Волевой подбородок – все, что осталось у Жениного отца волевого. Нам и Жене хочется хохотать в голос. Мы-Женя меняемся. Становимся Мной. Я – первоцвет. Не единственный, нет, один из многих. Звездное семя, которому удалось пустить корни и прорасти. Женя Федотов всегда хотел, сколько я-мы себя-его помним, выделиться из общего ряда. Лучше всех на районе играть в «Танки». Целовать самую красивую девчонку в школе. Обнаружить в себе какой-нибудь великий талант. Изобрести что-то такое, что изменит мир. Добиться чего-либо значимого, стать кем-то важным… Положить начало. Звездное семя дает всходы, и Женя преображается. Его мечты воплощаются в жизнь. Мы, дети звезд, цветы на ваших могилах, и вот уже совсем скоро я-Женя – новый «я» – расцвету и восторжествую. Мои губы уже стали лучше и растягиваются в улыбку, влажным песком обтекая нити, их сшивающие. Там, наверху, никто не замечает моего веселья. Сунули Женю Федотова в ящик, заколотили крышку, обмотали лентами, бросили на дно глубокой ямы, словно желая утопить в грязи. Я нахожу в доставшейся Мне вместе с Женей памяти слова, сочиненные кем-то, чьего имени Женя не сохранил: «Когда б вы знали, из какого сора растут цветы…» Первая горсть падает вниз, ко Мне, рассыпается в двадцати сантиметрах от нашей с Женей новой груди на крышке гроба. Спасибо, мама. Еще пара мокрых комьев – это Федотов-старший передает последний привет. Ох, у отца трясутся руки. Он, не глядя, оттирает их платком. Платок скользит вниз меж ослабевших пальцев и повисает жалкой тряпкой на краю ямы, зацепившись за склизкий осколок глины. Отец берет маму за локоть – не чтобы ее поддержать, а как… (беглый поиск подходящего образа) …как утопающий хватается за спасательный круг. Не поддержать, но удержаться. Чтобы не утонуть. Ох, папа. Ох, мама. Я так люблю вас, что давлюсь со смеху. Даже улавливая мыслечувства кого-то еще, постороннего и незнакомого, направленные – кто это, такой спокойный?.. – на вас, все равно смеюсь. С каждой минутой любовь и голод переполняют Меня все сильнее, и их хватит на всех: и на вас, и на хмурых могильщиков, и на Вику. И на него, того седовласого в очках, прячущего глаза и разум за толстыми, непроницаемыми для Меня стеклами. Из-за стекляшек и расстояния Я ощущаю старика хуже, чем остальных, но все-таки нащупываю, хотя и с трудом. Вот он наблюдает за церемонией со стороны. Его чувства холодны на ощупь, его мысли сложно уловить. Что-то о… Старик думает о наших с Женей родителях, о самом Жене и… обо Мне? Отворачивается, бредет к машине, черному фургону, все дальше от Меня. Его мысли – как неразборчивый шепот. Но он прав, папа, он прав, что-то невидимое пришло к твоему Жене с небес и взяло его, и напитало, и напиталось им. Став нами. Став Мной. И теперь Я сам цветок, и уже скоро, этой ночью, Я восстану из грязи. А ты думал, что никто не живет вечно, папа!.. Когда над могилой начнут свои игры блуждающие огни, Я выйду – в Жениной памяти есть подходящий образ, пусть сам Женя и слабо понимал, о чем речь, – подобно Лазарю. Я расцвету и явлюсь всем вам. Подарю скорбящим радость мертвого аромата, чтобы и вы могли зацвести. Вдохну в вас Себя. Брошу семя. Вместе мы посетим всех соседей и осчастливим их, и старика в очках тоже найдем, чтобы наполнить его холодное сердце любовью. Нас будет больше с каждой ночью – да, папа! – и уже совсем скоро этот мрачный дождливый город станет прекрасным ночным садом. Как и другие города и деревни, малые и большие, иные страны и целые континенты. Блуждающие огни, дети звезд, станут танцевать над крышами, а когда все закончится – космический ветер понесет нашу пыльцу