А никого не надо утешать — вот какая радость! — Пришли, Казька, тютелька в тютельку! — по-мальчишески ликовал Борис Куприянович, сжимая Сапейко в объятиях, вздыхая при этом шумно, с удовольствием и то и дело порываясь даже теперь потянуть за петельку из кармана свои великолепные часы. — Да, тютелька в тютельку! — подхватил и Станик и махнул рукой: дескать, зачем вам этот слиток, Борис Куприянович, всё минута в минуту, и часы очень верные, точные, очень хорошие часы, Борис Куприянович. — Теперь-то можно махнуть рукой, — не унимался Борис Куприянович, делаясь то строгим, то вновь веселым. — Теперь можно. А тогда? А на том перегоне — а, Станик? Нет, братцы, мы об этом еще поговорим, поговорим! Мы сейчас в нашу гостиницу— во-он тот вагончик и есть гостиница для машинистов. Туда, братцы, туда! — Да что ты, Борис, какая гостиница? — вдруг осерчал Сапейко, мотнул с неудовлетворением головой, отчего чуть съехали очки в золотистой тонкой оправе. — Какая гостиница? Тебе что, опять в рейс, что ль? — Опять, Казька, — как будто повинился Борис Куприянович. — Ну, не сегодня, а завтра. На Минск. Техталон на руках. — Так чего же ты в гостиницу? — в сердцах воскликнул Сапейко. — Если завтра ехать, чего же ты в этот вагончик? А мой дом? Мой дом, Борис? Идем, идем! — грубовато подхватив их обоих под руки, с негодованием продолжал Сапейко. — Выдумали какой-то вагончик! А мой дом? Эх, Борис, Борис! Да я же как узнал, что на том перегоне случилось… Да я же с той поры и дежурю в депо! Люди с первого дня отпуска едут в деревню, на море там, еще куда-нибудь, а я, дурень, вас дожидаюсь в депо. Потому что вы на том перегоне… — Да, на том перегоне! — воскликнул Борис Куприянович и поморщился, словно вновь вернулся туда, на перегон, туда, в кабину затормозившего на полном ходу локомотива, в ту кабину, сразу пропахшую теплым машинным маслом. — Ты расскажи, Борис, я ведь так и не знаю в подробностях, что там у вас случилось? — заглядывая машинисту в лицо, попросил Сапейко. — Или нет — лучше дома расскажешь. Лучше дома! — Расскажу, расскажу! — подразнил Борис Куприянович таким тоном, точно обещал рассказать о чем-то страшном, и обернулся, посмотрел на депо, на вагончик, служащий пристанищем для путейцев. А Станику показалось, что машинист посмотрел все-таки в ту даль, куда струились перекрещивающиеся рельсы и где остался злополучный перегон. Словно лишь сейчас заметил Станика Сапейко и, протянув для рукопожатия узкую руку, принялся вопрошать у своего старого приятеля: — А у тебя новый, Борис. Новый, говорю, помощник. А зовут как? Стасиком? Будем знакомы, Стасик. — Станик, — поправил было он, удивляясь тому, что Сапейко назвал его настоящим именем. Стасик, Станислав — так звали его в школе, но когда он поступил в училище, то при знакомстве назывался Стаником, потому что так ему нравилось больше и казалось более мужественным имя. — Он ведь первый заметил на перегоне! — проговорил Борис Куприянович. — Но обо всем потом, потом! И Сапейко поспешно согласился: — Потом, потом! Но только все по порядку. И ты, Стасик, ты, Стасик, тоже расскажи! — Станик, — возразил он, смутившись. Дом, в котором жил Сапейко, совсем неподалеку был от депо, какой-то старинный, из красного кирпича дом. Станик воображал, уже взбираясь по стертым ступеням грязно-серого цвета, что окажется в какой-нибудь тесной комнатке с маленьким окном в необычайно толстой стене. И частично его предположения подтвердились: стены дома были столь толсты, что окна представлялись нишами, глубокими остекленными нишами. Но зато так много окон оказалось в огромной комнате, похожей на публичную библиотеку, сплошь уставленной открытыми стеллажами, так светло было в этой громадной комнате, так пахло книгами, переплетами книг, что Станик обрадовался этому дому, и ему даже