Не думаю, что они какие-то другие, не такие, как мамы в других школах. Дело в том, что теперь другая я. Возможно, все мамы всю дорогу были прекрасными людьми. Я просто этого не понимала. Теперь я больше не ищу врагов. Поэтому я больше и не вижу врагов. И поэтому, наконец, в этом году я позволяю себе полностью сложить оружие. Когда какой-нибудь репортер щелкает своим диктофоном, улыбается и задает «большие вопросы», я не бросаю в бой войска. Я не поднимаю щиты. Я позволяю себе быть видимой. «Как вы справляетесь с работой и домом? Какие советы вы можете дать работающим мамам? В чем состоит ваш секрет нахождения баланса в нашем загруженном мире?» Да, теперь я могу ответить. Никаких пистолетов с термоклеем. Никакой домашней выпечки. Никакой стирки поздним вечером. Мамы своих не бросают. – Дженни Маккарти. Чтобы все успевать, у меня есть Дженни Маккарти. И мне так хорошо! Разумеется, репортер уходит в глубоком недоумении, не понимая, почему Дженни Маккарти играет такую явно выдающуюся роль в моей жизни. Но мне все равно. Я машу белым флагом. В капитуляции есть своя победа. Опустите утюжки для волос, сестры мои! «Мамская война» окончена. 7 «Да»: потехе – время, делу – час Когда год «Да» полным ходом двинулся вперед, кое-что произошло. Моя занятость стала расти. И расти. И расти. Чем больше я говорила «да» тому, что представляло для меня трудности, тем больше мне приходилось отсутствовать дома. Принцип говорить «да» превратил меня, маленькую гусеничку в коконе, в большую светскую бабочку. Я летала в Нью-Йорк, чтобы посмотреть на Керри Вашингтон в программе «Субботний вечер в прямом эфире». Я посещала частные вечеринки невероятно интересных людей. Я устраивала сбор пожертвований для Национального комитета демократической партии. Я помогала организовывать благотворительные мероприятия. В тот год было много наград, потому что теперь у меня был уже не один сериал по четвергам, главную роль в котором играла чернокожая женщина, – теперь их было два. И все три сериала по четвергам были детищами «Шондалэнда». Мой рекламный агент Крис вовсю пользовался тем фактом, что я говорила «да», и договаривался о стольких интервью, сколько ухитрялся впихнуть в мое расписание. У меня состоялось первое интервью для программы «Доброе утро, Америка» с Робин Робертс. Вместе с актерским составом «Скандала» я снималась в дневном ток-шоу ABC – The View («Взгляд»). Меня фотографировала Энни Лейбовиц. Я давала интервью вживую перед зрителями в Смитсоновском институте. Я сама казалась себе вездесущей. И я была вездесущей. Сущей, казалось, везде, кроме собственного дома. И это же понятно, да? Все то, что составляло для меня трудности, находилось за пределами моего дома. А внутри дома? Все было в порядке. По крайней мере, мне так казалось. В смысле я по-прежнему была мамой-неряхой. Я по-прежнему слишком много работала. Мне по-прежнему нужна была Дженни Маккарти, которая нянчила и моих детей, и меня. Мне по-прежнему была нужна помощь. Я по-прежнему не высыпалась. Но мне действительно казалось, что я справляюсь. Вот только я начинала чувствовать себя… ненужной. В своем собственном доме. Я приезжала домой, Эмерсон и Бекетт бросали в мою сторону взгляд, обнимали меня, а потом продолжали играть. Словно я была милой соседкой, забежавшей в гости. Или Харпер пренебрежительно смеривала меня взглядом, когда я переспрашивала, о какой именно подруге она говорит. И тогда до меня доходило, что я на неделю выпала из разговоров с ней, а в подростковом возрасте это целая жизнь. А потом я врезалась в эмоциональную стену. Однажды вечером я была при полном параде – в вечернем платье, с идеальной прической и макияжем. Взятые взаймы бриллианты сверкали на шее и запястьях. Я была готова отправиться на какое-то очередное мероприятие, которому я сказала «да». И, когда я уже шла через прихожую к входной двери, ко мне со всех ног ринулась Эмерсон. – МАМА! – вопила