Дженни Маккарти – моя семейная няня. И я с гордостью говорю об этом всем, кто спрашивает. Я с гордостью говорю, что больше не делаю все в одиночку. Я не думаю, что сильные знаменитые женщины специально скрывают тот факт, что у них дома есть няни или какие-то иные помощники, потому что они, например, плохо относятся к другим людям. В смысле они не покатываются дома со смеху над тем, как все остальные в Америке пытаются подражать им и не могут, поскольку не знают, что секрет заключается в том, что НИКТО НЕ МОЖЕТ УСПЕВАТЬ ВСЁ! ХА-ХА!! Мы вас надули! ЛОШАРЫ! Я даже думаю, что мой кумир, Уитни, не умышленно не говорила нам о том, что носит парик. Сильные знаменитые женщины не говорят вслух, что у них есть помощники по дому, что у них есть няни, домработницы, повара, помощники, стилисты – в общем, все те люди, которые поддерживают вращение их мира, – они не говорят вслух, что у них дома есть люди, выполняющие свою работу, потому что им стыдно. Или, возможно, точнее будет сказать, что этих женщин стыдят. До рождения моей дочери Харпер, когда я еще только заполняла стопки документов на удочерение, улыбалась социальным работникам и квохтала над детскими одежками в магазинах, – тогда, когда завести ребенка было скорее одной из моих блестящих идей, чем еще чем-то, – одна работающая подруга спросила меня, начала ли я проводить собеседования. – Собеседования – для чего? – помнится, не поняла я. – Как для чего? Чтобы найти няню, няню для ребенка. У нее тоже был новорожденный, меньше шести месяцев от роду. Я как сейчас вижу ее, когда она это сказала. Она наклонилась вперед, сидя на стуле, с более напряженным лицом, чем того заслуживала, как мне казалось, тема разговора. Словно пыталась сказать мне что-то очень важное. И, разумеется, так оно и было. Более чем. Она зря тратила время. Самых больших высот моя уверенность в себе достигает, когда речь идет о теме, в которой я ни шиша не смыслю. Так что, не имея под рукой ни одного собственного ребенка, я была невероятно уверена в себе как в матери. Если бы только я могла дать себе по физиономии, просто протянуть руку назад во времени и отвесить себе смачную такую затрещину!.. Ибо то, что я сделала потом… Видите ли, в то время это казалось мне мелочью. В свою защиту могу сказать, я тогда еще не была матерью. Я еще не знала. Я невиновна! Незнание – не оправдание. То, что я сделала дальше, было жестоко. И со своей сегодняшней позиции, после тринадцати лет сражений в глубоком вражеском тылу Материнства, я могу с уверенностью сказать: любой трибунал квалифицировал бы это как военное преступление. То, что я сделала дальше, было грубой эмоциональной засадой, после которой моя невооруженная сестра осталась лежать, израненная, на поле боя. Я посмотрела на свою подругу. У нее были темные круги от усталости под глазами. Я совершенно уверена, что она к тому времени уже минимум неделю не мыла голову. Незадолго до этого она высморкалась в детскую влажную салфетку. Я оценила все это взглядом. И сказала: – Да на кой мне черт нанимать кого-то для того, чтобы он заботился о моем ребенке? В смысле ты что, серьезно? Это же просто лень. Если я не готова заботиться о своем ребенке сама, зачем мне вообще заводить ребенка? И мне казалось, что на моей стороне вся могучая праведность мира. Ее лицо застыло. Атмосфера между нами изменилась. Ее гнев меня ошарашил. Убита мама, убита мама…[25] Не могу точно вспомнить, чем закончились те посиделки, что́ было сказано. Одно скажу точно: больше она со мной не разговаривала. Никогда. До меня дошло только потом. У меня на груди висела в «кенгурушке» восьминедельная Харпер. Я потела. Мои волосы, которые примерно неделю назад были этаким симпатичным афропуфиком, теперь стали не просто грязными – это было