– Такому только сторожиться! – буркнул Ефим. – Теперь вот ни одной ночи спокойно не усну! Надо и впрямь камешки эти прибрать – да так, чтобы чужой нипочём не нашёл! Старик-то не прост. И Гришка этот его… так глазьями и стриг, паршивец! Всё Васёнку искал! – На свои-то глазья посмотри, – процедила сквозь зубы Устинья, и Ефим не нашёлся что возразить. – Где Васёна-то? – наконец, решился спросить он. – Коты мои надела, за водой ушла, – Устинья смотрела мимо мужа на прыгающую по низким ветвям сосен весёлую кедровку. – Пойду-ка я за ней. Вишь – топиться ей вздумалось с утра пораньше… Ну, что ты встал, идол, на дороге?! – вдруг взорвалась она. – Уйди с глаз моих! Тьфу, смотреть на тебя невмочь… – Устька! – испугался Ефим, – Ну чего ты, ей-богу… С чего разошлась-то?.. – С чего?! – оскалилась она ему в лицо. – Совести достало спрашивать? Сколько раз я тебе говорила, что словом до петли довести можно? И я говорила! И Антип! А всё не впрок! Теперь и вовсе тебя окоротить некому! Кабы не этот дед Трофим – утопилась бы у нас девка! По твоей, иродище, милости! И что бы я на том свете Антипу-то сказала?! Что он Васёнку в свой миг последний из воды выволок, а брат родной её туда загнал?! Ну – отвечай, бесстыжая морда! Ефим мрачно сопел, смотрел в сторону. Устинья с сердцем плюнула в снег и быстро прошла к протоптанной тропинке. Муж догнал её уже в лесу. Встав поперёк дороги, свирепо приказал: – Поди домой! Сам я с ней… – Дров ведь наломаешь, Ефим! – ещё сердито, недоверчиво сказала Устинья. – Как бы хуже-то не вышло! – Куда уж хуже-то ещё, – хмуро усмехнулся он. – Ступай, – и ушёл в лес. Василиса стояла на берегу озерца возле вывороченной из земли сосны. Котелок лежал рядом в снегу. Увидев Ефима, она вздрогнула. Неловко шагнула в сторону. Ефим подошёл, встал рядом. С запинкой сказал: – Ты, Васёнка, вот что… не дури. Грех ведь это. Не хватало ещё Устьке за тобой доглядать, как за дитятей! Других дел мало будто… – Отпустил бы ты меня, Ефим Прокопьич, – чуть слышно выговорила Василиса, глядя на чёрный, незамёрзший язык на середине озера. – Обуза я тебе. Ведь прав ты был: всё через меня вышло. Через меня и с завода ушли… и Антип… Кто ж ещё повинен? – она вдруг криво улыбнулась дрожащими губами. – Ан нет: и твоя вина есть. Помнишь, как я ещё в лазарете собралась себе морду ножом изрезать? Чтоб красота эта проклятая навеки сгинула? Ты ведь мне тогда не дал… – Кабы знал, что вот этак всё повернётся – дал бы! – совершенно искренне сознался Ефим. – И тебе бы хорошо вышло, и Антипка жив был. Василиса молчала. Молчал и Ефим. Затем, не сводя взгляда с чёрной воды, негромко сказал: – Если с тобой что стрясётся – меня Антипка на том свете проклянёт. А на этом – Устька заживо съест. Прости уж, Васёнка. Сдуру худое молвил. Она заплакала: тихо, без рыданий. Мелко затряслись худые плечи, вскинулись к лицу тоненькие, красные от холода пальцы. Ефим глубоко вздохнул, превозмогая подступившую к горлу горечь. И – сгрёб Василису в охапку, как маленькую сестрёнку, крепко, до боли притиснув к себе. Уткнувшись лицом в её растрёпанные, грязные волосы, сдавленно приказал: – Не вой, дурища. Не то ж и я сам сейчас… Ведь и так насилу держусь, чтоб вас только не пугать! Дай мне лучше кулаком по носу, душу отведи. – Да я до тебя и не дотяну-усь… – всхлипнула она. – А вот так – дотянешься? – Ефим вдруг подхватил Василису на руки и, не слушая испуганных протестов, посадил на высоко задранный ствол сосны. – Ну – бей, что ли, Васёнка! Враз легче станет, по себе знаю! – Не станет, – вздохнула она. Подняла на Ефима мокрые, нестерпимо синие глаза, слабо улыбнулась. – Да и что тебе мой бой? Как медведю комар: чихнёшь, да и всё… Пойдём уж, Ефим Прокопьич. Скоро темнеть начнёт. Обожди только, воды черпну. – Забожись, что больше в озеро не полезешь! – потребовал он. – Вот тебе крест. Ефим осторожно снял Васёну с сосны. Подождал, пока она наберёт воды в котелок, и зашагал, проваливаясь в снег, к балагану. Раза три он незаметно оглядывался, но Василиса покорно шла