить в диком лесу. Вы не сможете определить путь по солнцу и звёздам, не выберетесь, если что, из болота… да попросту от гнуса избавиться не сумеете! А эта подлая мошка людей до безумия доводит! Не обижайтесь, Стрежинский. Всё то, что я говорю, в полной мере и ко мне самому применимо… хотя я всё же был на войне и по звёздам идти могу. А в тайге иногда даже бывалые бродяги не выдерживают! Пробегают месяц-два – и возвращаются на завод, назад в острог слёзно просятся! Да к тому же… Михаил умолк на полуслове, заметив, что его речь произвела на Стрежинского тяжелейшее впечатление. Лицо поляка потемнело, странно ожесточилось, сделавшись похожим на вырезанную из жести маску. Его задрожавшая рука с такой силой сжала сточенный карандаш Иверзнева, что тот, жалобно хрустнув, сломался. – О, дьявол… Пршепрашам[3]… – Но, я уверен, что безнадёжных положений не бывает! – потрясённый неприкрытым отчаянием всегда сдержанного поляка, торопливо сказал Иверзнев. – Ведь очень удачно сложилось, что вас с Акатуя перевели сюда! Видите, даже кандалы сняли! Глядишь, дальше… – Иверзнев! – внезапно перебил его Стрежинский, и светлые, холодные глаза уткнулись в лицо Михаила. – Я чувствую, что могу совершить ошибку, доверяясь вам… но более обратиться мне не к кому. Может быть, я пожалею о сказанном… но терять мне, в любом случае, нечего! У вас ведь есть знакомые в Польше. Вы знаете, что происходит там сейчас? К нам в рудники не доходило даже слухов! Мы ждали, что восстание неминуемо, что со дня на день… И никто не мог сказать нам ни слова! Вокруг одни москали: и каторжники, и солдаты… И даже здесь никто нечего не знает! Наши родные в Варшаве под строгим надзором, им запрещена переписка с нами! Нам не у кого узнать, не у кого спросить… иначе бы я ни за какие блага не обратился к вам! – Мне известно только то же, что и всем, – сдержанней, чем хотелось бы ему самому, отозвался Иверзнев. – В Польше весьма неспокойно, то и дело что-то незначащее вспыхивает… Когда же грянет значащее – никому не известно. Но ожидать можно, как вы и сказали, со дня на день. Стрежинский закрыл глаза. Он выглядел спокойным, но Михаил видел: поляк держится из последних сил. – Я должен быть там. Я обязан быть там! Любою ценой! – сдавленно выговорил он. – Я и мои товарищи! И так сколько лет истрачено впустую! Так глупо, так бездарно попасть в руки полиции… Если бы нас не взяли тогда в Петербурге – восстание бы уже грянуло! И Польша, моя Польша была бы вольна! – Стрежинский, я уверен, что выход есть, – осторожно заговорил Иверзнв. – Сядьте, прошу вас… успокойтесь. Если вы намерены вернуться к борьбе, вам понадобится и крепкое здоровье, и стальные нервы. Выход есть, и я смогу узнать для вас последние новости из Польши. – Право, не смею поверить! – хрипло вырвалось у поляка. – Как же? Осмелюсь спросить – это тот же человек, что сумел переслать наши письма? – Да, он. Вернее, она, – Иверзнев снова умолк. Поляк смотрел на него пристально, жадно, почти с мольбой. – Стрежинский, я должен предупредить, что ради вас будут рисковать совсем юные женщины, и вы, несомненно, понимаете… – Кто они? – отрывисто спросил Стрежинский. – Это Наталья Владимировна Тимаева. Дочь начальника завода. И её лучшая подруга пани Ванда Кабрыньская, в девичестве – Сливицкая. – Сливицкая? – живо переспросил Стрежинский. – Ванда Сливицкая? Сестра подпоручика Петра Сливицкого, не так ли? – Да, это она, – Михаил помолчал, и сердце его сжалось. Ему смертельно не хотелось говорить то, что он должен был сказать. – Пётр Сливицкий вместе со своими друзьями Арнгольдтом и Ростковским был расстрелян этим летом в Варшаве. Во рву Новогеоргиевской крепости. За польскую пропаганду в войсках. Наступило тягостное молчание. Стрежинский сидел с окаменевшим лицом, и лишь на виске дрожала, билась вздувшаяся жила. – Пан начальник не запрещает своей дочери переписываться с сестрою польского повстанца? – наконец, медленно, словно с трудом выговаривая каждое слово, спросил он. – Насколько я помню, панне Ванде сейчас всего семнадцать, и… – Панна Ванда уже полгода как пани Кабрыньская. Она вышла замуж сразу же после института, – напомнил Иверзнев. – Эта фамилия не