она, протягивая ко мне липкие ручонки. – Хочешь поиграть? На краткий миг мне показалось, что время застыло. Как в одном из тех боевиков, где все движения вдруг становятся замедленными, а потом ускоряются. Прямо перед тем, как герой-пижон (ибо почему-то в боевиках с замедленным воспроизведением, с томительным разворотом в прыжке ВСЕГДА бывает какой-нибудь пижон) надерет кому-то задницу. Но вот Эмерсон, единственная прядка ее курчавых волосиков завязана в отважное подобие хвостика на макушке, похожая на мультяшного птенчика Твити. Она замирает, потом летит на меня в замедленном воспроизведении, а потом все ускоряется, и я вижу себя: голубое вечернее платье, липкие ручонки, ребенок, который несется ко мне сквозь пространство. Она задала мне вопрос. «Хочешь поиграть?» Я опаздываю. Я идеально, элегантно одета. Это платье сшила Каролина Эррера. На мне туфли из каких-то темно-синих кружев, которые причиняют мне ужасную боль, но, черт возьми, как же хорошо на мне смотрятся. Когда я выйду на сцену, та речь, которую я написала для этого конкретного вечера в знак уважения к другу, будет забавной, живой и трогательной. Я знаю, что это будет особый момент, о котором завтра, вероятно, будет говорить весь город. Мой телефон звонит не переставая. Это Крис, мой рекламный агент. К этому времени мне уже следовало бы быть на месте. Но… – Хочешь поиграть? Это круглое личико. Большие, полные надежды глаза. Алые губки, точно лук Купидона. Я могла бы наклониться, схватить ее ручки в свои прежде, чем она меня коснется. Нежно поцеловать ее и сказать: «Нет-нет, мама должна ехать, маме нельзя опаздывать». Я могла бы. Я была бы в своем праве. Это не стало бы чем-то неслыханным. Это было бы нормально. Она бы меня поняла. Но в этот застывший миг я кое-что осознала. Она не назвала меня «милая». Она больше никого не называет «милой». Она меняется. Прямо на моих глазах. Ребенку, который сидел у меня на бедре в прошлое Благодарение, в следующий день рождения исполнится три года. Это проходит мимо меня. И если я не поостерегусь, она будет чаще видеть мой затылок, направляющийся к двери, чем мое лицо. Поэтому все меняется. Я сбрасываю свои пыточные туфли на каблуке. Падаю на колени на паркетный пол, из-за чего вечернее платье вздувается вокруг моей талии, как какой-то голубой воздушный торт. Оно помнется. Мне плевать. – Хочешь поиграть? – снова повторяет она. – ДА! – выдыхаю я. – Да, хочу. И хватаю эти липкие ладошки в свои, и Эмерсон плюхается мне на колени, смеясь, когда ткань платья облаком взлетает вокруг нее. Когда я, опоздав на пятнадцать минут, приезжаю на место, голубое вечернее платье безнадежно измято, а туфли я несу в руке. Но мне нет до этого дела – у меня в груди катается горячая жемчужина радости, которая согревает меня так, как я уже и не чаяла. Маленький огонек внутри меня был зажжен заново. Как по волшебству. Давайте не увлекаться. Это просто любовь. Вот и все. Мы играли. Мы с Эмерсон. К нам присоединилась Беккетт, а потом и Харпер. Было много смеха. Я устроила самое блестящее в своей жизни чтение лучшей из написанных в мире книг – «Все какают»[27]. Кажется, были еще танцы и пение под спонтанную фанк-диско-версию детской песенки «Голова и плечи, коленки и носочки». Были липкие поцелуи. Беккетт из любопытства засунула палец мне в нос. Эмерсон прижалась головой к моей груди и прислушивалась, пока не услышала, как бьется мое сердце. А потом серьезно посмотрела на меня. – Ты еще живая. Да, я живая. В такие дни я все еще живая. Мы закончили ежедневным исполнением той чертовски роскошной песни, которую поет Идина Мензел в фильме «Холодное сердце» и которая оказывает своего рода гипнотическое воздействие в духе Крысолова на всех детей. А потом я села в машину и отправилась на мероприятие. Счастливая. С этой теплой радостью внутри. Чувствуя изменения на фундаментальном уровне. Словно я знала тайну, которую удается узнать лишь немногим людям.