Часть 5 из 12 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Тут Ваську оглушило! Давай в город, в больницу! — все так же панически и одновременно радостно выдохнул Крыж водителю, счастливчику из их группы, который сонно и настороженно выслушивал вздор, то снимая защитные черные очки, то надевая вновь.
И тут Васька заговорил!
Но поздно.
Он еще возражал им всем, твердил, что он уже нормальный, что слышит их чепуху. А эти хлопцы, обретшие вдруг невиданную силу, затолкали его в кабину. Крыж втиснулся третьим, хотя и не положено быть в кабине троим, и грузовик развернулся и выехал вскоре на истертый шинами, какой-то сиреневый асфальт шоссе.
Теперь кричи, возмущайся, доказывай, что здоров, грози устроить катастрофу, а тебе не верят — ты контуженый. И, решаясь на крайность, Васька даже пытался нажать на тормоза. Но Крыж тут же угадывал любую попытку и висел на нем камнем.
Речица, ее предместье, ее кирпичные домики окраинных улиц, заселенных нефтяниками, открылись Ваське. Он хмуро смотрел на город, который любил и в который всегда тянуло его по воскресеньям. Да разве так он появлялся в Речице? Он сначала гладил штаны, прикнопливал серебристые, легкие, алюминиевые, что ли, запонки к белой рубахе, широким узлом повязывал широкий галстук — и все это медлительно, с приятными церемониями. Вот как он готовился к поездке в городок на берегу Днепра, казавшийся ему большим, интересным местом на земле. А теперь?
Пускай, думал он, погляжу на Речицу, бесполезно пока драть глотку.
Остановиться на улице не пришлось. Железные ворота больницы были распахнуты и закрылись лишь тогда, когда грузовик уже свернул на больничный двор, заполненный гуляющими в странных серых халатах, из-под которых виднелись какие-то белые шаровары. Тенистый был этот двор, повсюду густо росли тополя.
Те же ухватистые, цепкие руки подняли Ваську и повлекли в деревянный подъезд, куда входили и откуда выходили люди в белом, цветущие медсестры и старые няни. Васька не успел опомниться, как уже оказался на виду у худощавого, с лицом цвета серого хлеба врача.
Может быть, и вправду там, на бросовой земле возле Чижевичского болота, с ним произошло нечто серьезное, такое, что он поглупел и так легко сдался хлопцам?
— Оглушило нашего! Миной оглушило! — принялся твердить Крыж, и оттого, что он хотел с сильной тревогой высказать это, получалось так, будто Крыж врет.
Худощавый врач с серым лицом внимательно, так, что жутко стало Ваське, посмотрел на него. Но в этот момент из другой двери врача окликнули взволнованным голосом, и он кивнул всем деревенским: сидите!
А что сидеть здесь, где такая вонь от лекарств?
— Сматывайтесь быстро, — шепотом приказал Васька. — Я тут, я не сбегу, а вы сматывайтесь. А то я контуженый, я бешеный! — И он вскочил, угрожающе глядя на Крыжа.
Тут всех хлопцев словно вымело из больницы.
А через мгновение скрылся и Васька. Правда, он немного поюлил по больничному двору меж задумчивых людей, ожидая, пока не тронется с места грузовик. А затем выскочил через проходную будку и тут же поймал такси, крапчатое от пыли, смешанной с брызгами воды. Не везло, не везло, в какую-то нелепую историю попал, но все же выкрутился, и вот даже с такси повезло!
— Вылечился? — сочувственно спросил водитель с мелкими, мальчишескими чертами лица, выслушав маршрут и как будто обрадовавшись дальней дороге.
— Слава господи, вылечился! — подражая какой-нибудь деревенской бабке, молвил Васька с серьезным выражением лица.
Ну, на такси летишь стремительно, мотор поет, водитель разговорчив, голос у водителя звонок, какой-то тенорок, ты веселеешь в дороге и отвечаешь водителю беспечным тоном.
А по дороге такси обогнало знакомый грузовик. Васька узнал по номеру злосчастную машину, на которой его так срочно доставили в Речицу. И вот теперь Васька выставил в ветровое стекло дулю, не зная, угадали ль хлопцы его, беглеца.
В колхозном машинном парке, среди комбайнов, веялок, сенокосилок, остановилось городское такси. Остановился несколько минут спустя и проклятый грузовик. Васька, выйдя из засады и потешившись мгновение испуганным видом Крыжа и Бусько, грубо сказал им:
— Ну вы, придурки! Куда это вы меня хотели засадить?
И дар нормальной речи обрел он, и глядел трезво, и вообще уже не был похож на оглушенного, контуженого, так что хлопцы попятились в растерянности…
Тут же они и заторопились прочь. Васька, посмотрев с осуждением им вслед, догадался, что поспешили они куда-нибудь в поле, где остальные хлопцы ползком собирали траву, чтоб росло просо. И впервые почувствовал, как захотелось ему хотя бы им двоим твердить о том, что видели они сами: как рвануло, как выбросило из кабины, как залепило черными сырыми комьями трактор. Уже нагрянули первые воспоминания!
