— А песочницу, песочницу еще не проверили! — не удержался от восклицания Станик, прекрасно зная, что осмотр механизмов в кабине всегда заканчивается именно проверкой песочницы, подающей песок на рельсы в том случае, если колеса тепловоза начинают пробуксовывать. И Кулижонок удовлетворенно кивнул при этом. Кулижонку, пожалуй, понравилось, что он хочет показаться надежным помощником. «Да, и песочница в порядке, — твердил Станик самому себе, спускаясь из кабины. — Теперь ходовые части проверим». Лампочки горели под огромным туловищем локомотива, хорошо освещая всю ходовую часть. Вот теперь-то Станик и полез с молоточком проверять по звуку, каков износ поверхности каждого колеса. Сначала, правда, он зорко осматривал каждое колесо, потом стучал по нему молоточком и вслушивался, определяя по звуку, не появились ли в металле трещины. Звук всюду был ровный, и все нормально, и теперь надо тормозные колодки осмотреть. — Сейчас тормозные колодки! — крикнул он даже, точно беспокоясь, что слишком медлит и задерживает локомотив. А Кулижонок предупреждающе поднял руку: дескать, не торопись! Эти тормозные колодки тоже надо было простучать, осмотреть, убедиться в степени износа. Когда тормозит локомотив, на каждое колесо действуют две тормозные колодки, и теперь Станик простучал все рессоры, чутко ловя звук, а вдобавок проверил, нет ли утечки воздуха из тормозной системы. Ну, а еще проверить, исправна ли автосцепка, и — в кабину, к своему голому столику, на который можно положить большие листы бумаги, где обозначена схема движения, где помечено, какую скорость можно держать на одном участке, на другом, и еще на другом, и еще на новом участке… — Кажется, полный порядок, — тихо, чтоб не выдать волнения, сказал Станик, как только они вдвоем с машинистом вернулись в кабину тепловоза и машинист повернул штурвал контроллера. — Стрелки наши. — Стрелки наши, — повторил Кулижонок. Так и будут они переговариваться в пути, и каждый сигнал семафора, каждую отметку на схеме движения Станик первым назовет вслух, а Борис Куприянович тоже вслух повторит, и двое в кабине знать будут, что оба они начеку. Станик из кабины глядел на медленно потекшие вперед, под колеса, чистые рельсы. И все время был настороже, готовый уловить перемену в замкнутом лице машиниста. Он даже взглянул требовательно на приборную доску, тайно желая определить неточность в показаниях датчиков и тут же все исправить. Чтобы убедился Борис Куприянович, какой у него пом! Но Борис Куприянович, точно отгадав эти мысли, снисходительно обронил: — Рано! И Станик так и не понял, погасил ли он обиду в душе машиниста. Остался позади локомотивный круг, остался распахнутый огромный зев депо, остались там практиканты — первогодки, мечтающие о первом рейсе и, пожалуй, побаивающиеся первого рейса. И уже несся сдвоенный локомотив на товарную станцию. Мелькали по сторонам многочисленные неподвижные вагончики, стрелки, семафоры. Потом проплыли длинные, хорошо обтекаемые ветром, хвойного цвета вагоны с белыми, будто фарфоровыми, вывесками: «Москва — Варшава». И Станик бросил быстрый взгляд на Кулижонка, желая обратить внимание машиниста на эти международные вагоны. И показалось ему в этот момент лицо машиниста гордым. Тут же он разглядел в руках Кулижонка выпуклые карманные часы, отличил то ловкое движение фокусника, которым машинист отправил в нагрудный карман серебристые, похожие на большой слиток часы. И охотно поинтересовался, в самом ли деле карманные часы более надежны для машиниста. — Говорят, магнитные поля ничуть не влияют на такие часы? — спросил Станик, хотя и сам давно об этом знал. — Нисколько не влияют, — серьезно ответил Кулижонок. — Ты себе купи с получки, Станик. — И пристально посмотрел при этом, как будто более всего желая знать, согласен ли он, Станик, приобрести самые верные, самые надежные для машиниста часы. Под этим пытливым взглядом Станик, пожалуй, озяб даже. Потому что сейчас машинист словно бы сразу мог разгадать его план жизни, пока еще никому не