Я начала говорить это еще в колледже, когда парни из «золотой молодежи» отпускали грязные комментарии насчет моей груди. И пользовалась именно этим тоном. Тоном, который подразумевал: «Боже, какой же ты тупица!» Но мне приходилось говорить им это очень часто. Давать им понять, что я должна быть невидимой для них. Чтобы заставить их перестать пялиться. А теперь я часто говорила это самой себе. Чтобы сделать себя невидимой для себя. Мое тело – всего лишь контейнер, в котором я таскаю с собой свой мозг. Я говорила это, поедая мороженое ведерками. Я говорила это, съедая целиком пиццу. Я говорила это, наслаждаясь макаронами с сыром и беконом. Вы меня услышали. С беконом. Я ела все, в чем был бекон. Или что было завернуто в бекон. Одно мясо, завернутое в другое мясо, с очевидностью доказывало, что вселенная развивается именно так, как ей следует. Мое тело – всего лишь контейнер, полный бекона, в котором я таскаю с собой свой мозг. Но и автомобиль – это тоже контейнер. Если автомобиль сломан и испорчен, то мой мозг уже никуда не едет. То же относится и к моему телу. Я чувствовала себя… старой. Не в плане «я стара и люблю врать». Старой. «Завязывай участвовать в жизни мира» – вот какой старой. «Сядь в кресло и наблюдай, как мир проходит мимо» – вот какой старой. Какая невероятно пустая трата жизни! Но какая вкусная телятина… Я думаю, никто ничего не замечает. Я думаю, никто ничего не видит. Я думаю, тот факт, что я удвоилась в размерах, возможно, не так уж и заметен. Потому что я на самом деле этого не замечаю. Это происходило так постепенно! Я невидима для самой себя. Думаю, вполне возможно, что я невидима для всех. Это не так. Люди пытались тактично помочь. Люди говорили мне вещи вроде «эндорфины помогают воспрянуть духом». Тот же самый эффект дает шоколадный тортик, глупцы! Бетси Бирс, которую я люблю, обожаю и ради которой я, честное слово, убила бы дракона (или как минимум паука), как-то раз сказала: «Ты просто должна приучить себя любить салаты». Я не разговаривала с ней несколько дней. Кто приучает себя любит салаты? Какой извращенкой надо быть, чтобы приучать себя любить салаты? Я с тем же успехом могла бы приучать себя любить вкус гравия. Или коровьего навоза. Но зачем? Я не испытываю к себе ненависти. Я наняла тренера. И тут же уволила его. Потому что он сказал: «Нет вкуса приятнее, чем вкус стройности!» Он выдал мне клише. Он выдал мне клише высокомерным, снисходительным тоном. «Нет вкуса приятнее, чем вкус стройности!» Кем надо быть, чтобы говорить такое жирной женщине? Серьезно? КТО ТАКОЕ ГОВОРИТ? Потому что, ясное же дело: а) ты никогда не ел ребрышек гриль и б) захлопни свою тупую пасть. Быть вкусной телятиной – это не вызывает у меня радостных чувств. Даже телятина не хочет быть телятиной. Телятина хочет, чтобы ее спасла PETA[31]. Я тоже начинаю отчаянно хотеть, чтобы меня спасли. Я сажусь на самолет, вылетающий в Нью-Йорк. Я – модный телесценарист. Поэтому у меня билет первого класса, большое первоклассное комфортное кресло. Я усаживаюсь, сбрасываю туфли, вытаскиваю из сумки книгу, собираюсь пристегнуть ремень, и… Ну, он, должно быть, неисправен. Он ведь наверняка НЕИСПРАВЕН, верно? МНЕ ПОПАЛСЯ НЕИСПРАВНЫЙ ПРИВЯЗНОЙ РЕМЕНЬ. Верно? ВЕРНО?! Нет, мне не попался неисправный привязной ремень. Я буквально слишком жирная для привязного ремня в самолетном салоне первого класса. Я – Вайолет Борегард, раздувающаяся, как гигантская черничина, на шоколадной фабрике Вилли Вонки. Я та тварь, что сглодала