Нет, ни на какое другое поле он не пойдет, а только на то, невспаханное. Плуги безнадежны, но хоть бы посмотреть еще раз на все и словно вновь услышать взрыв военной мины. Ведь если задуматься, то крестило его этим взрывом, этими комьями разбуженной земли…
Вскоре он уже оказался там, где затих трактор, не кончивший борозды, и, осторожно ступая по запятнанной комьями траве, забрался в кабину и сидел там, думая о внезапном взрыве. Трактор никуда не двигался, но если вообразить… если вообразить, то это уже не трактор, а танк, промчавшийся по минному полю! И там, на торжественных и поминальных сходках партизан в родной вёске, можно появиться и ему. И будут слушать партизаны, как старая мина помешала ему пахать, и будут пересказывать друг дружке и глядеть на него, Ваську, так, словно они принимают его в свой боевой круг…
Когда вдали на проселке уже знакомый грузовик стал быстро приближаться, поднимая тучку пыли, похожую на гарь, Васька вспомнил этих чудаков, Крыжа и Бусько, вспомнил неожиданное путешествие в Речицу и помрачнел. Неужели опять они?
Из грузовика, остановившегося так резко, что застонали тормоза, выскочил Стодоля. По его встревоженному лицу он догадался, что мастер уже напуган взрывом, уже слышал обо всем.
— Ты выходи, выходи, Василь! — махнул он нетерпеливо, забывая на бегу посмотреть хотя бы на исковерканные плуги, на борозды, испорченные взрывом.
Васька ожидал переполошенного человека и чувствовал себя несколько утомленным: взрыв, дикая гонка на грузовике до больницы, потом стремительная езда на легковом автомобиле…
— Выходи, Василь! — уже настойчивее потребовал Стодоля и рванул на себя ручку кабины.
— А трактор?
— Доставим без тебя. Того же Крыжа пошлю.
— Я испытал опасность, а Крыж погонит мой трактор? Нет, Стодоля, трактор нехай останется, я пока не вспахал.
— И не думай! — сердито взглянул Стодоля. — Тут, может, еще не одна мина. Какая пахота? Саперов вызовем.
— Ну-у, Стодоля! Да тут же веками болото было, и никакого минного поля не должно быть. Случайная мина. Я понимаю, где-нибудь в поле, в лесу. А тут вряд ли…
— Ты меня слушай, Василь, — уже спокойнее продолжал Стодоля. — Иди в лагерь, отсыпайся. И вообще хоть еще день отсыпайся. Здоровье твое как после такого потрясения? — И он, кивнув на кривые плуги, с такой озабоченностью посмотрел на него, что Ваське стало неловко.
И все же, припоминая досаду последних дней, Васька упрямо мотнул головой:
— Не еду на тракторе, так хоть посижу в кабине. И вы, Стодоля, не принимайте меня за контуженого. Тут уже одни опозорились. А лучше по-настоящему, на все лето посадите меня на машину!
8
Зачем ему такая воля — отсыпаться в пустынном лагере или собирать «глиняные» лисички в березовой роще? Зачем ему отдых, если не вспахал он вековую залежь возле Чижевичского болота? Зачем ему зря слоняться меж палаток, меж берез, если через день его снова пошлют на прополку?
Ночь несет нам догадки, находки и откровения, и все, что неясно было днем, обретает свою ясность ночью. Хороша, хороша тихая ночь над серыми стволами берез, над брезентовыми пристанищами! И вот лежишь, бессонный, и все слышишь, даже крик первых петухов в Гориводе, этот вопрошающий крик, который доносится из ночной дали. Хороша же ночь еще тем, что уже готов исполнить новый план и лишь дожидаешься рассвета.
Не нужен ему был ни сон, ни отдых, если и назавтра уготован ему скучный удел. Не на прополку же приехал он в березовую рощу! А если тайком направить трактор на то дикое поле, где пролегли лишь первые борозды, если одному вспахать нетронутую землю, в которой не обнаружится больше мин, то совсем другими глазами посмотрит на него Стодоля и, покоренный его бесстрашием и лихостью, навсегда поверит ему и станет поручать только первое дело. «Ты, Дембицкий — вы же гвардия училища…»
«И никаких там мин! — браво твердил он себе. — Засохшее болото, засохшая лужа».
А еще представлял он лужок возле обгоревшего колодца в своей вёске. И как на том ковровом лужке толпятся старики с медалями на воскресных пиджаках, и как он, Васька, равный среди них. Потому что и он крещен взрывом, и он рискнул пройти на тракторе все минное поле, пускай всего одна случайная мина ждала последнего часа, но и он рискнул, и он прошел, и он герой…
Дожидался же рассвета он затем, чтобы легче было сманить Крыжа и Бусько, которые беспрекословно навесили бы другие, исправные плуги, и чтобы сторож машинного парка поверил им, поднявшимся ни свет ни заря.