тусклое, ужасающее афроворонье гнездо, приведение которого в порядок потребовало бы и болезненных, и длительных усилий. На переде пижамы, в которой я ходила, красовалось заскорузлое жесткое пятно засохшей молочной смеси. Это заскорузлое жесткое пятно служило отличным репеллентом для насекомых, поскольку воняло так, что ничто иное не могло с ним сравниться. Я сидела перед компьютером, изредка всхлипывая от такого тотального переутомления, что была уверена, я прямо-таки ВИЖУ, как воздух голубыми волнами движется по комнате, – пытаясь написать диалог для фильма, который мне полагалось сдать месяц назад. Вот какая я была дура! Я удочерила ребенка – и все равно согласилась сдать сценарий для фильма через месяц после этого! Если у вас детей нет, просто поверьте: такое поведение – ЭТО БОЛЕЕ ЧЕМ ГЛУПОСТЬ. Вечером того дня приехал Крис. Это Крис номер два для тех из вас, кто ведет счет, – то есть не мой рекламный агент Крис. С этим Крисом мы были соседями по квартире сто лет назад, когда оба едва сводили концы с концами. Теперь он юрист, у него есть жена и прелестный сын. Я была его шафером на свадьбе. Он крестный Харпер и очень серьезно относится к своим обязанностям крестного папы. В последние двенадцать лет он каждое воскресенье приезжает ко мне, чтобы провести какое-то время с крестной дочерью. Каждое. Воскресенье. Он в субботу праздновал собственную свадьбу, а на следующий день был у меня дома. Я велела ему отправляться домой. А он ответил мне, что нынче воскресенье, – тоном, который не предусматривал возражений. Он не просто друг – он член семьи. Так что когда в тот вечер приехал Крис номер два, он только бросил на меня один взгляд – и забрал малышку у меня из рук. Одарил меня улыбкой, которой обычно улыбаются человеку с безумно вращающимися глазами. А также сделал большой шаг назад, подальше от окружавшего меня облака вони. – Иди прими душ. Мы с Харпер посмотрим телик. Когда час спустя я пришла в себя, выяснилось, что я все еще в душе, и от остывшей воды меня затрясло. Я подумала: «Мне нужна помощь. Мне нужно нанять помощницу. Или не одну. Иначе я лишусь работы и мы с дочкой помрем с голоду. Мне нужны помощники, иначе я не справлюсь». И тут я вдруг вспомнила о своей подруге. Подумала о том, что́ я ей сказала. Убита мама, убита мама. Подумала о том, что́ я с ней сделала. Я ее пристыдила. Всех нас учили стыдить и стыдиться. И почему бы это нам не стыдиться? Как бы мы могли не стыдиться? Нам не полагается иметь помощников. Нам полагается делать все самим. Даже если мы работаем. Так что если у тебя есть дети и есть помощники, чтобы о них заботиться, – то что? ПОЗОР ТЕБЕ! И это просто… грубость. И сексизм. Катерина Скорсоне (которая, кстати, играет Амелию Шеперд в «Анатомии страсти» и «Частной практике») и я проводим немало времени, обсуждая этот вопрос. – Ни один мужчина, – часто указывает она, – никогда не извиняется за то, что прибегает к посторонней помощи, чтобы заботиться о доме и детях. Никогда. Почему извиняемся мы? Вот ведь действительно. Почему извиняемся мы? Я имею в виду, давайте все вспомним, что для большинства женщин сидение дома – не вариант. Большинству женщин приходится работать. Большинству женщин, если только они не богачки или их не обеспечивает кто-то другой, приходится работать. Если взять историю, то женщинам приходилось работать всегда. Женщины работали в поле. Женщины были горничными. Женщины растили детей других женщин. Женщины были медсестрами. Женщины работали на фабриках. Женщины были секретарями. Швеями. Телефонистками. Иным в прошлом было то, что люди жили ближе к своим семьям. За твоими детьми присматривала твоя мать. За ними присматривала твоя тетка. Твоя сестра. Твоя кузина Сью. У некоторых это так и по сей день. Но большинству… большинству