содержит в себе ничего неблагонадёжного и не настораживает господина Тимаева. Девушки весьма живо переписываются, и благодаря Наташе… Наталье Владимировне, хотел я сказать… я немного осведомлён о событиях в Польше. – Нельзя ли мне познакомиться с панной Натальей? – перебил Стрежинский. И тут же нахмурился. – Впрочем, это, верно, немыслимо… Вряд ли либерализм пана начальника простирается до таких границ. – Господин Тимаев вовсе не либерален, поверьте, – вздохнул Иверзнев. – Боюсь, что, напротив: ярый слуга царя и отечества в худшем понимании этого принципа… Но его служебное рвение направлено больше на каторжан, нежели на врагов Империи. Боюсь, как бы до всамделишного бунта здешних жиганов не довёл… Впрочем, вам это неинтересно, простите. Но в отношении ссыльных дворян он весьма мягок и даже приглашает их на свои вечера. – Но… как же такое возможно? – недоверчиво спросил Стрежинский. – Я считаюсь врагом империи, заговорщиком… Ещё три месяца назад я носил кандалы на Акатуе! – Полагаю, что здесь, в Сибири, возможно многое из того, что не мыслится в России, – усмехнулся Михаил. – Судите сами: до Иркутска – четыреста вёрст. Вокруг – каторжные поселения, захолустье, никакого общества. Молодых людей мало, вернее – их вовсе нет. На вечерах обычно присутствует с десяток девиц из здешних порядочных семей… ну и мы с Васильем Петровичем! Так Лазарев ещё и женат, следовательно – для дела не пригоден! А я… Меня, признаться, прочно записали в женихи Натальи Владимировны, и посему, сами понимаете… – Так вы – жених панны Натальи? – поднял брови Стрежинский. – Это очень удобно… – Ничуть не удобно, и нисколько не жених, – сухо оборвал поляка Иверзнев. – Мы с нею добрые товарищи – и только. Но здешние дамы… Сплетни у них, к несчастью, единственное развлечение… Итак – вы готовы явиться на вечер к начальнику завода, если я выхлопочу вам и вашим товарищам приглашение? Со своей стороны я обещаю поговорить с мадемуазель Тимаевой. А позже, возможно, подумаем и о вашем побеге в Польшу… Стрежинский, вы слышите меня? Поляк, который сидел сгорбившись и уткнувшись лбом в кулаки, казалось, в самом деле не видел и не слышал ничего вокруг. Но при последних словах Михаила он резко поднял голову и повернулся. – Благодарю вас, – сдавленно произнёс Стрежинский, и Михаил с изумлением заметил, как влажно блеснули глаза поляка. – Благодарю… Я не смел и надеяться на такой подарок судьбы. Мы с друзьями были на краю, на самой бездне… Я не хотел вам говорить, было стыдно жаловаться, но… неделю назад мы вынимали Збышека из петли! К счастью, успели вовремя… Збышек – самый молодой из нас и тяжелее всего переносит… не каторгу, не рудники, нет! А то, что мы оторваны от общего дела, от нашей Польши, от борьбы! Думаю, вы меня поймёте, как никто. – Я постараюсь сделать всё, что в моих силах, – заверил Иверзнев, стараясь не показать, как сильно он взволнован этой прерывистой речью. – И как только что-то удастся сделать – извещу вас. Поверьте, отчаиваться не должно никогда! Стрежинский рассеянно кивнул: он был весь во власти своих мыслей. Поднявшись, он шагнул было к двери, но уже с порога обернулся. – Скажите, Иверзнев, отчего вы сами до сих пор здесь? – отрывисто спросил он. – Вы ведь попали в Сибирь по обвинению в заговоре против императора! И вы находитесь на заводе уже пятый год. Что вас держит? Отчего вы не попытались бежать, вернуться к борьбе? – Право, не знаю, поймёте ли вы меня, – помедлив, сказал Михаил. На лице поляка появилось недоверчивое выражение. – Но не струсили же вы, в самом деле? – Нет, тут другое. Видите ли, мы с товарищами вели борьбу за свободу наших мужиков… За волю и землю для них. Вам это ни к чему, в Польше крестьяне лично свободны, и вы преследуете иные цели. А мы, так или иначе, своего уже добились: царь дал волю. Безусловно, это породило множество новых забот… но мне нет нужды сломя голову нестись через всю Сибирь, чтобы лично всем этим заняться. Я нахожу, что теперь, после освобождения народа, главная цель всех передовых и развитых людей – помочь этому народу. Вылечить, выучить, внушить им, что они – тоже люди, ничем не хуже, чем их бывшие господа… Многие мои товарищи