Да, великолепна летняя ночь с исступленным звоном кузнечиков, с влажными звездами, с квасным запахом прудовой воды, с шелестом березовых листьев, с тихой возней какого-то жука, который вдруг пробежится по верху палатки, вдруг станет скрестись…
Когда затеваешь рисковое дело, надо быть посмелее, нечего выжидать. И едва белая мгла обозначилась в проеме палатки, Васька вышел, наступив на что-то упругое, хрустнувшее под ногой, и удивился, присев на корточки и обнаружив, что за ночь пробились у самой палатки тугие лисички. Затем он сунулся в теплую ночь палатки, поднял за плечи Крыжа. И, прикрывая ему рот ладонью, вполголоса сказал, что пора выполнять задание, опять собираться на дикое поле.
— Уже? — со стоном зевнул Крыж, вылезая из палатки и посматривая на светлеющее небо, где оставался млечный месяц, оставались потускневшие звезды.
— Пора! — требовательно шепнул Васька.
И уже в другой, в соседней, палатке растормошили они Бусько, который попытался отбиваться вялыми руками.
И, как разведчики, бесшумно покинули лагерь.
На плацу машинного парка Ваське показалось сначала, что сторожа нет или он ушел в Гориводу с третьими петухами. Васька метнулся тотчас к трактору, на котором распознал припечатанные к кабине земляные комья, уже похожие на цементные. А затем ринулся искать исправные, матово отсвечивающие плуги.
И тут вышел высокий, тощий сторож — жердь в очках — и царственным голосом спросил, кто позволил им ходить. Васька дерзко заметил, что надо знать, ради чего хранятся вместе с колхозными машинами учебные машины.
Светало уже, но светло было лишь здесь, на машинном дворе, где полевые машины выступали из сумерек и напоминали порой каких-то доисторических животных; а даль была пепельна.
И туда, в пепельную даль, повел Васька трактор, зябко поеживаясь и опасаясь, как бы не наладил Стодоля погоню, как бы не помешал ему распахать это дикое поле, которое вовсе не минное поле.
Да очень поздно спохватился Стодоля!
То один гон, то другой, и свежие борозды, свежие борозды, похожие на гуталин; и вдруг обнаружится на пахоте изумрудная гильза, и значит, вовсе не безопасно это поле. Но диво: словно бы вел трактор по дикому просу, по водяному перцу уже тот, другой Васька, друг и соратник партизан, побывавший на их печальной сходке, принятый в их боевой круг и поэтому ничего не страшащийся. Воображение уже послало ему немало приветственных кличей и похвал бывших партизан, воинов, орденоносцев, и никак нельзя было спасовать перед трезвой мыслью. Да, могла еще одна затаившаяся, влипнувшая в болото, рассчитанная на долгие годы коварная штука обнаружить себя секундным грохотом. Но это очень трусливые мысли!
Тут, на этом поле, грозно пробудившемся вчера, он даже почувствовал, что становится храбрее, взрослее, мужественнее, чуть ли не солдатом становится.
Измученный непрерывной работой на тракторе, кабина которого отражала солнечные лучи и была вся вроде бы в масляных пятнах, измученный ожиданием взрыва и сознанием трудной победы, Васька выключил двигатель. Потому что не было более средь черной земли зеленой земли… И тихонько он стал напевать песенку удачи, песенку сенокосной поры.
Вот в эту минуту на проселке и появился бешено мчащийся грузовик, стекла которого были янтарными от солнца.
А затем, увязая в бороздах, Стодоля прыгал по пашне и грозил кулаком издалека.
А затем, оказавшись возле трактора, он все еще потрясал кулаком и кричал отрывистые, с паузами, слова. Это были сплошь возгласы, несвязные укоры и восклицания, восклицания. И вот крыл его Стодоля на чем свет стоит, а Васька умиротворенно улыбался на все его проклятия.
9
Никогда прежде он не задумывался глубоко, отчего на тех поминальных сходках партизан плачут пожилые, с сетчатыми от морщин лицами дядьки. «От вина», — думал он. И как-то не очень потрясало его то, что и после долгих лет остались в земной вёске такие неподвластные времени следы: воронка от немецкой бомбы, в которой выросла липа, обгоревший дубовый сруб колодца. «Война же была!» — как самое понятное, говорил он себе и тут же забывал о дереве, поднявшемся из военной ямы, о черном пятне на дубовом срубе. И лишь теперь, когда свежо помнился мгновенный взрыв не постаревшей от времени мины, он, покачивая головой и вздыхая, твердил, как помудревший сразу человек, о том, что ведь подобные взрывы, стрельба, ежеминутная тревога отрывали дядек от земли и не позволяли им ни пахать, ни сеять, ни вострить косу. «Война же была!» — уже совсем по-иному, с сознанием большой народной беды, повторял он теперь.
book-ads2