— Букса, Борис Куприянович! — кричал Станик, оглушенный скрежетом колес, близким визгом крана. И даже померещилось ему в этой кабине, ставшей вонючей от вырвавшейся из крана вместе с воздухом, с пылью масляной бешеной струи, что его, Станика, не то ушибло, не то контузило. Но тут же Станик пришел в себя, прочитал в глазах машиниста приказ осмотреть колеса, буксу и мигом вернуться в кабину. И вылетел на землю. Сторож тоже бежал вдоль состава и все махал, махал флажком. А Станик уже, щурясь от дыма из буксы, близко смотрел на разогревшуюся, накаленную, красную шейку оси. «Вот! — с осуждением сказал он себе. — Хотел, чтобы необычное что-нибудь в рейсе, испытание какое-нибудь… И накликал!» Борис Куприянович тоже тяжело дышал за его спиной. — Смазки не хватило! — обронил Борис Куприянович, едва они вдвоем приоткрыли буксу и рассмотрели ее как следует. А Станик сразу понял, что ему надо делать. Метнулся к кабине тепловоза, вновь слетел на землю, уже с банкой смазки в руках, и стал с маху бросать смазку в буксу. Борис же Куприянович побежал в самый конец состава ограждать башмаками поезд. Он так и распорядился: — Состав оградить! — И тотчас сам устремился в конец состава ограждать поезд специальными металлическими колодками, устанавливаемыми на рельсы, под колеса поезда, и называемыми башмаками. А переездный сторож, худенький человек в обширных темно-синих галифе и сапогах с плешинами, с ржавыми от времени пятнами, подался было следом за Борисом Куприяновичем, а затем повернул на свой пост у шлагбаума, где остановились вровень машина-молоковоз и телега с огромными цинковыми бидонами. Шейка оси уже не так пламенела, но горьким дымом все еще пахло, и Станик бросал да бросал смазку. Изредка он посматривал туда, в конец остановившегося состава, откуда бежал к нему Борис Куприянович, и мысленно твердил себе: еще минута задержки в пути, еще минута, и еще… Да неужели все так и складывается с самого утра, что волнению уже не будет предела весь день, весь рейс? Только мелькнул Борис Куприянович — и тут же вскочил в кабину тепловоза. Станик представил, как машинист, стараясь усмирить тяжелое дыхание, докладывает по селектору о беде и ждет мгновенных распоряжений. Теперь опасность позади, поскольку нет уже из буксы дымка, поскольку вовремя спохватились. Вовремя он, Станик, увидал этот черный дым и как сторож машет, машет вкруговую… А то ведь и крушение могло произойти! Буксу смазали, состав оградили — и не пора ли снова в путь? Так, стараясь быть в своих же глазах решительным и находчивым человеком, он успокаивал себя, напоминал, что скоро Барановичи, скоро станция назначения, и надо не медлить более, хотя и понимал, какие волнения выпали теперь не только им с Борисом Куприяновичем, а всем на линии, всем, кто в этот момент издалека следит за поездом, остановившимся вдруг. Определенно день словно бы и начался с предчувствия тревоги! Вновь побежал вдоль состава, хрустя по зернистому песку насыпи, Борис Куприянович. Станик, поняв, что Борис Куприянович на этот раз помчался снимать ограждение, бросился к кабине тепловоза. А перед этим еще раз приблизил лицо к буксе, теплой и пахнущей смазкой. А там, в кабине, он посмотрел придирчиво на приборную доску. А затем высунулся по грудь, словно готовясь подхватить за руку бегущего с башмаками на весу Бориса Куприяновича. Ну, беда миновала, волнение прочь, и снова в путь! Но все же не ушло волнение, ведь начался день с предчувствия тревоги, и нечего было и мечтать о спокойном рейсе. Так казалось теперь. И Станик, уловив не только досаду, а еще вроде и озабоченность на лице машиниста, почувствовал, как вступила в сердце настоящая тревога, и пусто взглянул вперед, на ведущие в бесконечность рельсы. — Ты, наверное, думал: кинул смазку в буксу — и порядок? И дальше на всех парах? — недружелюбно спросил у него машинист. И тогда Станик, заморгав глазами от обиды и сам не ожидая от себя такой раздражительности, крикнул высоким голосом: — Да вы что, Кулижонок? Да разве я не предотвратил? Разве я не заметил? — И кивнул туда, в ту сторону, откуда, казалось, еще несло гарью, и показал машинисту испачканные, жирные ладони. — Еще бы не заметить! — пригрозил Борис Куприянович и вроде поколебался, становиться ли ему опять старшим другом, старшим братом или быть неприятным, колючим, хмурым человеком. — Еще бы, Станик! А только я хочу тебе сказать: смазку кинул — а на всех парах все равно не