захотелось здесь пожить. Он все еще переминался с ноги на ногу, все мял в руках форменную фуражку из черного сукна, очарованный неожиданным уютом чужого дома. А уж на голоса вышла из внутренней двери, тоже уставленной с одной стороны книгами на самодельных полочках, девушка с мечтательными и, наверно, близорукими глазами, улыбнулась всем, а потом взглянула на него, Станика, и сделалась строгой. И Станик ответил смелым и, как ему показалось, вызывающим взглядом, отчего девушка тотчас исчезла за дверью, замаскированной под стеллажи. «Дочка! — сказал он себе и тут же, увидев перед собой молодого человека, Сапейко, такого же тридцатилетнего, как и Кулижонок, поправился: — Да нет же! Сестра. Младшая сестра. И похожа, похожа!» А что же старые приятели путейцы? Не успели сесть за стол, не успели выпить по чашке дымящегося кофе, который принесла, опять появившись из потайной двери, эта молчаливая девушка Зина, и в самом деле оказавшаяся сестрой Сапейко, как тут же они, приятели путейцы, словно оказались там, на перегоне, где на повороте так различим был черный дым из буксы, красный огонь из буксы! Станик даже вздрогнул: как будто и впрямь все начинается сначала, и никакого рейса еще не было, еще только предстоял, и такие знакомые, памятные слова: «Гдзе твой потёнг, хлопец?» А Борис Куприянович говорил, вдруг суровея: — А, вспомнил! Да, Станик, когда ты мне сказал о том, что всюду рельсы, всюду железная дорога, я подумал: какой из тебя путеец? Ведь каждый путеец только и бредит дальними, многосуточными рейсами. А ты! Все во мне тут перевернулось. — Борис Куприянович положил себе на сердце ладонь. — И думаю с такой жалостью: ну какой же из него путеец? Собирается в институт, думаю. Это хорошо, но… ведь для него всюду только железная дорога, а не чудесная перемена мест. Да, чудесная перемена мест! — повторил он, с наслаждением вслушиваясь в свои же слова. — Я вас обидел, Борис Куприянович, я сразу это понял. Но я этого не хотел. Я хотел по-другому выразиться, а вы меня не поняли, — повинился Станик теперь и тотчас же почувствовал какую-то неискренность в том, что говорил. И он задумался на мгновение, ощущая, как краснеет. Нет, он оправдывался с убежденностью, винился чистосердечно, но ведь если судить справедливо, то разве с особенной приподнятостью готовился он в первый рейс, разве мечтал о каких-то дальних, на несколько суток, дорогах? Наоборот. Накануне он лишь и твердил себе, что уже стал железнодорожником. И уже думал о том времени, когда можно распрощаться с железной дорогой, пойти в институт. Лишь бы отработать на железной дороге положенный срок. А получилось так, что уже нынче утром овладело им волнение. И, как это ни странно, нисколько не улеглось и сейчас, когда позади проклятый перегон, позади рейс, когда сидят мужчины, дуют кофе и так ладно разговаривают. Горели у Станика щеки, горели уши, было желание выскочить из-за стола, ополоснуть лицо холодной водой и невозмутимым вернуться к столу, отблескивающему темным лаком. Но он усидел на месте, лишь склонился еще ниже, отхлебывая кофе. Пускай путейцы думают, что это от кофе так ударила в лицо краска. — Ну, а на перегоне я узнал, что Станик на вид равнодушный, а на самом деле… Станик живо спохватился! — не скупился на похвалу Борис Куприянович, наверняка счастливый в эти мгновения. — А знаешь, Станик, получается, что твой первый самостоятельный рейс — твое первое крещение. — Ах, первый самостоятельный рейс? — спросил Сапейко и поднял над столом фарфоровую чашечку размером с наперсток, ну чуть побольше наперстка, но все же какую-то игрушечную. — Тогда поздравляю! И вообще… гони свой поезд, Стасик! — словно напутствовал Сапейко; взгляд у Сапейко моментально стал отрешенным, будто человек задумался об очень грустном. И Станик вспомнил с