Под ногами зашуршала мраморная крошка. Лера перепрыгнула поливочный шланг и застыла перед жерлом Цветочного королевства. Черные головки роз покачивались во мраке, приветствуя гостью. Не сомневаясь, она шагнула через порог. – Настя! Откуда-то из другой вселенной до нее донесся приглушенный крик: «Мама!» Она побежала вперед, не обращая внимания на хрустящее стекло. Проход исчез, сменившись сплошными зарослями, и Лера вброд пошла по колышущемуся недружелюбному морю. Стебли становились все выше, вонь сшибала с ног, шипы царапали кожу. Что-то вонзилось в голень, и следующий шаг отдался болью. Кровь захлюпала в тапочках. – Доченька! – взвыла Лера. Оживший стебель хлестнул по лицу. Шип пронзил рубашку и впился в живот. Она споткнулась, упала на колени в битое стекло. Цветки – не темно-багровые, а угольно-черные – посыпались на голову. – Катя! – закричала Лера. – Я знаю, что с тобой произошло! Я знаю, где ты! Я хочу помочь тебе, только отпусти мою дочь! Тень скользнула в зарослях. Женский силуэт в длинном платье. Шепот достиг ушей Леры: – Ты сделаешь то, что я скажу? – Да! Да, только, умоляю, отпусти Настю! Королева Цветов наклонилась над Лерой и произнесла несколько фраз. Через миг вспышка озарила оранжерею, будто молния ударила в землю, в дальний угол теплицы. Лера зажмурилась, а когда вновь открыла глаза, поняла, что стоит у входа в оранжерею, держа за руку свою дочь. Настя терла сонные глаза и непонимающе смотрела вокруг: – Почему мы здесь, мамочка? Лера обняла ее. Ни единой царапины на девочке не было, и испуганной она не казалась. – Все хорошо, милая. Нам нужно было разобраться с одним делом, и мы с ним разобрались. Теперь можно идти домой. Настя ткнулась носом ей в шею и спросила: – Это дядя с красным лицом поцарапал тебя? – Нет, солнышко. Я просто упала. Не о чем переживать. Бросив взгляд в глубь оранжереи и не увидев там ничего, кроме сладко пахнущей темноты, Лера перешагнула порог и пошла по тропинке к дому. Кровь текла из рассеченной голени, рубашка висела лохмотьями. Но на руках она держала самый ценный груз, целую, невредимую, засыпающую дочь. Перед тем как окончательно погрузиться в сон, Настя пробормотала: – Я объяснила Цветочной королеве, что ты расстроишься, если она заберет меня. И Королева позволила мне уйти. – Нам обеим, милая, – сказала Лера. Она сама продезинфицировала раны, а Камышеву, навестившему их на следующий день, сказала почти правду. Что, мол, упала, гуляя по старой оранжерее. Взволнованный агент заставил ее дать слово больше не ходить туда. Лера пообещала, скрестив пальцы за спиной. За час до сумерек они с Настей в последний раз посетили оранжерею. Внутри было тихо и торжественно. Тусклый свет, проникая сквозь дыры в крыше, заставлял цветы гореть всеми оттенками мрака. Тени в дальнем конце оранжереи позволили гостьям пройтись вдоль кустов и отпустили, когда те захотели уйти, – уже навсегда. С собой мать и дочь унесли два пышных букета роз. Вскоре начались работы по сносу соседского дома и постройке на его месте нового. Владельцы, обнаружив на своей земле неучтенную оранжерею, тут же приступили к ее ремонту. Но работу пришлось на время отложить: пересаживая розы, они наткнулись на груду костей, закопанных в углу оранжереи. Экспертиза подтвердила, что кости принадлежат Екатерине Салминой, без вести пропавшей в девяносто пятом году. Подозрение пало на безработного Павла Кихаева. Но предъявить ему обвинения было невозможно ввиду того, что Кихаев скончался через три дня после ночного приключения Леры. Год спустя уже взявшая фамилию Камышева Лера рассказала мужу о событиях летней ночи, и тот поверил каждому слову. Умолчала она лишь о том, как они с дочерью вернулись в теплицу, чтобы собрать букет, а на следующий день отвезли его к дому Пал Палыча и