И очень настойчиво думалось ему об этом, едва он, обруганный Стодолей, появился в березовой роще и повалился прямо на земляничную землю спать. И так же настойчиво думалось об этом и позже, когда пробудился, чувствуя, как стянуло лицо от жгучего солнца, от долгого припека, и когда сидел на той же земляничной земле, нехотя собирая рдевшие повсюду ягоды, и томился в ожидании хлопцев. Невыносимо быть одному в палаточном городке, и стыдно спать, когда ползают где-то на просе хлопцы. «Зато вспахал я, — устало гордился он. — Такое поле вспахал!» И, снова заслуженно оказываясь на партизанской сходке, переносясь туда воображением и будто отвечая крепким рукопожатием на каждую восторженную, признательную, корявую речь, он и от своих приятелей ожидал восторгов. Он вспахал дикое поле, он прошел через минное поле! Но ожидания не сбылись. Снулые, тихие, с грустными глазами, вернулись хлопцы к вечеру. Такие же тихие и будто ленивые, сидели они затем за тесаным столом, приобретшим от солнца янтарный цвет. «Да чего они, не знают они про поле, про то, как я на том поле… как взорвалось на том поле?» — обижался Васька невниманием к себе и потому вставал вдруг, черпаком тянулся к громадному чану, предлагал кому-нибудь добавки и плескал в миски без разбору. «Тупой народ!» — возмущался он, ожидая хоть какого-то словца одобрения. И тогда, с вызовом взглянув на Стодолю, он захотел, чтоб вновь с бранью набросился на него Стодоля. Он бы возражал Стодоле, и все понимали бы, какой подвиг совершил он, Васька. Но и мастер словно позабыл о том, что было. — Чего они все травленые? — полюбопытствовал Васька, покинув кислое сборище за столом и оказавшись возле колючего в этот день Стодоли. — Они уже переволновались за тебя, успокоились уже, — отвечал холодно мастер, наклоняясь и выдергивая сорную травку, прицепившуюся к пыльной сандалии. — К чему волноваться, если у каждого было свое дело? Я выполнил задание, они выполнили свое. Я же отчаянный человек, Стодоля? — Вот и переволновались хлопцы за твою жизнь, — упрекнул все-таки мастер, сунув Ваське в нагрудный кармашек рубахи сорную травку, увенчав таким образом за его подвиг и усмехнувшись при этом загадочно. — А еще они двойную норму выполнили. Все просо пропололи. Они у нас герои. Странно: как только назвал Стодоля героями этих молчаливых хлопцев, разбредавшихся по палаткам, так словно бы зависть к ним, наработавшимся чуть ли не до обморока, пробудилась в Ваське. Он сам называл себя героем в этот день. Героем он был и тогда, когда спас гараж, спас и неуправляемый трактор, и Крыжа. А теперь выходило так, что герои все они, полеводы, лишь они, они, исползавшие все просовое поле. — Зачем же такая спешка на прополке? — ревностно спросил Васька. — А чтоб завтра другое дело. — Опять прополка? — А как на войне? — отрывисто бросил Стодоля и, как показалось Ваське, кивнул как раз в ту сторону, где и отгремела последняя военная мина. — Как на войне? Любое задание — выполнять! Любое! — А вы, Стодоля, вы были разве на войне? — пересохшими губами молвил Васька и тоже кивнул в ту сторону, где будто бы пронеслась давнишняя война, а потом и глянул в ту даль, где столько лет пролежала одинокая мина. — Сам я сорок пятого года рождения. Так что… А батька мой воевал. Да и сколько еще фронтовиков и тут, и в Озерщине, и в Речице! — Я сам, я сам бывал на сходках партизан! — стукнул Васька себя в грудь, точно поклялся в этом. И тут же устыдился своего бахвальства: «Зачем я про это, Стодоля сам из семьи фронтовика, Стодоля тоже про подвиги слышал от батьки…» Полосатые тени легли от стволов берез на земляничную землю, еще светлы были брезентовые верхи палаток, серебрилась береста на стволах, а уже никого не было видно в роще. — Да где же все? — поразился Васька. — Спят, — подсказал мастер. — Переволновались, потом поле пропололи. Спят герои. — Да что же это? — недоверчиво