ведомый, тайный: два года помом на железной дороге, а потом в институт, в институт… «А что? — спохватился Станик, будто уже разоблаченный в своем секрете. — В училище все шло легко, и на железной дороге мне нечего задерживаться, потому что в институте прекрасно пойдет учеба. То есть, может, я и задержусь на железной дороге, но уже после железнодорожного института вернусь. Ведь вот мечтает кто-то о рейсах из одной страны в другую. И у меня мечта!» Он бы хотел даже поделиться с машинистом этим тайным, сокровенным, чтобы понравилась машинисту его доверчивость и чтобы позабыл машинист о дерзких и неразумных его словах. Но ведь тепловоз уже катил на товарную станцию, уже не до разговоров в этой теплой кабине! Тогда, в апреле, пахнущем талой, мокрой землей и хрустким зимним ледком, он, Станик, однажды первым заметил большие потеки масла на реле давления и понял, что нарушена герметичность давления масла. Помнится, тогда машинист стал запускать тепловоз, а контакта нет. «Нет контакта в цепи блокировочного магнита!» — вот такие слова, знакомые по трудным учебникам, тотчас пришли ему в голову. И он, Станик, обнаружив потеки масла, нашел неплотно закрученной гайку маслоподводящего штуцера и все исправил сам. А теперь все приборы нисколько не шалили, тепловоз мчался разыскивать свой тяжелый состав, и нет надежды еще раз убедить человека с замкнутым лицом в том, что не напрасно занял он место рядом с машинистом. Как только стали приближаться к товарной станции, как только тепловоз перешел на другой путь и остановился, Станик и Борис Куприянович пробрались по узенькому проходу в другую секцию тепловоза, где кабина была такою же знакомой: та же приборная доска и тот же маленький семафор, который в пути повторяет все сигналы больших семафоров на линии. Станик спустился вниз, на станционную землю, а Борис Куприянович на самом тихом ходу приблизил локомотив к товарному составу. Щелкнула автосцепка, вздрогнул состав. И тогда Станик опять проверил, надежно ли сработала автосцепка, и соединил рукава, чтобы по ним, по этим рукавам, сжатый воздух мог от локомотива поступать в тормозную систему всего поезда. Пока тепловоз сцеплялся с найденным составом, Станику некогда было думать. А едва тронулся поезд в путь, Станик, вновь почувствовав сладкую, приятную тревожность, решил, что так, наверное, уже будет с ним все лето, прежде чем после какого-нибудь сотого рейса оценят на выпускных экзаменах, настоящий ли он путеец. Брест, его вокзал со шпилем, его офицеры-пограничники на перроне, его паутина рельсов, его пакгаузы, его международные поезда, его примыкающие к станции улицы с пирамидальными тополями — все вдруг оказалось позади. И та героическая цитадель, та Брестская крепость, на плацу которой каждый из брестских мальчишек не раз стоял и, словно бы вновь и вновь обороняя цитадель, становился добровольным защитником прославленной цитадели, — та крепость осталась тоже позади. Но помнились, помнились те вечные уроки мужества на плацу крепости! Тепловоз выбрал стальную колею и устремился меж малахитовых, июньских еще, полей, меж березовых рощ, меж похожих на осколки большого стекла озер. — Зеленый! — радостно объявил Станик. — Зеленый! — сразу же подхватил Кулижонок и поглядел на скоростемер, отмечая, как наращивает поезд скорость. Знал Станик, что скоростемер не только показывает, какова скорость поезда сейчас, но и одновременно записывает на специальной ленте, с какой скоростью шел поезд. Уже потом, если приходится разбираться в ошибках машиниста, эта лента будет свидетельствовать, превышал или не превышал машинист скорость поезда. Но должно все быть без ошибок! Вот листы со схемой движения перед ним, перед Стаником, вот ясно указано, что можно набирать сто километров в час и так очень долго мчаться, очень долго. — Зеленый! — бодро воскликнул Станик. — Скорость сто километров. Машинист повторил эти слова и, едва по правую сторону показалось маленькое серое зданьице маленькой станции, высунулся, опустив раму окна, наружу, давая