Но на самом деле это была просто любовь. Никакая не тайна. Просто что-то, о чем мы забываем. Всем нам не помешало бы немножко больше любви. Намного больше любви. Я по природе не оптимистка. Я слишком погружена в себя, чтобы быть постоянным источником жизнерадостности. Мне приходится работать над тем, чтобы быть счастливой. Все мрачное и травмированное – вот где любит обитать мой разум. Так что приходится напоминать себе о том, что в этом мире есть много хорошего, оптимистичного и «стакан наполовину полон». Ничто не помогает мне в этом деле так, как лица и души моих крохотных человечков. Да-да-да. В тот вечер я возвращаюсь домой, и начинается та его часть, которую я называю «вечером голливудской мамы-одиночки». В том числе поимка ближайшего бодрствующего человека выше четырех футов ростом, чтобы он освободил меня от платьевых и бельевых силков, в которые глам-команда затянула меня несколько часов назад. Бывали моменты в Нью-Йорке, когда эта обязанность ложилась на плечи какой-нибудь милейшей гостиничной горничной. Пару раз меня выручали актрисы из моих сериалов. Однажды в Мартас-Винъярд мне пришлось обратиться с этой просьбой к очень чопорному пожилому джентльмену, который был моим водителем в тот вечер. Осуждаете? Я вижу это выражение на вашем лице. Ай-ай-ай! Что я говорила в самом начале этой книги? Так вот, вы определенно прошли весь путь до середины этой книги не для того, чтобы судить меня. Я могла или попросить – или проспать всю ночь в белом вечернем платье. На этот раз, к счастью, я могу попросить свою няню. На мне еще и корсет, и, как только воздух снова втекает во все закоулки моих легких, я натягиваю халат и заглядываю в комнаты к спящим деткам. Глядя на каждую из моих девочек, я принимаю решение. Всякий раз, как Эмерсон, Беккетт или Харпер (на свой лад) спросят меня «хочешь поиграть?», я всегда буду отвечать: «ДА!» Всегда. Потому что, коль скоро мне приходится просить незнакомых людей помочь мне снять платье, мне следует по меньшей мере иногда делать то, что приносит истинное наслаждение. Мне следует как минимум видеть это счастливое выражение на их лицах. Дать чуточку больше любви. Получить чуточку больше любви. Поэтому вот что я делаю. Я действительно это делаю. Хочешь поиграть? Отныне и впредь ответ всегда – «да». Я бросаю все, чем занимаюсь, иду к детям и играю. Это правило. Нет. Я сделала из этого больше чем правило. Я сделала это законом. Каноном. Священным текстом. Неукоснительное соблюдение. Моя религиозная практика. С истинным пылом. Небезупречно. Зато с полной верой. Неоспоримо. Сделав это правилом, я позволяю себе сбросить часть рабочего напряжения, которое сама себе организовала. Знание, что «у меня нет выбора», означает, что я не чувствую никакой вины, отступая от своих трудоголических тенденций. Я не ощущаю угрызений совести, бросая пальто и сумку на пол там же, где я только что шла к двери, чтобы поехать в офис, когда слышу эти два волшебных слова: «Хочешь поиграть?» Эти два слова в один миг вытряхивают меня из туфель и усаживают за крохотный розовый чайный столик раскрашивать зайчика, или играть с невезучим одноглазым пупсом, или рассматривать ящериц в саду. Трудно держать в узде подростка – если у вас есть ребенок-подросток, вы понимаете, что я имею в виду. Я отчетливо помню, как мне самой было двенадцать лет. И иногда не понимаю, как это родители позволили мне выжить. В этом возрасте существование родителей для ребенка – лишь повод для стыда. Ясное дело, двенадцатилетний ребенок никогда не скажет: «Хочешь поиграть?» Но в общении с Харпер я научилась выискивать слова и знаки, которые означают то же самое. Если