болью: «Ах да, очки, контора, и прощай, локомотив…» — Да, тот перегон, тот перегон! — все не унимался Борис Куприянович. — А знаете, за всю мою жизнь это всего второй случай. А первый был лет восемь назад, когда я только перешел из помощников в машинисты. Саморасцеп произошел!.. — На полном ходу? — деловито прервал Сапейко. — И не сразу узнал? Да, это ведь ничуть не страшно звучит: саморасцеп. А на деле — обрыв состава, половина состава с локомотивом уносится прочь, другая половина остается сама по себе. Хорошо, если вовремя охрана поезда спохватится! — А никакой охраны. Уголь, бревна, доски — какая тут охрана? И ночью, заметьте, ночью все это! Ну, повезло еще — не так далеко отъехал куцый составчик. Соскакиваю, бегу искать телефонную розетку… — Через каждые восемьсот метров на столбах телефонные розетки, — быстро наклонившись к Станику, пояснил Сапейко и удовлетворенно откинулся на спинку стула. — Так вот: половину этих восьмисот метров пришлось бежать. А сначала, конечно, оградил куцый состав. И петарды зажег. В шахматном порядке, через каждые двадцать метров, по обе стороны состава… — Да ведь эти петарды горят факелами сколько? Ну четыре минуты — самое большое, — снова перебил приятеля Сапейко, очевидно, довольный своими вечными, прочными знаниями, забывающий в этот миг о своем сидении в конторе и вновь превращающийся в машиниста. — Ха, четыре минуты! Да ведь за четыре минуты я слетал туда, к розетке, за четыреста метров, позвонил, слетал назад. А помощник мой разжег костерок, чтоб другой огонь был, пока не догорят петарды. За четыре минуты. И жду локомотив. И потом соединяюсь с расцепившимися вагонами. И, заметьте, ночью все это, ночью! Такой вот случай. Восемь лет прошло — я и сейчас вижу эти петарды, освещающие половину моего состава… — Ты Стасику еще о нашем деле. Еще! — попросил Сапейко. Станик вовсе воспрянул: значит, для него так щедры на слово мужчины, для него ведут они разговор о своем деле, о локомотивах, о необычных по сложности рейсах, о ночных бдительных вахтах, о туманах, о петардах, о далеких станциях… — А что еще? — усмехнулся Борис Куприянович. — И так горячий день у него. Хватит с него впечатлений. Правда, если получается у нас такая теплая беседа, то я лучше про своего отца. Он ведь старый железнодорожник, ты знаком с ним, Казька… Мировой у меня старик. — Это… — захлебнулся было Станик, вспомнив тут же о своих предположениях, и выпалил: — Это к вам, Борис Куприянович, перешли от отца карманные часы? Но Борис Куприянович отверг его догадку. — Итак, война. И батька мой — начальник депо. И поручают ему паровозы переделать в бронепоезда. Батька что придумал? Сначала одел паровоз в стальную тонкую рубаху, наметил, где прорези быть должны. А тут комиссия. «Вы что, — кричат ему, — жестью прикрываться решили?» Чуть по шапке не дали батьке! Пока не разобрались, что из тонкого листа он первоначально форму бронепоезда определил. Чтоб потом обшивать эту форму непробиваемой сталью… А насчет карманных часов ты придумал, Станик. Вот читайте! — И Борис Куприянович ловко извлек слиток из кармашка и положил на стол циферблатом вниз, чтоб видна была затейливая монограмма на выпуклой, как бы вздувшейся крышке. Станик прочитал выгравированное острыми прописными буквами: «Б. К. Кулижонку от товарищей по работе». — От товарищей по работе! — вдохновенно произнес Борис Куприянович. — Для меня это самый дорогой подарок. — Послушай, Борис, — попросил вдруг Сапейко. — Возьмите меня на ваш локомотив, Борис. Третьим лишним. До Минска довезете бесплатно? Только не подумай, Борис, что мне и в самом деле нужно до Минска. Мне хочется вместе с вами, третьим лишним… — Ты же знаешь, Казька: если будет разрешение — возьмем до Минска. А без разрешения и батьку родного не осмелюсь взять. Ты же сам