– Тебя там внизу что, не кормят? Иммануэль опомнилась и отвела взгляд от кинжала. – Кормят, если повезет. Он махнул рукой на вазочку с фруктами, стоявшую в углу его стола. – Ешь. Иммануэль была слишком голодна, чтобы мучить себя лишними подозрениями. Она подошла к вазе и взяла из нее яблоко. Разделавшись с ним за считаные секунды, она вытерла рот тыльной стороной ладони. – Завтра тебя приговорят к смерти, – сказал пророк, как ни в чем не бывало. – Апостол Айзек говорил тебе? Внутри все перевернулось, и она почувствовала, как яблоко подступило обратно к горлу. – Нет. – Тогда считай это моим предупреждением. Завтра утром ты будешь приговорена к смерти на костре за измену церкви. На своем суде Эзра получит такой же вердикт. Он замолчал, дописывая письмо. У пророка была больная рука, и Иммануэль заметила, что он держит перо неправильно, зажимая его между большим и безымянным пальцами. Костяшки его пальцев были согнуты под неестественными углами и выглядели как будто сломанные. – Однако же, несмотря на все предупреждения церкви и моих апостолов, я намерен проявить милосердие. Я хочу спасти вас, – тут он посмотрел на нее и пояснил: – Вас обоих. Иммануэль запретила себе надеяться раньше времени. Тут точно был какой-то подвох. Всегда был какой-то подвох. – Зачем вам это? Пророк промолчал. Вместо ответа он встал из-за стола, проскрежетав по полу ножками стула. В этот момент он зашелся в сильном приступе кашля, и капельки крови забрызгали его рубашку и половицы под его ногами. Иммануэль прекрасно понимала, что такой кашель неизлечим. Это не был кратковременный грипп, или простуда, которые проникают в легкие на рубеже времен года. Нет, этот лающий хрип мог принадлежать только умирающему человеку. Когда пророка наконец отпустило, он вытер рот рукой и направился к ней. Он подошел так близко, что она уловила запах крови в его дыхании. – Затем, что мне небезразлична твоя судьба, Иммануэль. К тому же я верю, что со временем, и раскаянием с твоей стороны, мы могли бы быть полезны друг другу. Освященное лезвие было от нее всего в нескольких дюймах. – Как это? Пророк разглядывал свои руки. Когда он опустил голову, Иммануэль увидела самый край его шрама, выглядывающий из-под воротника. – Через священные узы брака. Если ты примешь мою печать, ты будешь освобождена от несения любого наказания, которое тебе назначат на суде. Тебя помилуют. Это было странное предложение, учитывая состояние пророка. С какой стати умирающему мужчине брать ее себе в жены? Иммануэль ставила на то, что он протянет не больше нескольких месяцев, максимум, года, учитывая, как стремительно Эзра набирал пророческие силы. Если только… он хотел помешать Эзре прийти к власти. Страшная мысль пришла ей в голову: что, если в действительности пророк задумал продлить свое пребывание у власти, лишив жизни Эзру? Что, если он хотел казнить собственного сына? Потрясение, видно, было слишком явно написано на лице Иммануэль, потому что пророк улыбнулся ей ободряющей улыбкой, которая могла бы ее даже успокоить, если бы не его пронзительный взгляд. – Ну, будет. Есть в жизни вещи и похуже, чем стать женой пророка. Здесь, в Обители, ты проживешь долгую и комфортную жизнь. Ты никогда не узнаешь, как это больно – гореть на костре. Моя печать освободит тебя, и ты сможешь начать все сначала. В глубине ее сознания родилась идея, настолько же гениальная, насколько и омерзительная. Что, если она согласится на предложение пророка, пойдет за ним к алтарю – и позволит ему вырезать печать у себя на лбу и объявить ее своей? А ночью, на брачном ложе, после того, как она выполнит свой супружеский долг, и пророк от усталости забудется крепким сном, ей представится редкая возможность заполучить его священный кинжал, начертать на руке нужный символ и перенаправить на себя силу бедствий. Если у нее все получится, то ни намерения пророка, ни его планы в отношении Эзры уже не будут иметь значения. Главное было успеть предпринять что-то раньше него. – А как же Эзра? Он тоже будет помилован? При упоминании сына у пророка дернулся глаз. – Я же обещал, а я человек слова. После того, как ты примешь печать, Эзре простят все его преступления. То есть, пророк приведет свой план в исполнение только после ее церемонии. А значит, у нее еще было время. – И тогда вы его освободите? – Освободить его? – пророк оскалился, едва не смеясь. – Я не могу этого сделать. Как мой преемник и бывший апостол, Эзра приносил клятву блюсти догматы церкви. Догматы, которые он впоследствии попрал, когда отвернулся от веры, чтобы прийти тебе на выручку. А это не что иное, как измена церкви. Измена церкви каралась смертной казнью через очистительное сожжение на костре. – В чем будет выражаться ваше милосердие, если я не соглашусь? Взгляд пророка помрачнел. – Ни в чем. В груди Иммануэль закипала ярость. Она стиснула кулаки. Пророк буквально силой тащил ее к алтарю, не снимая кандалов. Либо она выйдет за него замуж, либо они с Эзрой сгорят на кострах. Третьего не дано. – У тебя такой колючий взгляд, – заметил пророк с усмешкой. – Ты и впрямь очень на нее похожа, когда смотришь на меня вот так. – На кого? – На свою бабку. Веру Уорд. Ты знала, что после твоего ареста в Ишмеле она, верхом на лошади, следовала за тобой до самых Священных Врат? К концу путешествия она так выбилась из сил, что арестовать ее было актом милосердия. – Вера здесь? – в ужасе прошептала Иммануэль. – Собственной персоной, уже неделю как. – Что вам от нее нужно? – Она вефилянка, – ответил порок. – Меж ее бровей вырезана святая печать. Мой священный долг – обратить ее душу к Отцову свету, а это нелегкая задача, учитывая, как долго она прожила во тьме. К тому же, мне жаль ее, по-человечески жаль. Только представь, сначала этой бедной женщине пришлось смотреть на то, как ее единственный сын сгорает заживо. А теперь, семнадцать лет спустя, ее внучка – последняя из оставшихся в живых кровных родственников – похоже, вот-вот повторит его судьбу. Ужасная трагедия. Иммануэль не могла дышать. Не могла пошевелить языком. Все это время она так увлеченно гонялась за зверями и демонами, свято веря, что всякое зло ими начинается и ими же заканчивается. Как глупа она была. Истинное зло таилось не в глубине Темного Леса. Не в Лилит, не в ее ковене, и даже не в проклятиях, что они насылали. Истинное зло, как теперь понимала Иммануэль, натягивало на себя кожу хороших людей. Оно произносило молитвы, а не проклятия. Оно изображало милосердие там, где не было ничего, кроме жестокости. Оно штудировало Священное Писание, чтобы сеять ложь. Лилит знала это, и Мириам тоже знала. Потому они и наложили свои проклятия и наслали бедствия. По-своему они пытались изменить заведенный порядок вещей, чтобы положить конец всему злу, которое начиналось с этого пророка и всех пророков, которые правили до него. – Я все исправлю, – сказала Иммануэль, не зная, возможно ли то, что она говорит. – Если вы помилуете меня и Эзру, если позволите нам покинуть Вефиль вместе с моей бабушкой, я найду способ положить конец бедствиям. И оставлю вас всех навсегда. – Ты же, вроде бы, говорила, что бедствия тебе неподвластны. – Нет, я говорила, что не я их вызвала. Это большая разница. Пророк с минуту изучал ее, после чего вернулся к столу. Он сел, поставил внизу письма свою подпись, подул на чернила и вложил письмо в конверт. Он наклонил свечу, пролив на клапан конверта лужицу воска, извлек из-под рубашки свой кинжал и приложил его рукоять к воску, оставив на бумаге отпечаток святой печати. – Мне не интересны короткие пути, Иммануэль. Я не собираюсь вставать перед тобой на колени и умолять тебя остановить бедствия. Это так не работает, и не этого требует от нас Отец. Если мы действительно хотим положить конец этим бедствиям, мы должны сделать это, не прибегая к помощи тьмы. – Тогда как вы планируете это сделать? Думаете, если сделаете меня своей невестой или заточите в темницу сына, это что-то изменит? Вы серьезно считаете, что Лилит и ее ведьмам есть до этого дело? – Нет, не считаю, – спокойно ответил пророк. – И если бедствия не прекратятся, я буду готов сровнять Темный Лес с землей, так, чтобы от него ничего не осталось, кроме щепок и пепла. Рядом с кострами, которые разожгу я, священные чистки Дэвида Форда покажутся не более, чем огоньками в камине. Так или иначе, Вефиль одержит верх, и Отец получит свое искупление. Руки Иммануэль непроизвольно сжались в кулаки. – Если вы ищете искупления, если Отец действительно требует именно этого, то почему бы вам не начать с себя? За окном послышался раскат грома, и темнота словно сгустилась еще сильнее, прижимаясь к оконным стеклам. – Какой же грех я должен искупить? – Думаю, вы и сами прекрасно знаете. – Я знаю, что не идеален, Иммануэль. Все люди делают ошибки. Ярость захлестнула ее. В темноте за окном бушевал ветер. – Я говорю не об ошибках. Я говорю о преступлениях. Вы возлежали с Лией задолго до дня церемонии печати, лишив ее невинности, пока она несла послушание в вашем доме и должна была находиться под вашей защитой. Вы отправили моего отца на костер из ревности и обиды. Вы держите в темнице собственного сына по обвинению, которое, как вы прекрасно знаете, является ложным. А подземелья у нас под ногами битком набиты ни в чем не повинными девушками, которых вы пытаете лишь за то, что у них в их переписных листках стоят ведьмины метки. Вы готовы пойти на все, готовы причинить вред кому угодно, лишь бы удержать в своих руках власть. Пророк побелел как полотно. Кровь отлила от его губ и щек, и без того почти бесцветных, и он предстал перед ней с лицом осунувшимся и бледным, почти как у ведьм Темного Леса. – Ты права. Она застыла. – Что? – Я говорю, ты права: насчет меня, моих грехов, моих пороков, моего позора, моей похоти, моей лжи. Ты во всем права. – Он посмотрел на нее и склонил голову набок. – Но хочешь знать, что не дает мне спать по ночам? Не ложь, которую говорит церковь. И не мои грехи, и даже не моя болезнь. Что не дает мне уснуть, заставляя ворочаться на простынях и обливаться потом, так это мысль о хрупкости всего сущего. Ломаются кости, умирают люди. Костры горят низко, их огня едва ли хватает, чтобы не подпускать тьму слишком близко. Силы, царящие за пределами нашего города, подступают, с каждым днем все ближе… и паства начинает нервничать. Он уставился на свои руки, и Иммануэль с удивлением обнаружила, что они дрожат. – А к кому они обращаются в трудную минуту? Чья это обязанность – залечивать их раны? Кто зажигает огни, которые ведут их в ночи? Отец не спустится с небес, чтобы позаботиться о своих детях. Апостолы возвращаются к своим женам и своим постелям. Паства не в состоянии позаботиться о себе, вот почему это бремя ложится на меня. Я – их спасение, и я сделаю все, что от меня потребуется, чтобы они могли выжить, будь то грех, чистка и даже смертоубийство. Потому что это и значит быть пророком. Это не про Дар Провидения. Не про доброту, торжество справедливости и не про купание в лучах Отцова света. Нет, быть пророком – значит быть человеком, который готов обречь свою душу на вечные муки ради блага его паствы. А спасение всегда требует жертв. Иммануэль смотрела на него, не отрывая глаз – на этого человека, который так все перевернул, что выставил себя мучеником. Он искренне верил, что это он здесь чем-то жертвует, но как же он ошибался. Не пророк тащил Вефиль, как жернов, на своих плечах. А все невинные девушки и женщины, как Мириам и Лия, которые страдали и гибли от рук мужчин, их использовавших. Их принесли в жертву Вефилю. Они были скелетом, на котором держалась церковь.