следом. * * * – Стрежинский, сделайте сами! Обычный перелом, дела на минуту! Вправьте кость, наложите лубок и… – Я готов! Но он же, лайдак, не даётся! – Тьфу ты, дьявол… Кочерга! Ты с ума сошёл, что ли? – напустился Иверзнев на каторжного старожила Петьку Кочергу, которого час назад опрокинуло в виннице тяжёлой тачкой с углём. Кочерга свалился от удара, и сразу же по руке ему проехалось тяжёлое колесо – только хрустнули кости. Сейчас бледный и злой Петька сидел на лавке в лазарете, зажимал больную руку и с ненавистью палил глазами невозмутимого фельдшера. – Вот хоть режьте, Михайла Николаевич, – не дамся поляку! У него глаз нехороший и вера неправильная! Опосля вовсе грабка отвалится! – Болван, что ты себе позволяешь? Сейчас начальство вызову! – И зовите! Авось пожалеют болезного пороть… – Вот что, «болезный», хватит валять дурака! Совершенно распустились! Меланья! Меланья! Поди сюда! Из «лаборатории» вышла, вытирая руки, разгневанная Меланья. Её пятимесячный живот грозно топорщился из-под холщового фартука. – Петька! Стыда в тебе, право слово, нет! – напустилась она на непослушного пациента. – Ишь, барин какой важный нашёлся – доктора от дела отрывать! Ну, лешак с тобой, садись, сама подержу! Только, чур, не выдираться! Давайте, Михайла Николаевич. – Петька, показывай руку… не бойся. Будет больно, но недолго. Постарайся не особенно орать… – А-а-а-а-а-а!!!!!! Сзаду да посуху, в господа-Бога душеньку ма-а-ать!!! – Всё!!! Меланья, держи его! Всё, всё, Петька, всё, теперь дыши. Больно, брат, знаю, но по-другому – никак. Терпи, бузотёр, сейчас пройдёт. «Бузотёр», зажмурившись, мелко кивал. По его чумазой, покрытой шрамами физиономии текли слёзы. Иверзнев, хмурясь, быстро и ловко накладывал лубок. Меланья, закусив губу, обнимала Петьку, гладила по взлохмаченным, грязным волосам. Кочерга понемногу затихал, переставал дрожать. – И сколько теперь без работы-то мне, барин? – сипло спросил он. – Недели три, – сухо отозвался Иверзнев, завязывая бинт. – Будешь каждый день приходить и показывать руку. Нужно, чтобы всё правильно срослось, потому что перелом двойной и со смещением. Ну что, получше? Выпей вот… И вот этого тоже. Сейчас начнёт отпускать. – Благодарствую, Михайла Николаевич… – Иди к лешему со своей благодарностью! Между прочим, за все эти выкрутасы тебя впрямь стоило бы выпороть! – Ну и распорядитесь, невелики убытки, – ухмыльнулся Кочерга, вытирая нос грязным рукавом. – Только опосля дозвольте за все страдания хоть одну ночку в больничке выспаться! – И в самом деле, оставайся лучше в лазарете, – подумав, решил Иверзнев. – А то ещё к ночи жар поднимется… Меланья, проводи его в мужскую! И проследи, чтобы руки с физиономией вымыл… то есть, ты ему помой! Но завтра, Петька, как выспишься, – назад в острог, слышишь? Иначе оба получим неприятности! – Не беспокойтесь, дорогу знаем! – Кочерга встал и с широкой улыбкой зашагал в палату. Следом, ворча, поспешила Меланья. Доктор и фельдшер остались одни в смотровой. – Извините, Стрежинский, – Иверзнев отошёл к рукомойнику. – Никогда не знаешь, что за стих на этот народ найдёт. Вероятно, просто от боли началась истерика… – Бросьте, Иверзнев, я же не барышня, чтоб обижаться, – Стрежинский сухо улыбнулся. – Однако, надо признать, что они скорее подпустят к себе пани Меланью, чем меня. – Ну, это само собой разумеется! – усмехнулся и Иверзнев. – Лечить Малаша пока ещё опасается, а вот подержать, погладить, успокоить, вытереть сопли – умеет великолепно! А этим разбойникам ничего другого и не надо! За нашим Кочергой три убийства числится, ограбление, побегов без счёта, вы бы его спину видели… Его никаким наказанием не испугать – а Малаша, сами видите, с ним, как с младенцем, обращается. Да вы бы просто не выдержали конкуренции! – Я, признаться, и не стремлюсь, – пожал плечами Стрежинский. – Я уверен, мужики присмотрятся к вам – и всё наладится, – вежливо сказал Иверзнев. Стрежинский без особого сожаления отмахнулся и продолжил отмывать в тазу хирургические инструменты. Его