понять дежурному по станции, что они со Стаником не дремлют. «А теперь я!» — подсказал себе Станик, когда такое же кирпичное здание оказалось вскоре слева от тепловозами тоже выглянул в окошко и кивнул дежурному. Пропал из виду полустанок, зеленый огонь поманил в быстро набегающую даль, и вот уже помчался навстречу, как будто прямо в лоб и все же мимо, по соседнему пути, пассажирский поезд с мелькнувшей сплошной линией белых занавесок. Как только пронесся стремительный встречный поезд, Кулижонок некоторое мгновение смотрел из своей кабины вслед унесшемуся поезду, а Станик, сняв трубку рации, нажал кнопку и произнес: — Пассажирский нечетный! К вам нет замечаний. У вас сигнальные огни горят. Удачного пути! И в ответ из динамика тотчас послышалось: — У вас без замечаний тоже. Сигналы горят. Счастливого пути! И хотя не новой была для Станика подобная перекличка, а все-таки необычайно приятно сознавать, что машинисты помогают друг другу, машинисты разных поездов следят друг за другом. Какая, казалось бы, могла быть помощь от машиниста пронесшегося поезда? Ведь следят за приборами каждый в своей кабине, ведь корректируют путь поезда по селектору, ведь дежурные на полустанках и поездные сторожа сигналят флажками. А все же бывает и так, что лишь машинист машинисту может помочь. Допустим, окажется прижатой к колесу тормозная колодка, хотя и опущены автотормоза; роем летят от трения искры, изнашиваются при этом и колесо и колодка — и все это может заметить машинист встречного состава и предупредить в самую первую минуту. — Желтый, Борис Куприянович, желтый! — излишне громко предупредил Станик. — Желтый! — спокойно ответил машинист, который, конечно же, заметил огонь семафора и на линии, и у себя в кабине, на приборной доске, но все-таки вслух повторил, какой огонь впереди. А желтый — это предупреждение, что на соседнем участке путь занят и что ехать надо медленнее. Тут же, едва проехали желтый семафор, в кабине раздался резкий свисток, и Борис Куприянович нажал на «рукоятку бдительности», Следят, следят за ходом поезда автоматы, вот и свисток предупреждает машиниста, и если бы Борис Куприянович в течение семи секунд после свистка не нажал на «рукоятку бдительности», то все равно сработал бы автостоп, даже пускай и не грозила бы опасность поезду. Узенькие вдали рельсы, чудилось, врезаются вдруг треугольником в еловый лесок. Но когда поезд приближался к этому леску и будил громыханием окрестности, оказывалось, что не так уж близко от железнодорожного полотна растут приземистые, пышные, седоватые от младых хвойных лапок елки. Да еще отделяли этот лесок от полотна цветные ручьи одуванчиков, фиолетовой черноголовки, багряного сабельника. И вдруг выходила из ельника ярко одетая и тоже похожая на большой одуванчик девочка, прикладывала в ужасе ладони к ушам. А затем, должно быть, махала напутственно рукой, но перед нею уже проносились товарные скучные, однообразные вагоны. А потом и другие девочки, то со снопом длинностебельных цветов, то с чешуйчатым лукошком первой земляники, появлялись из чащи, из рощи, из кустов. Наверное, они тоже глядели вслед громыхающему составу, еще не зная о том, что через каких-нибудь десять лет и сами станут хозяйками железных дорог и уже с желтыми флажками провожать будут такие же стремительные поезда. Станик все подмечал из кабины: и какую-нибудь каменную будку сургучового цвета, и какой-нибудь вагончик, навечно превратившийся в жилье, и ремонтников в оранжевых жилетах, и виадук, по которому одиноко пробирался дядька с какой-то длинной серебристой трубочкой на плече, напоминающей спортивный шест, и, высоко в небе, параллельный железной дороге след реактивного самолета. И если все, что схватывал он взглядом по пути, тут же уносилось прочь, то белая колея, оставленная реактивным самолетом, очень долго красовалась на синем небосводе. Из сетчатого, в оспинах, динамика то и дело слышались голоса по селектору, то мужской голос, то женский. И хорошо было сознавать, что вот мы с