дальше, дальше. И Вселенная продолжит цвести, посылая сквозь миллионы лет свет тусклых звезд. Разве это не прекрасно?.. Могильщики взялись за лопаты. Почва обрушивается вниз, постепенно скрывая от меня-Жени серое небо и снулые лица. Мать плачет, уткнувшись в плечо отца. За их спинами мелькает знакомая рожа: старик на мгновение возникает над могилой, седые космы обрамляют впалые щеки, он что-то шепчет, шепчет в уши родителям, а мне-Жене хочется спать… До свиданья, отец. Не печалься, скоро увидимся. Когда Я расцветаю, звезды по-прежнему не сияют, но бисер созвездий уже рассыпан в ночи. Вокруг ни души, лишь тощий бездомный пес, жмущийся под скамейкой соседней могилы, с дрожащим от холода обрубком вместо хвоста. Только этот старый бродяга Мне свидетель, и его жалобный вой приветствует Мои всходы. В слезящихся гноем собачьих глазах отражаются блуждающие огни, пчелиным роем кружащие над свежим холмом из все еще влажной после дождя земли. Мы поднимаем Женю. Мы с Женей поднимаемся. Наше время пришло. Я тянусь вверх, преодолевая хлипкие оковы, просачиваясь сквозь слои почвы, растворяясь в воде, напитавшей ее, и прорастая над ней в кладбищенском воздухе посреди блуждающих огоньков. Моя кожа искрится в свете луны, отражая свет далеких звезд. Они не сияют. Сейчас сияю лишь Я. Я пахну ромашкой. Старый пес тихонечко скулит, мечется за оградой и жидко гадит на могильную плиту от ужаса. Его крохотный мозг слишком слаб, чтобы вместить Мое семя, и потому умирает, напитав лишь малую часть Меня. Цветочной пыльцой, звездной пылью – Я лечу, вопреки дуновению ветра, в сторону спящего города. Парю над озером хвойного леса, отделившего кладбище от пригородного жилья. Пролетаю поверх пирамидальных крыш дачного поселка. Миную узкую речку, что вьется вокруг городка и дальше, до самого Пряхино. Над водой мельтешит мошкара, и Я пронзаю рой, попутно утоляя голод, – гнус вспыхивает искрами и гаснет навеки, поглощенный Моей любовью. Под тоскливый вой дворовых собак Я проношусь искрящимся облаком над трубами промзоны. Дом Вики стоит на границе городской черты. Старый по человеческим меркам, в два этажа, со скатной крышей. Комната девушки на втором, из приоткрытого окна льется мягкий свет. Я опускаюсь к источнику света, скольжу вдоль стекла и незримо просачиваюсь через москитную сетку в спальню. Вика не спит. Вика лежит на кровати с телефоном в руке. Другой рукой, не отрывая глаз от экрана, поглаживает молодую белую кошку. Нога закинута на ногу, и розовый носок с голубыми зайками покачивается вместе с маленькой ступней в воздухе над скомканным постельным бельем. Я обретаю плоть. Я-Женя. Мы с Женей встаем перед Викой, наша кожа отсвечивает желтым в свете ее ночника. Мы пахнем ромашкой. Сначала нас видит кошка и перестает дышать – маленькое сердце останавливается. Вика замечает это: – Муся?.. Вика замечает Женю: – ТЫ? Таращит красивые глаза, приподнимается на кровати. – Но… КАК? Мы с Женей шагаем к ней, наши руки обнимают ее плечи, губы тянутся к губам, и мы дарим Вике тот поцелуй, о котором они с Женей мечтали оба. Дарим ей любовь. С поцелуем Я проникаю в Вику, и та умирает. Семя посеяно – одно из многих, которые еще предстоит посеять. Распылив новое Женино тело в воздухе, Я покидаю дом Вики и лечу дальше, на восток, к центру города, где в двенадцатиэтажном панельном здании Меня ждут те, кому сейчас так не хватает Моей любви. Когда-то, до того, как мы стали им, Жене Федотову казалось, что двенадцатый этаж – это страх как высоко. Но сейчас, когда Я почти невесом, когда Мне так хочется поскорее увидеть отца, страх исчезает, растворяясь в космосе. Зависаю