усмехнулся Васька и присел на корточки, заглядывая в вечный сумрак своей палатки. — Загляни, загляни! — поощрил Стодоля и первый окунулся в сумрак душной палатки. Дембицкий спал, уткнувшись носом в темный кулак, а Крыж спал на спине с забытой на губах сигареткой. — Опять! — подосадовал Стодоля, снимая с чужих губ сигаретку, как пушинку. Затем в соседнюю палатку пробрались они вдвоем, затем еще в другой палатке наступили на связку камышовых тросточек с меховыми початками. Потом еще в какой-то палатке едва не наступили на шахматную доску с поверженными лакированными фигурами. И всюду было сонное царство, всюду прикорнувшие хлопцы. И вот тут что-то переломилось в Ваське. Он вдруг почувствовал себя виновным в этом их раннем сне, в том, что все они беспокоились за него, волновались, не зная, уцелеет ли он на том диком поле, на котором оказалась единственная мина. А он вовсе не думал о них, он пахал залежь и думать не хотел ни о них, ни о Стодоле. В остальные палатки он уже стеснялся заглядывать, зная, что и там лежат хлопцы, честно проведшие весь день в поле, на простой, скучной работе, которая так возвысила их. Щурясь от солнца, стараясь побыстрее уйти от Стодоли и поспешить через березовую рощу к покойному пруду, берега которого в кайме сплошных червовых листьев, как в зеленой чешуе, он бормотал: — Да, они молодцы… Весь день на прополке, двойную норму выполнили. А работа нелегкая, любой свалится, сам знаю! И получалось так, что уже не Стодоля, а он, Васька, хвалил своих приятелей, сраженных сном задолго до ночи. Гони свой поезд, мальчик! Накануне он думал спокойно об этом первом рейсе, в который собирался уже настоящим железнодорожником, помощником машиниста тепловоза. И даже внушал себе в тишине общежития: жизнь повернула на другие рельсы, начались самостоятельные будни. Тебе уже все знакомо, привычно, ты еще три года назад бывал на практике здесь, в депо, в асфальтированную канаву лазил, в которой были потемки от застывшей над ней громады локомотива. А совсем недавно, перед выпускными экзаменами, от Бреста до Минска, от Бреста до Гомеля, до Брянска гонял дублером помощника машиниста. Спокойно, Станик, теперь тебе все переезды знакомы, теперь ты уже никакой не дублер, а настоящий пом. «Привет, пом! — говорили друг дружке они, выпускники железнодорожного профтехучилища. — Когда в рейс, пом?» И очень нравилось им это весомое слово: пом. Пом — помощник машиниста, пом вместе с машинистом ведет шестьдесят — семьдесят вагонов, тыщи тонн какого-нибудь добра. Пом — это уже судьба, большая жизнь, это уже навсегда фуражка, китель, никелевые молоточки крест-накрест… Да, уверенным был он накануне, когда в новой, шершавой еще суконной фуражке по забывчивости садился на прогибающуюся койку и тут же подскакивал к зеркалу, искал там независимого человека в путейской фуражке, строил вдохновенное лицо. И находил, что только так и надо сфотографироваться — в фуражке, чуть косо сидящей на голове. Будет превосходный снимок: не то офицер, не то инженер тяги. И чтоб этот холодок в глазах, эта независимость во взгляде, этот упрямо сжатый рот. Потом, конечно, можно и скинуть фуражку, и помять рукой лицо, и подосадовать, что такое нежное, узкое, худое лицо, и сделать кислый вид, и сплюнуть в досаде, а пока больше серьезности, больше уважения к себе! Но все это было накануне, было суетой прожитого дня. А теперь, едва оказался он в депо, где по воздуху плавали перемещаемые кран-балкой локомотивы, едва повстречал практикантов из училища, взглянувших на него с некоторым испугом, то и сам, похоже, чуточку испугался: «Да ведь первый рейс… И уже никакой не дублер, а пом!» И так захотелось напоследок промчаться по всем цехам депо, слишком теплым, с устойчивым запахом машинных масел, и по железной, штопором завинчивающейся лестнице взобраться наверх в ту комнату, откуда с высоты можно видеть и теплый цех, и