поедешь. — Теперь до пункта техосмотра? — с упавшим сердцем спросил он. — Теперь пешком, со скоростью пятнадцать километров? — Со скоростью пятнадцать километров, — согласился машинист. — Да ведь букса в порядке! — Не знаю, Станик. На пункте техосмотра выяснят. — И потом, Борис Куприянович, мы и без того столько времени потеряли! И что же наш график? Не уложимся, выходит? Не придем вовремя в Барановичи? Озабоченный голос по селектору уже торопил их в медленный, тихий путь. Тепловоз снялся с места, как бы передавая судорогу от платформы к платформе, и неспешно, торжественно поплыл меж цветов, жита, сорняков, трав. — Да тут недалеко, Станик. Недалеко тут пункт. А там, может, наверстаем еще. Если дадут зеленый — разгонимся, Станик, до самых Барановичей! — азартно пообещал Борис Куприянович. «Он прав! Если дадут зеленый…» — обнадежил самого себя Станик, прощая машинисту его неожиданную грубость, понимая раздосадованного человека и сочувствуя ему. И уже лишь этим и жил он: только бы дали возможность идти до Барановичей на максимальной скорости, без остановок, без промедлений. Ведь была уже остановка, были потерянные минуты, и только бы дали возможность мчаться со свистом! А пока — тихий, осторожный ход, такой тихий, что грузовая, крытая брезентом машина, мчавшаяся в стороне по асфальтированному шоссе, параллельному железной дороге, легко обогнала поезд. И другие машины, стремившиеся на восток, тоже показывали поезду задний борт. Вот теперь, когда поезд робко продвигался, Станик боялся убить в себе надежду на успешное завершение рейса. Мало ли что затеят там, на пункте технического осмотра! И вдруг подозрительными покажутся осмотрщикам вагонов другие буксы? Все, что слушал он на занятиях в тепловозной мастерской, все, что он так уверенно, четко твердил потом экзаменаторам, вдруг припоминалось теперь, припоминалось почему-то в основном в самых мрачных тонах, поскольку будущего помощника машиниста преподаватели каждый день предостерегали, внушали ему повышенную бдительность на службе, предостерегали, предостерегали… И недаром! «Только бы дали зеленый!» — мысленно просил Станик, уже различая впереди продолговатое строение пункта технического осмотра. — Принимайте на боковой путь! — потребовал по селектору Станик. — Букса неисправна. На боковой путь, повторяю! «Только бы дали зеленый!» — все просил безмолвно он, Станик, и потом, когда остановились и когда маневровый локомотив отцепил платформу с неисправной буксой и покатил с этой единственной платформой. И боязно было подумать, что вдруг еще какую-нибудь неполадку заподозрят осмотрщики вагонов и поезд так и останется надолго здесь, на боковом пути! Казалось, ни жив ни мертв сидел он в кабине тепловоза, ожидая самого невеселого исхода. Как вдруг распоряжение по селектору полным ходом следовать до станции назначения. И он, счастливый, преданно посмотрел на Бориса Куприяновича. А тот заговорил порывисто: — А у меня в Барановичах дружок. Сапейко. Тоже путеец. Познакомлю, Станик! Душа этот Сапейко. Но несчастливый. Несчастливый он, Станик! — Отчего же несчастливый? — радуясь перемене в машинисте, его улыбке радуясь, его приветливости, спросил Станик. — Водил поезда, составы тяжеловесные, первоклассный был машинист, а потом что-то со зрением. Что-то со зрением, Станик. Очки, контора, хоть и при железной дороге, но контора, контора, Станик, а не эта шикарная кабина, не эти рельсы! — И Борис Куприянович энергично выбросил большую руку вперед, как будто повелевая локомотиву мчаться еще стремительнее. «Вон что! — подхватил, соглашаясь с ним, Станик. — Если человек любил рельсы, бег локомотива… А теперь очки, контора. Конечно же, несчастливая судьба! Чего там говорить, несчастливая…» Быстрее никогда еще не ездил Станик — ни на скорых поездах, ни тогда, в апреле, когда гонял дублером помощника машиниста. Так казалось ему. И так, возможно, было и на самом деле. Столбы, деревья, округлые кусты, плетни, казавшиеся плотными щитами, взлетающие от мгновенного ветра, гонимые ветром чистые гуси, опадающий от порыва, рожденного несущимся составом, яблоневый цвет, как мотыльковый рой, — все, все тут же становилось пройденным путем, откинутой назад далью. Снова включился селектор. Голос показался Станику уже веселым, голос вопрошал, готовы ли они с Борисом Куприяновичем и дальше следовать на предельной скорости. Станик подумал, что диспетчеры наверняка нарочито открыли им «зеленую