длинные, красивые пальцы двигались сноровисто и умело. На Иверзнева он не смотрел. Вацлав Стрежинский вместе с двумя своими земляками появился на заводе осенью. Это был высокий человек лет двадцати семи с холодными серыми глазами и красивым, но замкнутым лицом, на котором даже слабая улыбка казалась бы неуместной. Впрочем, Стрежинский и не улыбался никогда. За два месяца работы в лазарете он ни разу не вышел из себя и не повысил голоса – в отличие от Иверзнева, который, препираясь с каторжанами, мог ругаться и орать не тише своих отпетых пациентов. Работу свою Стрежинский делал умело, как и полагается выпускнику медицинского факультета, и месяц назад виртуозно вскрыл внутренний нарыв на ноге Фёдорову-второму, избавив того от неизбежной гангрены. Однако, каторжане по неведомым причинам сторонились нового фельдшера и предпочитали иметь дело с Иверзневым. Стрежинского, впрочем, это ничуть не коробило. Он продолжал работать в лазарете от зари до зари, после работы возвращался к себе на квартиру, которую делил с двумя товарищами, знакомиться с заводской интеллигенцией не желал и даже с доктором держал себя сдержанно. Ивернев, памятуя об обычае поляков держаться особняком в русском окружении, не настаивал на более близком общении. Лишь однажды Михаил заметил в глазах поляка живое чувство. Это было около месяца назад, когда Иверзнев отдал Стрежинскому письмо на нескольких листах тонкой бумаги. Письмо было написано по-польски. Его передала Наташа Тимаева. День спустя поляк спросил, возможно ли переслать ответ. Через неделю толстое письмо от мадемуазель Тимаевой к её институтской подруге отправилось в Варшаву. Работа в лазарете закончилась в одиннадцатом часу вечера. Меланья убрала в смотровой и «лаборатории», замочила грязное бельё, собралась было скатать выстиранные и высушенные бинты, но Иверзнев прогнал её домой. – Ступай, Малаша: в твоём положении незачем сбиваться с ног. Меня и так уже Вася ругает… Вы тоже можете идти, Стрежинский. Ночь на дворе. Стрежинский кивнул, но уходить медлил. Иверзнев удивлённо покосился на него. Молча начал раскладывать на столе свои записи, украдкой следя за тем, как поляк медленно ходит по комнате, поглядывая в окно, как останавливается у печи, как зачем-то берёт в руки скальпель… Открыв тетрадь с записями и пробегая взглядом строчки, Михаил вполголоса сказал: – Стрежинский, если вам надобно о чём-то меня спросить, то делайте же это, наконец. Мы одни. – Вы правы, Иверзнев, – помолчав, согласился тот. По-русски поляк говорил очень правильно, не ломая слов, но с заметным жёстким акцентом. – Я давно искал случая поблагодарить вас. И за то, что я с товарищами здесь, а не в подвальной кочегарке… И за то письмо с родины. Даже боюсь расспрашивать, как вам это удалось и сколько риска… – Это не моя заслуга, поверьте, – серьёзно отозвался Михаил. – Рисковал для вас совсем другой человек. – Передайте ему, в таком случае, что я навеки его должник, – Стрежинский пристально взглянул на Иверзнева. – Мы ведь с вами когда-то познакомились в Москве… Помните кружок Аракина? Кто знал, что вновь встретимся уже в Сибири! – Многие хорошие люди встречаются теперь здесь… отчего-то, – без улыбки сказал Иверзнев. – Итак, с благодарностями и дипломатией покончено. Теперь – к делу? Стрежинский коротко взглянул на него. Поднялся с места, разминая в пальцах незажжённую папиросу. Иверзнев подвинул к нему огарок свечи, но поляк не стал прикуривать. Остановившись у окна и глядя сквозь подёрнутое морозом стекло на тёмную улицу, негромко спросил: – Иверзнев, вы находитесь здесь, кажется, уже пятый год? – Совершенно верно. – Вероятно, хорошо успели изучить здешнее существование. Скажите, возможен ли удачный побег отсюда? Михаил ответил не сразу. Стрежинский нетерпеливо побарабанил пальцами по подоконнику. – Да, это возможно, – наконец, медленно сказал Иверзнев. – Более того, бегут отсюда регулярно. И это вовсе не так сложно, как может представляться… с одной стороны. Однако, именно вам идти в побег я не советую.