сейчас заняты именно этим. И я здесь делаю всё, что в моих силах. – Полагаете, в России сейчас не нужна борьба? – серьёзно спросил Стрежинский. – Полагаю, что – нет, – твёрдо ответил Михаил. – Нужно заниматься людьми, готовить их к свободной жизни, делать из них разумных и образованных граждан. Это ведь тоже борьба, Стрежинский! И, возможно, даже к лучшему, что я оказался тут. Поляк нахмурился, готовясь возразить, но в это время скрипнула дверь. В щель просунулась сердитая, заспанная физиономия караульного солдата: – Михайла Николаич, ваша милость, извольте к бабьему острогу прогуляться! Аникеева, дурища этакая, посередь ночи родить надумала! Всполошила там всех! – Вот ведь дьявол, говорил же я ей! – в сердцах вскочил Михаил. – Ещё вчера надо было забрать её в лазарет… Доброй ночи, Стрежинский! Будете уходить – дуньте на свечу, а дверь не запирайте. Здесь украсть нечего и некому. Он ушёл, и поляк остался один. С минуту он стоял у стола, глядя остановившимися глазами на бьющийся от сквозняка огонёк огарка. Затем глубоко вздохнул, погасил свечу и тихо вышел. В день Владимира Новгородского на завод сыпалась белая, густая и мелкая крупа. Снегом, словно пушистым оренбургским платком, были заботливо укутаны все безобразия и уродства каторжного быта: неопрятные бараки, покосившиеся крыши, ямы и мусорные кучи, горы битого кирпича возле винниц. Казалось, всё вокруг посветлело, принарядилось и вдохнуло свежего, ядрёного воздуха. Весело белела главная заводская улица, вся исчирканная стежками следов – человеческих, собачьих, птичьих и крохотных мышиных. Поперёк этих цепочек уверенно пролегли первые санные борозды: господин обер-полицмейстер с семейством вернулись из Иркутска. Ездили с серьёзнейшей целью: приобретение нарядов для дочерей. Вечером начальник завода давал бал в честь собственных именин, и первые гости съехались уже к обеду. Пёстрый кружок девиц сидел в гостиной, болтая и обмахиваясь веерами, сделанными у единственной на весь завод мастерицы: горничной мадам Лазаревой. Когда-то Пранька служила в варшавском борделе, и держать в руках веер ей приходилось. Кривобокие конструкции, которые бывшая жрица любви мастерила из петушиных перьев, папиросной бумаги, пробки и бечевы, выглядели, что и говорить, неавантажно. Но всё же это было лучше, чем вовсе ничего, и десяток девиц с энтузиазмом, теряя перья, обмахивались Пранькиными веерами. – Нет, mesdames, всё же веер должен быть настоящий, – сокрушённо заметила Надин Стевецкая, когда изогнутое, сине-зелёное перо, не выдержав сопротивления воздуха, выскочило из пробковой основы. – Это несносно, в конце концов… Чувствуешь себя совершенной провинциальной дурочкой! А нам в институте постоянно внушалось, что вещь должна быть или дорогая и хорошая – или же её вовсе не надобно! – Но не всегда же можно этому правилу последовать! – весело заметила одна из пухленьких поповен. – Вот шляпка, например! Мы с сёстрами сами шьём и обтягиваем, а куда же деваться? Не выйдешь ведь летом с непокрытой головой! Выглядишь, разумеется, как сыроежка, в Иркутске, вероятно, на смех бы подняли… а здесь-то сойдёт! Всё едино женихов не сыскать! Одной только нашей Натали посчастливилось… – Ну, что же вы хотите: дочь начальника завода! – язвительно заметила Надин, – Для неё всё припасено: и наряды, и приданое, и жених! – Не надо быть такой злой, душа моя, – ненатуральным голосом возразила поповна. – Осенью Натали была на пороге смерти! Доктор Иверзнев спас её, рискуя жизнью! Разумеется, что они… – В жизни не подумала бы, что Иверзнев в неё влюблён! – поморщилась Надин. – Они даже не танцуют никогда! И чем Натали может быть интересна мужчине, хотела бы я знать? Несносные разговоры о книгах, о статьях в журналах, о каких-то мужских сложных вещах… Она просто синий чулок! Я была в её комнате – так там, не поверите, книги стопками стоят от пола до потолка! И к чему столько? Пыль на себя собирают, и всё… И, что самое ужасное, Лидинька, – Натали все их прочла! – Это в самом деле так, – солидно кивнула Лидинька. – Я сама видела её с открытой книжищей в пуд весом! Толще, чем батюшкино Евангелие! Она и мне пыталась всучить роман какой-то, я