эти плавающие китами занемогшие локомотивы. «Чего это они? — подумал он о практикантах, проводивших его, пожалуй, не испуганными, а просто взволнованными взглядами. — Если считать как следует, уже не первый рейс, не первый. А только… чего это я сам?» И он, вдыхая глубже тропический воздух депо, почувствовал неясную и какую-то приятную тревогу, которая и не снилась ему еще накануне. Все было знакомо, узнаваемо здесь, в депо, где столько раз взмывал он по черной винтовой лестнице. Именно потому вдруг стало жаль расставаться со всем прошлым, и он, обернувшись, посмотрел с необычной грустью на тех юнцов, которые тоже издали смотрели на него, провожая долгими взглядами. Он даже помахал кому-то из практикантов, попрощался навсегда со своим прошлым, с тремя веснами в училище да в депо, и сразу же приободрился, вспомнив, как легко давалась учеба. Просто поразительно, как все легко давалось, как моментально откладывалось в памяти все, что он слышал на занятиях там, в тепловозной мастерской, в лингафонном кабинете, в лаборатории контактной сети! Другие до полуночи мучились над тетрадями в клеенчатых обложках, над испачканными учебниками, а он тут же запоминал все, что необходимо затвердить о приводе в масляном насосе двигателя. И, прекрасно отвечая на экзаменах, он, помнится, никакого волнения не испытывал. Он выходил от экзаменаторов спокойный, снисходительно посматривая на тех, кто готовился шагнуть в класс с таким видом, точно набрал побольше воздуха для погружения под воду. «Отлично, Станик?» — спрашивали у него с уважением. «Отлично», — соглашался он ровным голосом. А как же иначе? И потом, каждую весну, когда нервозными становились его сверстники в горячечную пору экзаменов, он выходил от взыскательных экзаменаторов всегда уравновешенный, не испытывая бешеной радости от очередного маленького успеха. И, наблюдая, как мучаются, волнуются и страдают другие, он втайне полагал, что делает честь училищу своими блистательными успехами в учебе. Так чего же робеть теперь, если все складывалось удачно прежде, если такими благополучными были три весны? И все же странно: чуждая ему тревожность не покидала его. То ли потому, что он прощался с этими первогодками, со своим прошлым, то ли потому, что первый рейс самостоятельным помом, а не дублером? Как давеча, он помял узкое лицо ладонью, ощутил нежную от бритья, скользкую кожу лица. И вскинул голову, зная, что опять надо выглядеть ему прежним — спокойным, независимым, учтивым, приятным, бодрым, умным, даже несколько веселым. Потому что удачливый человек! И вот тут, когда ненужное волнение вроде покинуло его, как раз и показался машинист тепловоза Борис Куприянович Кулижонок. Был он молодой, лет тридцати, но солидный, широкий в плечах, с замкнутым, неподвижным лицом, в такой же фуражке с никелевыми молоточками крест-накрест, как у него, у Станика, и в чистом форменном костюме. — Опять без помощника отправляемся. Опять помощник заболел, а мы без помощника, Станик? — сказал с нарочитой озабоченностью Кулижонок и покосился на него с любопытством. И Станик припомнил тот апрельский рейс, когда он третьим человеком на тепловозе отправлялся в рейсы, дублером помощника машиниста. Тогда и в самом деле помощник не смог по болезни занять свое место в кабине тепловоза, и пришлось Станику заменить помощника. Но теперь Станик возразил: — Как же без помощника? Лично вам, Борис Куприянович, я уже сдал испытание на пома, — и взглянул выразительно на него. Шутил, конечно, Кулижонок, напоминая об апрельском рейсе. Но уже через минуту Станик подумал о том, что в этих словах, должно быть, какой-то иной, скрытый смысл, потому что он, Станик, и вправду еще не настоящий пом. И Станик самолюбиво поджал губы, снося несправедливую обиду, и молча последовал за машинистом к локомотивному кругу. Локомотивный круг! Тесно стоят тепловозы на этой круглой площадке