Вы не одиноки. Цель в том, чтобы все люди могли включить телевизор и увидеть кого-то, кто выглядит как они и любит как они. И, что так же важно, все должны включать телевизор и видеть кого-то, кто выглядит не как они и любит не как они. Потому что, возможно, тогда зрители чему-то у них научатся. Возможно, они не станут их изолировать. Маргинализировать. Вычеркивать. Вероятно, они даже начнут узнавать в них себя. Вероятно, они даже научатся их любить. Думаю, когда вы включаете телевизор и видите любовь – чью угодно, с кем угодно, к кому угодно, – настоящую любовь, вам оказывают услугу. Ваша душа как-то развивается, ваш разум как-то растет. Ваше сердце приоткрывается чуточку шире. Вы что-то переживаете. Сама мысль, что любовь существует, что она возможна, что у человека может быть «человек»… Вы не одиноки. Ненависть сокращает, любовь расширяет. Я много говорю в кабинетах своих сценаристов о том, какое значение имеют образы. Образы, которые вы видите на телевидении, имеют значение. Они рассказывают вам о мире. Они рассказывают вам, кто вы. Каков этот мир. Они формируют вас. Мы все это знаем. На эту тему есть исследования. Так что же происходит, если вы никогда-никогда не видите на TV Сайруса Бина?[50] Или Коннора Уолша? Или не слышите монолога Эрика Хана? Если вы никогда не видите на TV никого из этих людей… Что́ вы узнаете о своей важности в ткани общества? О чем это говорит молодым людям? С чем это оставит их? С чем это оставляет любого из нас? Всякий раз все это сводится к одному. Вы не одиноки. Никто не должен быть одиноким. Поэтому. Я пишу. Наконец, я хочу сказать следующее. Если ты – ребенок где-то там, в этом мире, и ты отличаешься излишней полнотой и не блещешь красотой, зато ты «ботаник», стеснительный, невидимый и терзаемый болью, какой бы ни была твоя раса, каким бы ни был твой гендер, какой бы ни была твоя сексуальная ориентация, – я стою здесь, чтобы сказать тебе: ты не одинок. Твое племя – оно есть в этом мире. Ждет тебя. Как я могу быть в этом так уверена? Потому что… мои люди… …сидят вон там, за этим столом. Спасибо. 13 «Да» – выплясыванию (с подходящими людьми) Я сижу в монтажной Prospect Studios со своим мастером монтажа, Джо Митацеком. Мы спорим, какую песню использовать. Эти дебаты бушуют уже не одну неделю. Монтируется заключительная серия десятого сезона «Анатомии страсти». Сцена культовая: Мередит и Кристина в последний раз самозабвенно выплясывают в ординаторской. Песня, под которую мы будем смотреть их танец, имеет эпическое значение для меня и для фанатов, которые наблюдали, как эти персонажи росли и развивались – становились из интернов врачами, из осторожных молодых женщин – ходячими электростанциями. К этому моменту мы уже провели с ними более двух сотен серий. Больше десяти лет жизни – нашей и их. Это последний раз, когда зрители увидят Кристину Янг на экране. Эта сцена, эта песня, монтаж – все должно быть сделано правильно. Когда эту сцену снимали, была использована великолепная песня в стиле хип-хоп, чтобы воодушевить актрис и придать им энергии. Теперь, в монтажной, мнения сыплются со всех сторон. Все, кто был там во время съемок, полагают, что на фоне любой музыки, кроме быстрой танцевальной песни, Сандра и Эллен будут выглядеть как плохие танцовщицы. Я считаю, что это чушь. Я не считаю, что Сандра или Эллен хоть когда-нибудь могли бы показаться плохими танцовщицами. Это невозможно. Сандра обладает свойственной рок-звездам и «нации ритма»[51] хэппенинговостью, а в Эллен есть живость и прыгучесть, какая-то одновременно сияющая и неизменно «гангстовая». Они вдвоем умеют «зажигать» с потрясающе неповторимой индивидуальностью и при этом транслировать редкостные родство и гармонию – вот что изначально вдохновило всю концепцию их плясок. Они делали это десять сезонов. Это никакой не монтажный трюк, народ. Эти женщины умеют двигаться. Я не присутствовала на съемках – я никогда не присутствую на съемках (ну, почти никогда), потому что не умею находиться в пяти местах одновременно. На сей раз меня не было потому, что я сидела на родительском собрании. Я пропустила живое исполнение. Так что на мое представление ничто не повлияло. И в любом случае мне все равно. Я не хочу быструю песню. Быстрая песня ощущается неправильно. Быстрая песня меня раздражает. Быстрая песня – это полное… Джо желает знать, почему она мне не нравится. Резонный вопрос. Вот только я не могу на него ответить. У меня нет способа объяснить, почему мне это не нравится. Я не знаю почему. Мне просто не нравится. У меня от нее свербит в моих истинно-северных извилинах. Мы спорим. Мы дебатируем. Мы ссоримся. Не бывает бесполезных упражнений. Я хочу, чтобы мои монтажеры ссорились со мной. Мне нравится, когда мне бросают вызов. Мне нравится, когда мне доказывают, что я не права. Мгновенное согласие вызывает у меня глубокие подозрения. Мгновенное согласие пугает меня. Джо работает здесь на окончательном монтаже почти все время жизни этого сериала. За эти годы он поднялся от помощника монтажера до ведущего мастера монтажа. Он на этом собаку съел. Он знает, как проходят эти споры в монтажной. Он знает, что у него есть право на попытку добиться своего, если он сумеет заставить меня взглянуть на историю под другим углом, с другой точки зрения. Если он сможет самую малость наклонить горизонт… Поэтому мы сражаемся не на шутку. Да-да-да. Когда я сказала «да» трудным разговорам, когда я сказала «да» слову «нет», меня ожидало интересное открытие. Вот какое: счастливые, цельные люди тянутся к счастливым, цельным людям, но ничто не может сделать отравленного злобой человека более несчастным и деструктивным, чем счастливый, цельный человек. Несчастные люди не любят, когда их несчастные собратья становятся счастливыми. Я абсолютно уверена, что это так. Потому что я когда-то была несчастным человеком. И ничто не расстраивало сильнее, чем видеть, как такой же озлобленный, изнуренный, отравленный, мрачный и травмированный друг находит свою дорогу к солнцу. Как вампир, пытающийся спасти соплеменника, ты жаждешь утащить его обратно во тьму. Искренне считая, что поступаешь правильно. Я цеплялась за безысходность. Это было единственным, что я знала. Я в этом нуждалась. Я нуждалась в этом так же, как нуждалась в жирдяйстве. Это было легче, чем пытаться. Мрачность и травмированность давали мне разрешение не хотеть ничего большего, чем безысходный статус-кво. Никогда не надеяться, никогда не быть оптимисткой. Мрак и травмированность занимали время и пространство в моей голове. Это своего рода карт-бланш: я не обязана ничего делать со своими проблемами, если я занята жалобами и жалостью к себе. Теперь же я была той, кто стоит на вершине горы с ясной солнечной панорамой. И я видела, что здесь нет места травмированности. Да-да-да. До года «Да», если бы вы спросили меня, кто мои близкие друзья, я бы уверенно оттарабанила список имен людей, которых я любила, людей, которых я знала много лет. Людей, ради которых я сделала бы что угодно. Мой народ. Мой отряд. Мое племя. Мои Бонни и мои Клайды. Мой список «вместе до смерти»[52].