улицу», точно желая убедиться, сумеют ли они в срок, по графику, прибыть в Барановичи. Уж если случилась задержка, уж если отцепили вагон, то, казалось бы, какой тут график, какое своевременное прибытие? Просто диспетчеры знают, какой первоклассный машинист ведет состав. «Конечно же, знают Бориса Куприяновича! — еще раз подсказал себе он. — И не только гадают, сумеем ли мы уложиться в график, а верят в это, верят!» Будто невзначай опять скользнул он взглядом по лицу машиниста. И поразился, как изменилось это обычно замкнутое, С тяжелыми чертами лицо, каким оно стало вдохновенным. А машинист, повернувшись к нему, словно хотел что-то сказать, но лишь вздохнул, лишь обогрел нежным, незнакомым ранее взглядом. Гони, машинист, свой поезд! И ты, Станик, тоже гляди в оба, помогай машинисту сокращать расстояние! — Полчаса наверстали, — вполголоса, точно оберегая тайну, проговорил Станик. — Тридцать минут нагнали. Теперь совсем немного — и уложимся. Уложимся в график, Борис Куприянович… — Ты Барановичи запроси. Диспетчера из Барановичей. Чтоб никаких задержек! — тоже тихо и вроде тайно молвил в ответ Кулижонок. — Сейчас, Борис Куприянович! — охотно отозвался Станик и уже снял трубку рации, да тут же и выключил ее, потому что схема движения была перед ним, а там, на схеме, как раз перед Барановичами и начинался опасный путь. Опасный путь — это медленный ход поезда, и тут проси не проси — никто не позволит мчаться с большой скоростью. Все-таки, вздохнув раздраженно, Станик связался по рации с диспетчером и попытался выпросить разрешение увеличить скорость, поскольку и так немало времени потеряли на перегоне. — Сколько времени потеряли на перегоне! — повторил он, надеясь на несбыточное. — Выполняйте схему движения, — возразили по селектору. — Всего пять километров. Но участок опасный. И потому придерживайтесь схемы движения. «Ну да, пять километров! — подумал Станик. — А будем тащиться, как дореволюционные паровозы…» Но ничего не оставалось, как сбавить ход, идти со скоростью двадцать километров в час и надеяться на то, что остальной участок удастся преодолеть стремительно. Когда кончился опасный путь, когда остались позади медленные пять километров, Станик как бы прикрикнул на самого себя: — Конец опасного! Зеленый! — Зеленый! — тоже сердито, в унисон подхватил Кулижонок. И понеслись, понеслись, наращивая скорость, догоняя потерянное время! «Минута! — считал мысленно Станик. — И еще! И опять минута! А теперь последняя минутка, самая последняя — и будет полный порядок…» Ох, эта последняя, так необходимая минута, единственная минута, без которой не выполнить графика! Вот почему чуть ли не измученными сошли оба на хрустящий ноздреватый шлак товарной станции в Барановичах. Но прежде чем ступить замлевшими, неверными, как будто ослабевшими от долгого бега ногами на чужую твердь товарной станции, надо было подать состав под разгрузку на запасную ветку, надо было отправиться порожним локомотивом в депо, надо было терпеливо ожидать, пока примут локомотив в барановичском депо. И Станик, все посматривая на незнакомых машинистов, которые принимали локомотив, вдруг заметил улыбающегося в стороне, поодаль, светловолосого человека в очках, делавшего какие-то приветственные знаки не то ему, Станику, не то Борису Куприяновичу. «Да ведь это Сапейко! — догадался он, вспомнив о приятеле Бориса Куприяновича, о том приятеле, который, бедный, был первоклассным машинистом, а теперь где-то в железнодорожной конторе. — Да, Сапейко, несчастливый Сапейко. Точно! Но откуда узнал, что наш состав прибывает? Хотя… ведь он в конторе, может, даже диспетчером, этот несчастливый Сапейко». Все так и оказалось, Сапейко уже встречал их, и напрасно Станик хотел потормошить Бориса Куприяновича, чтобы взглянул Борис Куприянович на незнакомца в очках. Хотя Борис Куприянович будто и не замечал незнакомца, занятый делом, да все же видел, видел того. Потому что сразу, едва пришла пора покидать локомотив, Борис Куприянович, широко разводя руки, пошел навстречу улыбающемуся незнакомцу. А был этот незнакомец Сапейкой, другом машиниста, неудачником, распростившимся навсегда с кабиной тепловоза. Хотя кто из них двоих — Кулижонок или Сапейко — был на самом деле невезучим, неудачливым всего лишь несколько часов назад? Кто? И не потому ли, что беда одного неудачника стала известна тотчас другому, пришел приятель сюда, в депо, — ожидать, встречать, уговаривать, ободрять?