– Спрашивай. Да мафон давай подключать, а то не успеем. Вишь, сколько их у меня? – мотнул головой в сторону шкафа, но Виктор понял, что отец имел в виду ящик со старыми пленками. – Бать, я все думаю… Зачем тебе это? В смысле, раньше – понятно, гонорары большие, на телик звали в передачи всякие, как Бухановскую с Модестовым. Но сейчас-то… – А что сейчас? – Ну ты сам говорил – тиражи маленькие, покупают плохо. Уродов тех уже и не помнит никто, земля новых наплодила. Зачем ты их хочешь переписать, кассеты эти, кому они сейчас интересны? – Может, и никому, – спокойно, но твердо отвечал Петр Сергеевич. – Да только всем им спасибо сказать надо, кого ты «уродами» кличешь. Знаешь, может, я и правда недодал чего вам с сестрой, возясь с ними. Матери виднее. Но мы с ней благодаря вот этим вот «уродам» дом построили и вас воспитали, неблагодарных. И еще на Жеку, вишь, хватило. И на детей ваших. – Так то не им, это вам, тебе, бать, и мамке спасибо, что позаботились. А эти… может, ну их, а? Пускай размагничиваются окончательно. Или вообще – во двор, на жаровню – да сжечь… – Э нет, Витек, – покачал головой Петр Сергеевич. – Тебе меня не понять. Они все, – обвел рукой книжные полки, – моя молодость. Моя работа, моя жизнь. А то, что книги издают плохо, так то не беда. Меня Галька, знаешь, научила – сайт закажу, сделают, там и выложу все. И аудио тоже – платно чтобы. Еще на этом подзаработаем прибавку к пенсии. – Сайт?.. Батя, – Виктор нахмурился. Оглянулся на дверь, из-за которой все еще доносился звук работающего детского канала. Закрыл плотнее. – Ты это… За тобой, считай, должок все-таки, так что… – Ну? – поторопил Петр Сергеевич, нетерпеливо постукивая ногтем по столу у клавиатуры. – Бать, я тебя очень прошу. То, чего нам с сеструхой не досталось, – ты это внукам, моим и Женькиным, – отдай, ладно? Береги их от этого всего, – Виктор кивнул на шкаф. – Чтобы не видели и не знали, пока не вырастут. Ни из книжек твоих… ни из Интернета. Он продолжал, и голос его становился увереннее с каждым словом: – Я тебе помогу. Сделаю все, настрою, перепишу – как договорились. Пользуйся – для себя. Но я не хочу, чтобы моя Ленка такое услышала когда-нибудь. Или Женькины дети. Не нужно им слышать, понимаешь? Так что – не надо, бать. Иначе… – Иначе что? Отец все царапал его глазами из-под очков, но Виктор не отводил взгляда: – Бать, ты пойми. Если я о чем-то не хочу вспоминать или о чем-то не хочу думать – это не значит, что не могу. Я могу, просто… просто не делаю этого. Понимаешь? Всему свое время и место, твоими словами. Глаза за толстыми линзами блестели не мигая. Долго блестели, бесконечно долго, так что у Виктора заломило шею от напряжения и кончики пальцев мелко задрожали. Потом Петр Сергеевич улыбнулся: – Договорились. Не вставая, сдвинул занавеску. Толкнул раму, открывая неплотно закрытое окно. Со двора потянуло свежим воздухом, мимо пролетела галка. Петр Сергеевич протянул сыну пепельницу: – Покури, успокойся. И приступим. 25 лет назад Громко лязгнул засов, тяжелый ключ провернулся в замочной скважине раз, другой, третий. В прямоугольном отверстии-бойнице в верхней части двери появились два карих глаза, моргнули строго: – У вас час. Этого достаточно? – Вполне. Спасибо, – поблагодарил Петр, и чужие глаза скрылись за жестяной заслонкой. Он прошел вдоль пахнущей плесенью и сыростью стены, сел за письменный стол напротив клетки. Аккуратно, не торопясь, разложил позаимствованные у следователя документы. Бросил взгляд на круглое лицо настенных часов, сверился с циферблатом «Победы» на запястье. Лампочка на столе была спрятана в старый грязный плафон. К тому же катушечный магнитофон поставили между ней и решеткой, и техника скрадывала и без того тусклый свет. Большая часть помещения оставалась погруженной во мрак, в том числе и камера для бесед и допросов. Петр подвинул магнитофон к себе, проверил микрофон. Повернул ножку лампы так, чтобы лучше осветить клетку. За толстыми, в два пальца, бурыми от ржавчины