у самого стекла. Эта преграда мне не по силам – слишком плотная. Я призываю Женю и формирую его лицо из блуждающих искр и огоньков. Паря в десятках метров над землей, мы заглядываем в окно. Отблеск нашего сияния падает на Федотова-старшего. Отец Жени спит прямо в одежде и обуви, даже не на кровати, а в кресле. Должно быть, сидел здесь, охраняя беспокойный сон жены. Та с головой накрылась пледом, а Федотов-старший, по-детски подтянув к груди ноги, уткнулся в колени лицом. Стекло мешает нам с Женей, но даже сквозь преграду мы чувствуем боль и печаль, черным облаком окутавшие отца. Осторожно разгоняем их, чтобы позвать – тихо, неслышно. Отец Жени вздрагивает. Поворачивает голову к спящей женщине, и мы не видим лица, но почти уверены: там, на небритых папиных щеках, остались полосы высохших слез. Впусти меня, папа. Он слышит наш зов. Встает и подходит неуверенно, шатко, к окну. Его сладкий разум становится ближе – мы с Женей остро чувствуем это и сочимся слюной. – Ты?.. – одними губами шепчет отец, присматриваясь. Свежие слезы высыхают, иссушенные нашим сиянием. Наше с Женей лицо сейчас похоже на рыхлый снег: кожа белая, пористая и состоит из миллиона мелких частиц-снежинок. Мы – снег, мы – дождь. Мы – пыль. Мы – звезды. Нас так много!.. Этим наша жизнь отличается от вашей, папа. Этот дар мы несем планете. Дар любви, всеобщей и всеобъемлющей. Ведь мы и есть любовь. Открой же! Оконная створка распахнута, и мы-Женя искрящимся дымом заползаем внутрь. – Как сильно пахнет… – выдыхает отец. А мы ждем другого, мы ждем вдоха. Голод и желание выплеснуть любовь сводят нас с ума. Мы собираем Женю как (образ из памяти) конструктор и тянемся всем его телом вперед. Прими же меня, папа, как лекарство от боли. Дыши мной! Умри мной… И возродись – Нами. Но что-то не так. Что-то меняется в ровном потоке мыслечувств, мы слышим это. Постороннее. Решительное. Злое. И пустота – там, под пледом, вместо Жениной матери. Федотов-старший отступает, Федотов-старший распахивает рот и орет: – ОНО ЗДЕСЬ! Дверь в спальню распахивается, ударяя о стену. Комнату наполняют люди, много людей в шлемах и скафандрах. За толстым пластиком клокочет направленная на Меня ярость. На пороге знакомый старик, Я узнаю очки. А голос усилен и искажен динамиком для внутренней связи: – Окись! Скорее! Подчиняясь командным крикам, люди в скафандрах наступают, в надутых резиновых перчатках блестят металлом продолговатые цилиндры. Я-Женя рассыпаюсь в звездную пыль, в снег и росу, в слезы. Мы с Женей устремляемся обратно к спасительно распахнутому окошку, к нашей весне, но Меня накрывает волна зимней стужи, в которой каждая Моя частица моментально замерзает, тяжелеет, кристаллизуется. Мы – звезды, мы – слезы. Мы – отчаяние. В панике (Женя Федотов понимал, что это такое, и Я теперь понимаю тоже) мы тянемся щупами к людям в скафандрах, к старику, к папе. Федотов-старший выглядывает из угла комнаты, из-за чужих спин и плеч. Федотов-старший не похож сам на себя. Его рот и нос закрыты повязкой. Но Я рвусь к нему, видя последний шанс в том, чтобы проникнуть сквозь ткань, ведь тряпка – это не стекло или пластик, ведь Я могу, Я умею, Я цвету и пахну!.. …Я тяжелею, Я вяну. Я осыпаюсь. Опадаю на ламинат. Лицо Жени не успело раствориться и ложится хрустящей ледяной маской поверх горстки того, что было остальной частью Меня. Я-Женя смотрю заледеневшими глазами на отца. «Как ты мог? – вопрошаю беззвучно. – Как ты мог так поступить со мной, папа?» И он слышит. Он шепчет в ответ из своего угла прежде, чем тьма и пустота космоса забирают Меня к себе: – Мы всегда убиваем тех, кого любим…