еле-еле отбоярилась! Роман… Да меня и маменька заругают, коли я такую ересь открою! Право, не знаю, отчего господин Тимаев не пресекает это! Ведь надо и о будущем дочери подумать, о её замужестве! – Зачем же ему об этом думать, ма шер, коли всё давно решено! – хихикнула ещё одна из барышень. – Но ведь они не объявляли о помолвке, – медовым голосом вставила Надин. – Стало быть, предложение ещё не сделано. И я догадываюсь, отчего господин Иверзнев медлит! Надо отдать ему должное: он умный человек… Глупо связывать свою судьбу с женщиной, которой ничего не интересно, кроме пыльных книг и бредовых идей! – Мне кажется, вы слишком несправедливы, – краснея, тихим голосом вмешалась младшая дочка почтмейстера, крошечная, беленькая Аннушка. – Натали Тимаева очень мила… В конце концов, это же ей мы обязаны сегодняшним праздником! И новыми кавалерами! Разве не она уговорила отца, чтобы эти несчастные поляки были приглашены нынче? Папенька говорил, что они – враги нашего отечества, изменники… но я отказываюсь в это верить! Ведь их отечество – не Россия, а Польша, так как же можно требовать… – Аннушка, папа запрещает говорить о политике! – строго заметила ей старшая сестра. – Что о нас подумают? Нельзя же, в самом деле, как Натали… Впрочем, в одном ты права: нынче у нас на три кавалера больше. Надеюсь, они будут танцевать! А не как этот невоспитанный Лазарев! Придёт, сядет с мужчинами – и не встанет до конца вечера! Зачем приходить на балы, ежели не танцуешь?! – А мне кажется, он тоже несчастный, – тихо сказала Аннушка. – Иметь такую красивую супругу – и не любить её… Ведь мадам Лазарева лучше нас всех, надобно это признать! Как она, должно быть, ужасно чувствует себя… Быть такой утончённой, такой блистательной, проделать длинную дорогу из России к мужу – и увидеть, что он о тебе и думать забыл! И живёт с мерзкой каторжной тварью! Фу… – Эта Меланья очень хороша, – опрометчиво заметила Лидинька, и на неё накинулись разом все: – Да что же вы говорите! «Хороша»! Она каторжанка! Глупа, тупа, зла! За убийство на завод попала, неужели вам не известно?! Это мужчины могут из-за смазливой рожицы полностью ум утратить, но нам-то этого не позволено! Право, только Натали может целыми днями находиться в обществе этой ведьмы и не бояться! Впрочем, если отец поощряет… А вот наш папенька говорит, что господин Тимаев после локти будет себе кусать из-за того, что донельзя разбаловал дочь! Донельзя разбалованная дочь господина Тимаева тем временем стояла у окна вместе с доктором Иверзневым и напряжённо вглядывалась в снежную завесу. – Скоро танцы, а их всё нет! Михаил Николаевич, вы верно передали моё приглашение? – И ваше, и вашего папеньки, – уверил Иверзнев. – Я убеждён, что Стрежинский с друзьями непременно придут. Им это необходимо гораздо более, нежели нашим барышням. Я уже пообещал им… – Да-да! Я сделала всё, что было нужно! Мне от Ванды Сливицкой пришло собрание сочинений Лажечникова, роскошное издание в кожаных переплётах, четыре тома! И под каждым переплётом аккура-а-атненько вставлены письма на папиросной бумаге! От родных и товарищей этих несчастных! Я целую ночь их извлекала, страшно боялась порвать… Но, слава богу, обошлось. Нынче при всех верну вам журналы, которые вы мне давали осенью, там, среди страниц, вложены эти письма… Чему же вы улыбаетесь, Михаил Николаевич? – Право, сам не знаю, – смутился Михаил, только сейчас заметив, что в самом деле улыбается, как дурак, глядя в серьёзные голубые глаза напротив. – Хотя вы правы, – Наташа озабоченно вздохнула, осмотрелась. – Пусть уж лучше наши барышни думают, что я с вами кокетничаю. И папеньке так спокойнее. Против воли Михаил улыбнулся ещё шире, и Наташа взглянула на него даже с некоторым изумлением: – Да что с вами нынче, Михаил Николаевич? Может быть, я… Договорить Наташа не успела, потому что в бальную залу вошли поляки. Сразу же воцарилась глубокая тишина. Прекратился даже ожесточённый мужской спор о земской реформе. Все взгляды обернулись к Стрежинскому и его товарищам, стоящим в дверях. Послышалось тихое женское «ах…», короткий, стремительный обмен взглядами в девичьем кружке. Наташа Тимаева поднесла пальцы