нужна помощь. И кризис в сфере ухода за детьми в нашей стране жесток. И страшен. И дорого обходится. Приходится справляться с большим количеством забот. Я готова спорить, что вам нелегко все успевать, оставаться всем довольной и делать так, чтобы все работало. Так что вам не будет никакой пользы, если вы возьмете эту книжку и прочтете о том, что я весело и с невероятной легкостью хватаю под каждую руку по хихикающей малышке и скачу вприпрыжку в офис, где руковожу двумя сериалами, а еще два продюсирую и разрабатываю одновременно другие программы. И смеюсь, и хохочу, и попиваю шампанское со знаменитостями, и все мы поглощаем горы вкуснятины, не набирая ни единого лишнего фунта… Как не может быть никакой пользы в том, чтобы думать, будто прическа Уитни – настоящая. Не бросайте ни одной мамы, солдаты! И даже при наличии помощи – я все равно в окопах. Никто еще не сумел рассчитать все. Вот только разве нет такого ощущения, будто все остальные уже давно все рассчитали? Не знаю, как вас, но меня лично допекает мысль о том, что я не соответствую. Я постоянно беспокоюсь, и недоумеваю, и чувствую себя неудачницей, потому что, куда бы я ни взглянула, кажется, будто все остальные цветут и пахнут. Женщины вокруг меня улыбаются, и их детишки улыбаются, и их дома кажутся чистыми и ухоженными, и все это так прекрасно выглядит в «Пинтересте», «Инстаграме» и «Фейсбуке»… Я не из мам «все выглядит отлично». Я из мам «едва держусь». Я – мама-неряха. Я отвозила детей в школу, одетая в пижаму. Грязную пижаму. Давным-давно, о-очень давно, в одной из школ, в которой моя дочь уже, к счастью, не учится, я сидела на родительском собрании, которое все школы устраивают в конце лета. После теплого и бодрящего приветственного выступления директриса пригласила на сцену главу родительского комитета. Кстати, этой главой была родительница одного из учащихся. Мамаша. Точь-в-точь такая же мамаша, как и все прочие. В смысле если бы все прочие мамаши были высокими, роскошными, блестяще интеллектуальными и – мне придется это сказать – практически совершенными во всех отношениях. Эта мамаша-совершенство из родительского комитета начала рассказывать нам о правилах дежурств по пятничной распродаже выпечки, в которой все мы должны были принимать участие. (Кстати, почему мы закармливали своих детей сахаристой выпечкой и почему продавали им эту выпечку в попытке собрать денег, в то время как стоимость обучения в этой школе и так заставляла меня непроизвольно содрогаться всякий раз, стоило о ней подумать, – это было выше моего понимания. Но там была еженедельная распродажа выпечки, и все мы должны были в ней участвовать. Потому что так нам сказала мамаша-совершенство из родительского комитета.) – И, наконец, – подытожила она, – чтобы у нас не было таких проблем, как в прошлом году, я просто хочу внести ясность: вся выпечка должна быть домашней, вы должны готовить ее вместе с ребенком. Это ведь намного приятнее! Ну, возможно, дело в моем происхождении со Среднего Запада. Или в моем здравом смысле. Или в маме-неряхе во мне. В общем, дело было в чем-то таком. Не успела я еще толком понять, что происходит, как мой рот раскрылся, и я заговорила – голосом, который четко и громко разнесся на всю аудиторию: – Вы что, мля, издеваетесь, что ли?! Очень громко. ГРОМКО. ГРРРРРРРОМКО. Как по команде, все головы повернулись в мою сторону. Попробуйте побыть такой мамой в школе, где учится ваш ребенок. Я даже не знала, что во мне есть такое. Но оно было. Я взбесилась. Я была оскорблена. У меня есть работа, которая отнимает кучу времени. Работа, которую я люблю. Работа, которую я не обменяла бы на все блага мира. Но сценаристский труд живет в моем разуме двадцать четыре часа в сутки. Я вижу сны о телефильмах. