– Вера ушла в деревню, на собрание совета, – сказала Сейдж, наклоняясь через стол, чтобы подлить Иммануэль чаю. – Уверена, она скоро вернется. Она бы не стала надолго отлучаться, пока ты здесь. Они помолчали. Иммануэль расправилась с остатками завтрака на тарелке. – Вас здесь тоже коснулись бедствия? Сейдж покачала головой, а затем задумалась. – Не так, как вас. Разве что кровь на несколько дней отравила наши воды. Но до нас доходили слухи о болезнях, поразивших Вефиль. Однажды мы нашли женщину… Нагая и обезумевшая от лихорадки, она плутала в горах совсем неподалеку от Ишмеля. У нее на лбу был знак, который носят ваши жены, так что мы сразу поняли, что она вефилянка. Она умерла в деревне через несколько дней после того, как мы ее нашли. Наши врачи ничем не смогли облегчить ее страданий. Ни настойки, ни травы – ничего не помогало. – Она замолчала на мгновение и нахмурилась, вспоминая. – Но нам не пришлось пережить такие ужасы, как вашему народу. Чем бы ни было это зло, оно по большей части сосредоточено в границах Вефиля. Однако Вера считает, что со временем зараза может распространиться и на Ишмель. – Это правильно, что она проявляет бдительность. Сейдж встала, чтобы убрать со стола тарелки. – Бдительность – ее второе имя. Я лишь надеюсь, что ты не приняла ее настороженность за враждебность. Я знаю, что порой она бывает довольно… резка, но на самом деле она рада тебя видеть. Думаю, она просто так долго тебя ждала, что теперь не знает, как себя вести и что чувствовать теперь, когда ты здесь. Но это пройдет. Вам двоим просто нужно время привыкнуть друг к другу, вот и все. Как по сигналу, входная дверь распахнулась, и вошла Вера. Она сняла пальто, скроенное, как и вся ее остальная одежда, по мужскому фасону, села за стол и наложила в тарелку завтрак, приготовленный Сейдж. Она ела, ловко избегая прямых ответов на вопросы своей спутницы о том, как прошло ее утро, только кивая и изредка бросая «да» или «нет», когда слова из нее все-таки вытягивали. Сейдж, возможно, углядев в этом какой-то тонкий намек, заявила, что идет во двор кормить цыплят и чистить курятник. Когда она ушла, между Верой и Иммануэль повисло долгое молчание, нарушаемое только потрескиванием очага. Первой заговорила Вера. – Не пойму, на кого ты больше похожа: на моего мальчика или на свою мать. Это был первый раз, когда она заговорила о Дэниэле, и значимость момента не ускользнула ни от одной из них. – Я всегда надеялась, что похожа на него, – сказала Иммануэль после заминки. – Когда я была маленькой, я часто смотрелась в зеркало и пыталась представить себя мальчиком, чтобы понять, как он мог выглядеть. Выражение лица Веры было трудно прочесть. Своей железной выдержкой она так напоминала Марту. – Жаль, у меня нет портрета, чтобы показать его тебе, но стража пророка сожгла все, что у меня от него осталось. – Не все, – сказала Иммануэль. Она встала и подошла к двери, где бросила свою сумку накануне вечером, и принялась рыться в ее содержимом, пока не нашла дневник матери. Она принесла его в кухню, раскрыла на странице с портретом Дэниэла и через стол подвинула к Вере. Та взяла дневник чуть дрожащей рукой и долго-долго смотрела на рисунок, не произнося ни слова. – У твоей матери всегда был талант. Вылитый он. Совсем такой, каким я… – она покачала головой. – Спасибо тебе. Много времени прошло с тех пор, когда я в последний раз видела его лицо. – Каким… каким он был? – робко поинтересовалась Иммануэль, сомневаясь, вправе ли она об этом спрашивать. Лезть в душу к матери с расспросами о ее погибшем сыне казалось таким ответственным и почти кощунственным. Но Веру, казалось, ничего не смутило. – Он был тихим мальчиком. Добрым, хотя на первый взгляд и не скажешь, – Вера улыбнулась, глядя на портрет насупленного сына, и провела кончиком пальца по складочке на его лбу. – Мне нравится думать, что он видел мир таким, каков он есть. Мало, кто на такое способен. Даже пророки ослеплены собственными пороками. Но не Дэниэл. Он во всех вещах видел их истинную суть. Иммануэль забрала у нее дневник, положила руку на противоположную страницу, прижимая к столу, и аккуратно вырвала из дневника страницу с портретом отца, после чего протянула его Вере. – Держите. Он должен быть у вас. Женщина покачала головой. – Он и твоя семья тоже. – Но не мне пришлось его потерять. Это ваш сын. Возьмите. – У меня остались мои воспоминания. К тому же, это работа твоей матери. – Ничего страшного. Возьмите, прошу вас. В качестве благодарности за ваше гостеприимство. – Гостеприимство, – повторила Вера и усмехнулась без тени веселья. – Гостеприимство – это не оставить незнакомца без куска хлеба. Это отпотчевать друга сливовым пирогом с чаем. А тут вовсе не гостеприимство. Я просто делаю то, что должна была сделать много лет назад. Я должна была дождаться тебя. Должна была забрать тебя с собой… – Вам не в чем себя винить. – Есть, еще как… по крайней мере, отчасти. Иммануэль отрицательно покачала головой и снова подвинула рисунок через стол. – Это ваше. Возьмите. Вера не пошевелилась. Ее взгляд снова потяжелел, совсем как прошлой ночью. Она кивнула на дневник. – Откуда он у тебя? Иммануэль не видела смысла лгать, учитывая, что весь путь она проделала именно для того, чтобы узнать правду. – Две женщины подарили мне его. Ведьмы, с которыми я встретилась в Темном Лесу. Ни один мускул не дрогнул на лице Веры. Она откинулась на спинку стула. – Зачем ты приехала? Иммануэль притянула к себе дневник Мириам и открыла его на последних страницах, исписанных словами: «Кровь. Мор. Тьма. Резня». Потом через стол вернула его Вере. Женщина заглянула в дневник. Иммануэль не могла прочесть выражение ее лица, но одно она знала точно: ее бабушка не была удивлена. – Вы знали, – ахнула Иммануэль так тихо, как будто и вовсе не произносила эти слова вслух. – Вы знали о хижине. Знали о бедствиях, ведьмах и сделке, которую моя мать заключила с ними в Темном Лесу. Вы знали, что она продала меня им. Вера подняла на нее глаза, явно не понимая, о чем та говорит. – Мириам не продавала тебя ведьмам. Твоя мать любила тебя. Она ценила тебя дороже всего остального. Дороже ее дома, ее семьи, ее жизни, даже самой ее души. – Это неправда. Не знаю, что она вам наговорила, не знаю, что вам якобы известно о моей матери, но она не любила меня так, как вы любили Дэниэла. Она ничем не жертвовала ради меня. Она продала меня. Она повязала меня с силами тьмы еще до моего рождения. Через мою кровь она навлекла на нас эти бедствия. Ей была дорога только месть. – Твоя мать хотела защитить тебя. Эта девочка отдала тебе все, что было в ее силах. – Если это так, зачем она наложила проклятие? – спросила Иммануэль, закипая. – Я сама была в той хижине. Я знаю, что означают сигилы на стенах. Если она так сильно меня любила, почему она меня использовала? – Как я и сказала, она пыталась защитить тебя. – Сделав из меня оружие? Пешку в руках Лилит? – Мириам хотела дать тебе силу, которой сама никогда не обладала. Но ей было всего шестнадцать, она была вне себя от горя, и страха, и куда более уязвима, чем ей казалось. Лилит это видела. Она извратила стремление Мириам защищать тебя, воспользовалась ее слабостью. Все это происходило у меня на глазах. Каждый раз, когда она отправлялась в лес, она по капельке лишалась рассудка. В конечном итоге, думаю, она стала больше похожа на них, чем на нас. – В каком смысле? Вера помолчала, прежде чем ответить, словно приводя в порядок свои мысли. – В жизни большинство из нас наделены способностью видеть полутона. Мы можем злиться, но наш гнев уравновешивается милосердием. Мы можем быть полны радости, но это не мешает нам сопереживать тем, кто несчастен. Но после смерти все меняется, и от нас остаются только самые базовые побуждения. Одно желание, настолько сильное, что оно подавляет все остальные. – Как получилось с Лилит и ее жаждой мести? Вера кивнула. – Под конец и твоя мать стала такой же. Она была одержима идеей защитить тебя, наделить тебя силой и свободой, которых сама так отчаянно желала, но никогда не имела. Словно у нее не осталось иного смысла в жизни, и она была уже почитай, что мертва. Это могло бы объяснить безумие Мириам. Записи и рисунки в ее дневнике, ее фиксацию на Темном Лесу и ведьмах, в нем обитающих. Но кое-что по-прежнему не давало Иммануэль покоя, распаляло пламя ее гнева. – Если вы все знали – знали, что Лилит манипулирует и использует мою мать, методично сводя ее с ума, то почему ничего не предприняли, чтобы помешать ей? Вера с трудом подбирала слова для ответа. – Потому что в то время… я была так же нездорова, как и она. Я потеряла сына, своими глазами видела, как он заживо сгорал на костре, и его крики… они сводили меня с ума не меньше, чем ведьмы – твою мать. Но я не знала, что Мириам навлечет все эти бедствия и принесет тебе столько горя. Какое-то время Иммануэль молча обдумывала ее слова, пытаясь понять, верить ей или нет. – Хижина, в которой она наложила проклятие, принадлежала вам? Вера кивнула. – В некотором роде. Но она принадлежит и тебе тоже. Женщины двенадцати поколений Уордов колдовали в этих стенах. – Там вы и посвятили ее в ведьмовские секреты? Обучили темным практикам? – Я никогда ничему не учила Мириам, – горячо возразила Вера. – То немногое, что она узнала, она узнала от Лилит и самого Темного Леса. – Но откуда у Лилит такой интерес к моей матери? Она была простой дочерью фермера, почему ведьмы вообще откликнулись на ее зов? – Они бы и не откликнулись, – тихо отозвалась Вера. – Ведьмы явились к ней только по той причине, что она носила тебя в своей утробе. Именно твоя кровь, текущая в жилах Мириам, дала ей силу наложить заклятия. Ты привлекла внимание ведьм. Сердце Иммануэль замерло, пропустив несколько ударов.