Гилберта Грейпа[32]. Ткните меня булавкой – и я лопну, как воздушный шар. Вот, черт возьми, хорошо бы! По крайней мере, тогда я не сидела бы пассажиркой в этом самолете. От этого унижения я начинаю потеть. Потная Шонда – это некрасивая Шонда. От потной Шонды рукой подать до омерзительной троллеподобной Шонды. Я решаю, что у меня есть два варианта выбора. Я могу попросить стюардессу дать мне удлинитель для ремня – или могу обойтись без ремня, таким образом гарантируя, что этот самолет сокрушит карма и я рухну в смертельном пике, забрав с собой сотни невинных, пристегнутых ремнями, законопослушных людей. К этому времени вы уже довольно хорошо меня знаете, любезные читатели. Как думаете, что я делаю? Думаете ли вы, что я веду себя как взрослая, ответственная женщина, которая сама наела себе эту ситуацию? Нажимаю ли я кнопку вызова стюардессы? Обращаюсь ли я к стюардессе четким и спокойным голосом, тщательно произнося каждое слово, чтобы все пассажиры в салоне первого класса наверняка услышали, что говорит потная женщина на месте 5А? – Простите, но я только что обратила внимание, что я теперь слишком жирная для этого гигантского привязного ремня в кресле первого класса. Можно мне получить тот самый удлинитель ремня, над которым я когда-то хихикала себе под нос, лелея мысли о собственном превосходстве? МОЖНО? БУДЬТЕ ТАК ДОБРЫ! Правда? Я? Я вас умоляю! Нет. Вы уже меня знаете. Вы знаете, что я этого не делаю. Я выбираю смерть. Я выбираю смерть от жира и кармы и, поскольку «католицизм не сдается», отважно предпочитаю адово пламя и проклятие, которое последует во веки вечные как кара за то, что я утянула с собой вниз всех остальных пассажиров самолета. Я натягиваю свитер на бедра, чтобы скрыть отсутствие привязного ремня, заискивающе улыбаюсь мужчине в костюме, сидящему через проход, крепко зажмуриваю глаза и жду грядущей мучительной смерти. Я не умираю. Я не мертва. Проклятие, я жертва нарциссизма! Неужто я всерьез рассчитывала на то, что карма обрушит на землю целый самолет людей, потому что моя задница стала слишком жирной, а мое эго – слишком раздутым, чтобы признать это? Я жива. Но я тут же начинаю воображать себя мертвой. Воображать, как меня бальзамируют. Воображать, как надо мной трудятся в похоронном бюро. Какая-то женщина наносит косметику на мое мертвое жирное лицо. Я думаю о гробе XL. Об огромной палатке, которую придется купить моим сестрам вместо платья и отдать ее распорядителю похорон, чтобы меня одели. Звучит забавно. Только не для меня. Для меня в этом нет ничего забавного. У меня двое малышек и двенадцатилетняя дочь. Что я, черт побери, с собой делаю? Я ловлю себя на мысли: «И как мне сказать этому “да”?» Год «Да» – доходит до меня – стал снежным комом, катящимся с горы. Каждое «да» заворачивается в следующее и в следующее, и снежный ком все растет, растет и растет. Каждое «да» что-то во мне меняет. Каждое «да» становится еще чуточку более трансформирующим. Каждое «да» открывает какую-то новую фазу эволюции. Так что это за «да» у нас здесь? Чему я скажу «да», чтобы стать здоровой? Поначалу я этого не знаю. Пару дней спустя я лежу на кровати у себя дома, в разгар возбуждающего сеанса «телячьей практики», пересматривая старые серии «Доктора Кто», поедая печенье с шоколадными кусочками и наслаждаясь спасательным плотом – своим матрасом, когда вдруг до меня доходит: мне это нравится. Кровать. Теплое печенье с шоколадными кусочками. «Телячья практика». Теплое печенье с шоколадными кусочками. Телевизор.