прутьями сгорбилась на привинченной к полу скамье молчаливая фигура. Игра света и тени делала ее черной и плоской, похожей на марионетку китайского театра – только спиц, управлявших движениями куклы, не хватало. Петр подобрал со стола тонкий карандаш, повертел в пальцах, положил на место. Громко прочистил горло. Взял стакан с холодным чаем, глотнул. Человек за решеткой все это время оставался неподвижным. – Что ж, – сказал Петр, – вы готовы, Савелий? С чего начнем сегодня? – О, гражданин писатель. Здра-авствуйте, – донеслось из темноты, но сама фигура при этом по-прежнему не двигалась, даже на миллиметр не шелохнулась. – Как там на воле нынче, как погодка? – Погодка ничего, – сказал Петр. – Весенняя. Тень за решеткой удовлетворенно кивнула. Это было ее первое движение с того момента, как он вошел в помещение. – Весна, хорошо. Цикл природы. Сначала умирает, потом возрождается. Жизнь течет своим чередом. – Не для вас, – заметил Петр осторожно. Савелий был у него шестым по счету, с начала его писательской карьеры в восемьдесят восьмом. По прошлому опыту Петр уже знал игру, в которую предстояло сыграть. Основные ее правила он же сам и придумал, но такие, как Савелий – те, кого Петр звал про себя «соавторы», – каждый раз добавляли что-нибудь новенькое от себя. Маленькие шалости приговоренных к смерти… Петр не возражал. Ему было интересно находить в их поведении, речи общие черты и различия. В нюансах игры скрывался порой полезный материал, который можно было использовать в будущем. Белорус Короткевич, пироман, расстреливавший целые семьи и сжигавший дома, мнил себя посланником Ада, мессией из Преисподней. Насильник Айвазян, удушивший шесть девушек и женщин в Ленинградской области, «боролся» с падением нравов. Юдофоб Климов, жертвами которого становились только евреи, мстил христопродавцам, а украинец Прутко, гомосексуалист, специализировавшийся на маленьких мальчиках, винил во всем коммунистов и косил под сумасшедшего, рассказывая, что на самом деле он мутант из Чернобыля. Не всех удавалось разговорить быстро. Каждый вносил в неписаные правила какие-то свои индивидуальные микрокоррективы. Но в игру вступали почти все. Лишь однажды, два года назад, у Петра не получилось – «соавтор» ушел в отказ, оскорбился в ответ на маленькую провокацию в самом начале разговора и отказался от всякого общения. Правда, как подозревал Петр, этому деятелю, из наркоманов, просто нечего было ему рассказать – кое-что в деле намекало на это, равно как и недомолвки следователя. С Савелием все было проще – вина доказана полностью, по всем семи эпизодам, да и поведение в чем-то уже типическое, пусть и со своими особенностями. Специфика «соавторства» с такими, как он, заключалась в том, что их следовало чуть подтолкнуть в нужном направлении при помощи старой доброй кухонной псевдофилософии. Подавленный комплекс вины обходился, как неприятное препятствие на дороге к цели, при помощи рассуждений о смысле жизни и прочем. Оправдание старались найти и в законах мироздания, и в знаках высшей силы. – Вы боитесь смерти, Савелий? – сделал свой ход Петр и нажал кнопку записи. – Я? – наигранно удивился тот. – В каком-то смысле я и есть смерть, почему ж я должен ее бояться, гражданин писатель? – Ну… вам недолго осталось, по правде говоря. – Ну и что? Тоже мне новости. Все ведь когда-то умирают. Ты, Петя, тоже умрешь, ты в курсе, а? Переход на «ты» служил верным маркером того, что разговор становится «соавтору» неприятен. Человек-тень не желал говорить о своей смерти, его интересовали чужие. – Всему свое время и место. Но кому-то – кому-то отмеренный срок сократили вы, Савелий. – Петр заглянул в дело и подвинул микрофон ближе к решетке. – Например, этой школьнице… Яне. – Да! – человек в камере оживился, в голосе послышалось воодушевление. – У нее еще фамилия такая была, забавная… – Адамукайте, – напомнил Петр. – Точно… Красивая, стройная, длинноногая. На Клаву Шиффер похожа, настоящая фотомодель… А щечки? Вы видели ее щечки, гражданин