она забредает вечером в мою комнату и разваливается на каком-нибудь предмете обстановки, я откладываю в сторону то, над чем работаю, и уделяю ей свое полное внимание. Иногда это окупается. Иногда нет. Но я пришла к пониманию, что дать ей знать, что мое полное внимание для нее доступно, важнее, чем все прочее. А еще? Еще я выяснила кое-что об этой длинной нескладной девчонке, которую так люблю, что порой ей приходится говорить мне «пожалуйста, перестань меня тискать», чтобы я остановилась. Она мне по-настоящему нравится. Она интересная. Я исследую ее. Она как бесконечная тайна. Жду не дождусь увидеть, во что она превратится. Возможно, у вас это по-другому. Ваш счастливый уголок. Ваша радость. То место, где жизнь кажется скорее хорошей, чем плохой. Это не обязательно дети. Мой партнер-продюсер Бетси Бирс говорила мне, что для нее средоточие радости – ее собака. Мой друг Скотт, вероятно, сказал бы, что для него это время, отданное творчеству. Вы могли бы сказать, что это общение с близким другом. С бойфрендом, с подружкой. С родителем. С сестрой или братом. У всех это по-разному. Для некоторых из вас это может быть даже работа. И это тоже оправданно. Но «да» означает дать себе разрешение смещать фокус приоритетности с того, что для вас полезно, на то, что вам приятно. (Погодите-ка! Не героин. Героин – это не ваше средоточие счастья. Просто вычеркните из списка все наркотики. Все ясно? Хорошо. Найдите себе хорошее средоточие счастья. Позитивное.) Я переключила свои приоритеты. Моя работа по-прежнему невероятно важна. Просто теперь игры с детьми для меня важнее, чем работа. А если мысль о том, чтобы поступить так же, заставляет вас нервничать, вызывает тревожность, пугает вас? Заставляет вас думать, что я идиотка? Вы можете сказать: «Все это очень хорошо в твоем случае, Шонда. Ты на своей работе начальница. А я – кассирша, так что, пожалуйста, расскажи-ка мне, как я должна повернуться спиной к своей работе и при этом продолжать кормить семью, ты, дура-телевизионщица в своих кружевных туфлях и бриллиантах! Надеюсь, корона выдавит из твоей башки все мозги!» Я с вами согласна. Уитни Хьюстон. Утюжок для волос. Солидарность. Но вот что, надеюсь, вам поможет. Это то, что я усвоила очень быстро: никто не претендует проводить со мной так уж много времени. Как и с вами. Знаете почему? Вы не Тейлор Свифт. И не Любопытный Джордж[28]. И не Рианна. И не Маппет-шоу. Это я говорю в хорошем смысле. В прекрасном смысле. В смысле вы можете это сделать. В смысле как бы вы ни были заняты, какой бы лихорадочной ни была ваша жизнь, вероятно, вы можете каким-то образом все это устроить. Желания Эмерсон и Беккетт поиграть со мной хватает минут на пятнадцать, потом они теряют интерес и желают заняться чем-то другим. Спустя пятнадцать минут я уже никто. Если я не кузнечик в саду, не леденец на палочке, не Очень Голодная Гусеница[29], то уже вызываю интереса не больше, чем какое-нибудь дерево. Харпер по большей части тоже желает поговорить со мной максимум пятнадцать минут, а иногда меньше. Я ВПОЛНЕ способна выкроить ничем не прерываемые пятнадцать минут времени даже из своего самого занятого дня. Ничем не прерываемые – это, главное, никакого сотового, никакой стирки, никакого ужина, никакого ничего. У вас напряженная жизнь. Вам нужно подать на стол ужин. Вам нужно позаботиться о том, чтобы все выполнили домашние задания. Вам нужно заставить их искупаться. Но вы способны выкроить пятнадцать минут. В то время как я потрясенно обнаружила, насколько мало времени на самом деле отнимает это обязательство – говорить «да» игре» – и как легко включить его в мою повседневную