машинист! — То-то. Разрешение. А кто мне даст разрешение, если я с сегодняшнего дня в отпуске? — Тогда вообще катись ты из Барановичей! Куда-нибудь на юг. Или… что это я? На Днепр, Казька, на Днепр или на озеро Нарочь… — А мы совсем забыли о Стасике, — спохватился Сапейко. — А у него сегодня волнений больше, чем у нас. «Верно! — мысленно подтвердил Станик. — Сплошные волнения». И оба приятеля вновь свернули на знакомые рельсы — о железной дороге заговорили с прежним увлечением, о том, что в скором времени перейдет железная дорога на электротягу, что провода побегут над рельсами, что к этим проводам протянет электровоз свой пантограф, похожий на трапецию, приспособление, которое, как у трамвая, скользит по контактному проводу, снимая ток. Станик смотрел преданно на одного, на другого и охотно говорил о своем училище, о мастерских, о мастерах, о лингафонном кабинете, о лаборатории контактной сети. И почему-то теперь, когда слушали его опытные машинисты, стыдился он прежних побед в учебе, успехов своих, поскольку те успехи и победы воспринимались им самим иронично. «Подумаешь! — размышлял он прежде, в тишайшем коридоре экзаменационной поры. — Училище, ПТУ. Не институт же!» А вот оказывалось теперь, в гостях, что так интересен любой его год, любой его шаг в училище, так интересен этим путейцам! И так славно было ему здесь, в чужом доме, где пахло книгами и черным кофе, так славно было чувствовать себя братом машинистов. Втайне его даже радовало их повышенное внимание к нему, их расспросы. И он понимал, что каждый из них тоже возвращается теперь в ту пору своей жизни, когда впервые самостоятельно повел от станции до станции локомотив. Да, наверняка приятели уже и грустили: невозвратное время, десятилетняя даль, бойкая первая молодость… А Борне Куприянович, похоже, то ли смежил глаза от сладких воспоминаний, то ли вздремнул на стуле. И тогда Сапейко осторожно поднялся, поманил и его, Станика, за собою прочь из дому. Куда могут путь держать машинисты? Куда их больше всего влечет в городах? Они идут не на главные улицы своих Барановичей или Бреста, а на станцию, на вокзал. Здесь они орлы! Здесь им встречаются знакомые путейцы в шапках с червонными околышами, приветствуют их, окликают, спрашивают о жизни, о том, какие дела у отпускника, откровенно завидуют отпускнику и непременно твердят про путешествия, про рыбалку, про туристские базы. Станик и не сомневался, что они окажутся на вокзале. — Счастливые вы люди, — вздохнул Сапейко, когда они вдвоем появились на перроне. — Всю жизнь на локомотиве! Честное слово, хотелось бы мне завтра с вами… — Да если бы в моих силах! — расстроенно подхватил Станик. — А может, что-нибудь удастся придумать? — Может, что-нибудь и придумаем, — твердо пообещал Сапейко и, взяв под руки его, Станика, повел по перрону вдаль, где поменьше людей, где можно со стороны наблюдать за сутолокой, за отходящим поездом. И стал говорить очень заботливо: — Ты, Стасик, не пугайся сегодняшнего случая. А то теперь ждать будешь, как бы опять не пошел из буксы дым. Конечно, это грозило крушением. И это тебя будет держать в напряжении, в излишнем волнении. Такие случаи очень редки. Будь собран, внимателен, но только не запугивай себя ожиданием чего-то непредвиденного. Обещаешь? И Станик, вновь превратившийся в Стасика, обретший нынче свое прежнее, детское, мальчишечье имя, трогательно подумал о том, как бывший машинист охраняет от волнений его, будущего машиниста. И это почему-то не снимает волнения, а еще больше волнует, заставляет стеснительно бормотать: — Да, конечно, обещаю… Чего опасаться? Да и со мной первоклассный машинист… — А его вся белорусская дорога знает! Заговорщиками они ушли из дому, заговорщиками и вернулись. Потому что каждый с любовью высказался о машинисте, ожидавшем их.