оставили на пороге: груду темно-лиловых цветов с кровавыми сердцевинами. Исчезновение пьяницы заметили лишь неделю спустя. Участковый, взломавший его дверь, рассказывал, что мужчина сидел в кресле, задрав к потолку изуродованное родимым пятном лицо. Кое-кто, приняв лишнюю рюмку, клялся, что на каждом глазу пьяницы лежало по черному лепестку розы, а из его распахнутого в безмолвном крике рта росли живые, покрытые шипами стебли. Ни Лере, ни Насте Королева Цветов больше не снилась. – Здравствуй, мальчик… – Здравствуй, здравствуй, здравствуй… – Слышишь?.. – Слышишь, слышишь, слышишь… – Помнишь?.. – Помнишь, помнишь, помнишь… – Как тебе эта новая чудесная история?.. – Как тебе вновь оказаться в подвале?.. – Словно вернулся в родную семью, правда?.. – Словно вернулся к маме… – К маме, маме, маме… Ма-ма В отличие от родителей, Настёна Рогачева в свои годы смущаться и сидеть тихонечко на одном месте дольше пятнадцати минут не умела и не могла. Вскочила, подергала маму Веру за подол платья, заскакала вокруг стола гарцующим жеребенком. Чудом не сверзила хрусталь с трюфелями, едва не споткнулась сама о вытянутые ноги дремлющего хозяина квартиры. – Тише ты! – шикнул Дима Рогачев. – Не у себя дома… Послал жене сердитый взгляд. Он-то вообще в гости к Сатуровым идти не хотел и весь вечер ощущал себя не в своей тарелке, что и неудивительно посреди чужой посуды, столовых приборов, дорогой мебели, сувениров, игрушек. Вера, покраснев, залепетала извинения. – Ничего-ничего, дорогая, пускай играет, – радостно взвилась Натали Сатурова. – Это же так мило, так искренне, по-детски! Правда, Сержик? Растекшийся на кресле пузом кверху Сатуров ничего не ответил. А Натали продолжала, обращаясь уже напрямую к Настёне: – Солнышко, у нас так много красивых комнаток, где ты можешь спрятаться от мамы и папы! Хочешь, покажу? Поднялась, чуть покачиваясь, как тонкое деревцо на ветру. «Ну прям Галадриэль, – раздраженно подумал Дима. – Царевна эльфийская, мать ее ети». Зубы Натали-Галадриэль сияли винирами, губы пухли филерами, а глаза любовью – Диме от этого показушного, насквозь искусственного счастья стало еще больше не по себе. – Мы покурим пока, – сказал он. – Курите-курите! Балкон полностью в вашем распоряжении. – Тапки там… – взбрыкнул сквозь сон Сатуров. Волосатая рука с трудом оторвалась от подлокотника, повисела секунду в пьяной невесомости и мягко опустилась обратно. – Сами найдете, короч… Вечер пах свежестью и разгонял туман, осевший в голове после двух бутылок шампанского. Дима, прочистив горло, сплюнул в клубящуюся над слабо освещенным подъездом мглу. Вытянул из пачки сигарету, покрутил ее в пальцах. – Надо бы нам уже собираться, тебе не кажется? – А не слишком рано? – Нет. Сколько мы тут уже, часа два? Как по мне, то это на два часа дольше, чем следовало бы. – Просто не хочется их обижать. – Да насрать уже, Вер… Она поморщилась, но Дима слишком устал, чтобы выбирать выражения. – Странные они… Это, блин, вообще самый странный праздник, на каком я только бывал. – Ну, Дим, не стоит преувеличивать. Нормально же посидели. – Они и без нас отлично справлялись. Вон, босс ваш, еще до нашего прихода нахрюкаться успел. Жена посмотрела на него с осуждением. Дима давно перестал удивляться тому, как много разных эмоций она могла выражать одной лишь синевой своих глаз. Привык, хотя и продолжал любить Веру. – Ты же знаешь, что я прав. – Зря ты так. Все-таки у людей горе. – А к чему тогда это все, Вер? Почему только нас и позвали? Мы ж и не знаем их толком, что за люди… Странно. Внизу текла ленивая дворовая жизнь: подросток выгуливал овчарку, мужик склонился над открытым капотом «Калины», дама в широкополой летней шляпке искала среди опавшей листвы каштаны. В щелях плотной застройки алел кровоподтеками закат.