к губам и бросила на Иверзнева выразительный, полный глубокого волнения взгляд, от которого у Михаила мурашки пробежали по спине. Ему показалось, что Наташа разом повзрослела на несколько лет. Страшно вдруг захотелось взять в руку эти тоненькие пальцы, сжать их в ладонях… Но Наташа уже, отвернувшись от него, торопливо искала глазами отца. Прочие продолжали беззастенчиво разглядывать новых гостей. Одеты поляки были чудовищно – даже на взгляд добродушного и невзыскательного заводского бомонда. Самый старший из них, кряжистый и сумрачный Владислав Хлудич, был в старом, потёртом до блеска сюртуке, которому неумелая чистка пошла, казалось, только во вред. Збигнев Ячинский, худенький быстроглазый юноша, явился в простонародном суконном армяке, весьма смело перешитом заводским портным Гришкой на благородный манер. Гришка, не мучаясь сомнениями, разрезал зад армяка и сметал из него фалды, отхватил воротник, а пояс распустил и собрал сзади сборками, украсив свой шедевр невесть где добытым золотым шнуром, которым обычно подвязывают гардины. Получилось нечто среднее между гусарским ментиком и ватным шлафроком. Стрежинский же пришёл в обычной пехотной шинели с медными пуговицами. У всех троих красовались на ногах разбитые, но тщательно вычищенные сапоги, под верхней одеждой были надеты рубашки грубого полотна с простонародным глухим воротом – и ни у одного не было перчаток. Гости начальника завода смотрели на этот каторжный стиль с недоумением и испугом, не зная, как себя вести. Поляки же, случайно или намеренно не замечая того эффекта, который вызвало их появление, стояли в дверях спокойно и непринуждённо, отвечая растерянным гостям прямыми, слегка надменными взглядами. Наташа быстрыми шагами подошла к отцу, решительно продела свою руку под его локоть – и господин Тимаев опомнился. И вместе с дочерью поспешил навстречу полякам. – Добрый вечер, господа, рад вас видеть, прошу, прошу… Позвольте представить вам мою дочь, Наталью Владимировну… очень приятно, господин Хлудич, господин Ячинский… С господином Иверзневым вы знакомы. Господин Лазарев Василий Петрович, главный инженер завода, рекомендую… Его прелестная супруга, Лидия Орестовна, украшение, так сказать, нашего скромного общества! Лидия Орестовна, что с вами? Вам дурно? В самом деле, душно как здесь, господа… Надо бы форточки открыть! – Нет, нет, право, нет… Я замечательно себя чувствую, – уверила взволнованного Тимаева бледная, как полотно, Лидия Лазарева. – И… очень рада знакомству с… господином Стрежинским. Я столько слышала о нём! Светлые, холодные глаза поляка взглянули на неё в упор. Затем Стрежинский коротко поклонился, отвернулся к инженеру и сказал несколько вежливых фраз о заводских винницах. Подошли другие мужчины, начались представления, знакомства, дамское щебетание. Тимаев поторопился пригласить всех к столу, подали ужин. Поляки вели себя безупречно, нимало, казалось, не смущаясь своим странным облачением, легко поддерживали общий разговор и ухаживали за дамами с таким небрежным варшавским шиком, что вызвали общий восторг. Барышни от души простили им и потрёпанную одежду, и битые сапоги, и отсутствие перчаток, – а ещё через полчаса запищали скрипицы заводского оркестрика и начались танцы. Первым, из уважения к вновь прибывшим гостям, был объявлен полонез, и в главной паре шли Вацлав Стрежинский и юная хозяйка дома. Вторыми были начальник завода и Лидия Лазарева. Хлудич и Ячинский пригласили супруг полицмейстера и казначея, следом вступили в танец и прочие. Стрежинский танцевал прекрасно, чувствуя себя в полонезе как рыба в воде. Его позы были полны ленивой, великолепной грации, бережной снисходительности к своей неопытной даме и галантного внимания к каждому её жесту. Иверзнев, зная, что Наташа не любит танцевать, был изумлён, наблюдая за тем, как уверенно она кружится со Стрежинским. Сам Михаил приглашать никого не стал – хотя на стульях у стены, похожие на обиженных чайных баб, остались сидеть целых три поповны. Стоя у окна, за которым всё гуще валил снег, он следил взглядом за первой парой и силился понять: откуда взялось в сердце это странное, неприязненное, почти злое чувство?..