жизнь, я обнаружила, что проблема не в этом. Труднее всего далось столкновение с собственными качествами. С качествами, которым мне пришлось посмотреть в лицо. Я выяснила, что старое как мир клише соответствует реальности: люди делают то, что им нравится делать. Я работаю потому, что мне нравится работать. У меня это хорошо получается, это для меня полезно, это моя зона комфорта. Понять, взглянуть в лицо тому факту, что мне комфортнее в студии, чем на качелях, – вот с этим невероятно трудно справиться. Что это за человек такой, которому комфортнее работать, чем отдыхать? Ну… это я. Так что это «да» заставило меня измениться. Это тяжкое испытание для трудолюбивой круглой отличницы, обсессивной перфекционистки – очертя голову прыгнуть в такой образ жизни, который требует бросить все, чтобы… поиграть. Как я уже говорила, мои самые ранние воспоминания связаны с играми воображения в кладовке. Став старше, я предпочитала любому другому месту библиотеку, любому другому человеку – книги. Когда меня выгоняли на улицу подышать свежим воздухом и подставить лицо солнцу, я хватала книжку и засовывала ее за пояс джинсов, пряча контрабанду. А потом забиралась на иву на нашем заднем дворе и читала до тех пор, пока мама не позволяла мне вернуться в дом. Играть?.. Я даже не помню, чтобы когда-нибудь по-настоящему играла… Моя няня, Дженни Маккарти, безмятежно наблюдает, как разворачиваются события. Наблюдает, как я бросаю сумку и усаживаюсь на пол, неловкая и скованная. Вносит предложения: – Может быть, поиграете с кубиками? – А что, если вам порисовать? Дженни Маккарти спокойно направляет меня. Учит меня играть. Учит скованную интровертную трудоголичку понимать, что означает игра для тех, кто не сидит в кладовке, не прячется за библиотечными стеллажами. Она учит меня тянуться к этим маленьким экстравертам, таким отличающимся от меня, и налаживать с ними контакт. Я чувствую себя инопланетянкой, которая никогда прежде не была на этой планете. Изучающей, каков этот мир. Дженни Маккарти показывает мне, как здесь жить. С помощью этих крохотных кармических существ, посланных вселенной, чтобы помочь откатить валун от входа в мою пещеру и вытолкать меня под это яркое красивое солнышко. И я благодарна. Мы бегаем по саду. Туда-сюда, туда-сюда. Мы устраиваем тридцатисекундные танцы в кухне. Мы поем песенки из телепередач. Мы играем с пупсами, куклами-перчатками и игрушечными фермами. Этот фокус срабатывает на мыльных пузырях. Я сижу на заднем дворе, выдувая для девочек бесконечные вереницы пузырей. Пузыри наполняют воздух. Я в ударе, стараюсь дуть как можно быстрее, чтобы создать целое море пузырей вокруг их личиков. Они визжат, лопая пузыри, пробуя их на язык и гоняясь за ними. Беккетт подбегает и прижимается ко мне своим потным тельцем. От нее исходит этот специфический мускусный грязноватый детский запах. Для меня он всегда пахнет как… – Вы пахнете щенками! – сообщаю я им. И внезапно на мою стену в голове возвращается одна из картин. Мама на заднем дворе обихаживает свои большие округлые розы. Солнце только что село. И мы с Сэнди носимся по двору, у каждой в руках по стеклянной мейсоновской банке. Пытаемся ловить светляков. Пищим и гоняемся за светляками, ловим их, рассматриваем, и наши лица светятся их светом. Потом, прямо перед тем, как мама объявит, что пора в постель, мы открываем банки и выпускаем светляков в ночной воздух. – Вы пахнете щенками, – смеется мама, загоняя нас внутрь. Итак, в мою память внесены исправления. Я когда-то играла. Когда была в их возрасте. Я играла. Я была счастлива. Мне это нравилось. Я пахла щенками. Я была как вечеринка со щенками.