вблизи депо, целое сборище зеленых тепловозов. И вот медленный поворот локомотивного круга — и рельсы, на которых дожидается отправки тепловоз, соединяются с тем стальным путем, который манит зеленым огнем. — Гдзе твой потёнг, хлопец? — вдруг по-польски обратился к нему Борис Куприянович и с невозмутимым выражением замкнутого лица стал тыкать на один, на другой тепловоз. И поскольку многое роднит белорусскую и польскую речь, Станик догадался, что спрашивает машинист о том, где твой поезд, хлопец. А где твой поезд, где локомотив, на котором в рейс, поди угадай! Тесно стоят эти тепловозы разных марок, и в какую сторону увлекут они ветер, постоянно остающийся позади состава? Тут и вспомнил Станик, что и тогда, в апреле, Борис Куприянович то и дело доставал из бокового кармана пиджака удобный маленький словарь русско-польского языка. И, переворачивая тончайшие, поскрипывающие под его пальцами странички, мечтал Кулижонок о том времени, когда станет водить поезда в другую страну, в Польшу. — Ну и что, Борис Куприянович? — спросил теперь, недоумевая, Станик. — Не все ли равно, допустим, вести поезд ночью здесь или в Польше? И здесь непроглядная, туманная ночь, и там такая же ночь. И здесь рельсы, и там все рельсы, рельсы… — Да как ты еще в апреле не понял этого? — возмутился Борис Куприянович. — Ведь это же высшая степень доверия машинисту, если он ведет поезд из одной страны в другую. Значит, он очень опытный машинист, на него полностью положились, он знает язык соседней страны, он в срок проведет состав по всем перегонам соседней страны — пускай даже ночь, туман, дождь. И машинист уже не только показывает свой класс, мастерство, а он за всю свою страну отвечает в соседней стране. И это так важно, Станик: один человек за всю страну! «А если на границе меняются бригады? — болея за увлеченного этого человека с замкнутым лицом, подумал Станик. — Если дальше потёнг ведет польская бригада? И если Борис Куприянович все знает и нарочно обманывается? Конечно, приятно мечтать о большом поручении!» И хорошо, подумал Станик еще, что сам я не знаю, меняются на границе бригады или нет. А то… И он виновато взглянул на Кулижонка. Получалось, он невольно вроде бы усомнился в значительности того дела, которое у Кулижонка на всю жизнь. «Да и у меня! — чуть ли не вслух сказал он. — Два года помом, два года на железной дороге, пока до института…» Досадуя на себя, он взобрался по крутым ступенькам на тепловоз, следом за Кулижонком ступил в кабину, которая будет своей на весь рейс. Справа, где сиденье машиниста, доска с приборами: вольтметр, амперметр, киловаттметр, термометры воды, масла, воздуха, манометры, показывающие давление воды, масла, воздуха, сигнальные лампы. А слева — голый столик помощника машиниста. Свой локомотив на весь рейс! И поскольку свой локомотив, Станик тотчас же метнулся в машинное отделение, осмотрел компрессоры, дизели, пронесся по обеим секциям тепловоза. Отчего-то не терпелось взять в руки молоток и по звуку проверить ходовые части тепловоза, хотя Станик знал, что сначала минут двадцать уйдет на осмотр механизмов в кабине. «Скоро! — подсказал он себе почти с ликованием. — Скоро дадут нам зеленый свет!» И, удивляясь нетерпению своему, он смотрел то на доску с приборами, то на сосредоточенного Кулижонка. Странным казалось такое превращение: накануне призывал себя к спокойствию, а теперь никак не мог быть спокойным, переминался с ноги на ногу, хотел скорее в путь, скорее в путь. «Да, я ведь помощник! — тут же понимал он свое нетерпение. — Помощник машиниста! А если помощник, то и помогай!» — добавил он еще. И, вслушиваясь в гул компрессора, нагнетающего воздух в тормозную систему, он стал пристально глядеть, как вспыхивают на пульте одна за другой лампочки, как они словно бы сигналят: включен один прибор, включен и четко работает, а теперь другой прибор исправно работает…