Кулижонком в пути, а за нами следят на всех полустанках, бег нашего локомотива подчинен строгому графику, и потому мы всегда словно бы на виду, на виду. Наверное, должна была дорога развеселить Кулижонка, заставить его позабыть о тех напрасных словах, сказанных им, Стаником, и показавшихся Кулижонку вызывающими. И Станик, то отправляясь в обе секции локомотива, в машинное отделение, то возвращаясь в кабину, успевал цепко взглянуть на машиниста, желая удостовериться, повеселел ли тот. Да разве отгадаешь по замкнутому лицу машиниста? И что за обида — какие-то необдуманные слова какого-то пома? Но, значит, по-особенному относился Кулижонок к своей работе, щепетильно оберегал честь своей профессии, коль так прочно обиделся на того, кто, должно быть, еще не совсем оценил высокое предназначение машиниста. И Станик не знал, как ему теперь загладить свою вину. «Да ведь рейс впереди!» — сказал он себе с таким воодушевлением, с каким говорят: еще вся жизнь впереди. И это значило, что машинист мог убедиться еще, какой надежный пом рядом с ним. Ехали, как всегда от Бреста, на восток. И Борис Куприянович то выуживал из нагрудного кармана крупные часы на кожаном кофейном ремешке с петлею, то вновь посылал этот слиток в карман. А Станик каждый раз хотел внимательнее присмотреться к часам, имевшим, как ему казалось, свою историю. Кажется, Борис Куприянович из семьи путейцев, и отец его тоже водил поезда, и часы эти наверняка наследственные. Но не успевал Станик как следует разглядеть часы, отметить их потертость, их царапинки, их тусклое, быть может, стекло, как часы ускользали в нагрудный карман — и уже на целый час, пожалуй. Да, чуть ли не ежечасно выуживал машинист толстенный слиток, А поезд все мчался. Оставались позади перегоны, будки стрелочников, деревни, как бы плавающие среди яблоневых рощ, серые скворечни, телевизионные антенны, гнездовья аистов, дымы из фабричных, похожих на сигары труб. И Станик сверялся по часам на приборной доске: через каждые пятьдесят километров машинист подхватывал за петельку кожаный ремешок — и тогда опять взблескивал слиток. И все мчался, мчался состав. Лишь на полустанке замер на некоторое время, пропуская пассажирский поезд, на полном ходу промчавшийся и резанувший глаза белизной слившихся в единую линию оконных занавесок. А затем по селектору услышали Станик и машинист распоряжение: снова в путь! И едва устремился вперед тяжеловесный товарняк, Борис Куприянович опять потянулся рукою туда, где возле сердца стучали его верные часы. Должно быть, еще раз-другой на пути до Барановичей мелькнули бы в руке машиниста ценные часы, если бы рейс закончился удачно. А так уж пришлось Борису Куприяновичу то и дело совать руку в нагрудный карман, держать мгновение слиток на ладони и со вздохом отправлять его в темный кармашек. Потому что случилась непредвиденная задержка в пути. Да разве сам он, Станик, ожидал, что случится такое в пути? Пускай незнакомая ранее тревожность не покидала его с самого утра, но разве мог он предчувствовать неладное? Он, щурясь и глядя на бежавшую по откосам, по канавкам, по рытвинам черную тень тепловоза, по плечи высунулся из окошка и уже смотрел вперед, где за крутым поворотом открывалась будка у переезда и где переездный сторож держал в поднятой кверху руке желтый флажок. Человек с желтым флажком в руке вот-вот должен был остаться там, у своего жилья, у своего шлагбаума. Как вдруг заметил Станик, что он вкруговую стал махать флажком. А это сигнал: остановиться, дальше опасность, остановить, остановить поезд! Тут же, невольно глянув назад, на изгибающийся состав, Станик увидел дым из буксы и даже рыжий огонь, как показалось ему. «Букса перегрелась!» — тотчас подумал он и закричал, пугая машиниста: — Кран! Стоп-кран, Кулижонок! И в этот же миг большая рука машиниста легла на кран экстренного торможения, отчего из крана с резким звуком, обдавая руку машиниста масляными брызгами, вырвалась шальная струя воздуха. Станик ощутил, как его вдруг прижало к металлу.