писатель? Вот о чем писать надо! Воспевать в стихах и прозе… Пухленькие, румяные как у младенца. Он выследил ее после уроков, подобрал на автобусной остановке – девочка заболталась с подругами и пропустила свой рейс, а Савелий, знавший ее отца и иногда бомбивший как частник, предложил подкинуть до дома на автомобиле. Яна доверилась знакомому, а тот отвез ее к лесу, избил. Угрожая ножом, заставил зайти в чащу. Там, среди деревьев, убийца нанес Яне Адамукайте по меньшей мере тридцать семь ножевых ранений, тринадцать из которых пришлись в область вагины. Ее щеки Савелий отрезал – их нашли у нее в портфеле в мокрой от крови книге с гербарием. – Еще я поиграл с ее левой грудью, – хихикнула тень. – Понимаете, левая. Там, где сердце. У нее были хорошие груди, большие для ее возраста, недетские. А сердце маленькое и невкусное. – Каннибализм – не совсем ваше. – Просто интересно было попробовать. Я мог это сделать и сделал. – Вы ведь специализировались не только на девушках… – Нет, что вы, гражданин писатель! Я не из этих. Раздался звук плевка, вязкий мокротный сгусток прилип к пруту решетки внизу у пола. «Метко», – подумал Петр. – Я не тронул ни одну из них ни до, ни после, – продолжал Савелий в охотку. – Мне просто… ну, нравится убивать. Всегда нравилось, с детства. Оно ведь как наркотик. Как власть. Только это больше чем, скажем, власть политическая. Я дарил смерть и забирал жизнь. И всегда хочется большего. Я хотел быть Жнецом. Предсказуемо – в деле Савелия хватало подсказок на сей счет. Он вел дневник в толстой амбарной тетради, делал хаотичные и непоследовательные записи. Рисовал черепа и перевернутые кресты, записывал бездарные стишки собственного сочинения и малограмотные комментарии о прочитанных книгах и просмотренных фильмах. Среди любимых персонажей – Ганнибал Лектер из «Молчания ягнят». На страницах в мелкую клетку нашлось три портрета актера Энтони Хопкинса, в одном случае – в виде иконы, с нимбом вокруг головы. И классика жанра – смерть с косой. У смерти было лицо, чертами похожее на самого Савелия. – Для жнеца вы проявляли слишком большое внимание к половым органам своих жертв, вам не кажется? – Просто развлекался, гражданин писатель. Шутил. Разве у смерти не может быть чувства юмора? – Но вы же не клоун… – Осторожней с метафорами, писатель, – прошипел человек-тень. – Смерть может шутить, но не терпит насмешек. Интервью всегда можно остановить, ты в курсе? К этому Петр тоже был готов. Иные из «соавторов» поначалу отказывались от беседы, но лишь для того, чтобы потом как бы сделать одолжение ненавистному миру. Кто-то, как Прутко или Айвазян, смиренно замечал, что совершенно раскаялся. Мол, жаждет как можно скорее покинуть юдоль земную и не желает ворошить кровавое прошлое. Но во время разговора, когда беседа начинала по-настоящему увлекать «раскаявшегося» смертника… Ах, как же загорались тогда их глаза! Как же они смаковали воспоминания! Выуживали из подвалов памяти такие хранящиеся под замком детали, которых и следствие не ведало. Самые сладостные мгновения… И почти все, почти всегда настаивали на собственной исключительности, едва ли не избранности. Вели себя так, словно носили печать высшего знания, которого ни у кого из них никогда не было. Уж кто-кто, а Петр это знал лучше всех. Так же, как сейчас знал, видел по горящим зрачкам, что Савелий тоже успел войти во вкус, завелся. – Что такое смерть, Савелий? Смерть – это бог?.. – Возможно. Но бог – миф. Я подобен мифу, образно говоря, а значит, подобен богу. А значит, я и есть бог. Каждый человек – бог в самом себе, вот как. Не каждый это понимает. Слышали, гражданин писатель, про нити жизни? Есть нити судьбы, и три сестры-богини заведуют ими. Одна плетет, другая еще что-то там делает… третья в нужный момент обрубает. Вот так и я. У меня нет пола, поэтому мне было все равно, кого убивать. Я – Парка. Я приходил, когда хотел, к тем, к кому хотел, и обрезал своим ножом нить их жизни. Тот мальчик, помните?.. – Максимов?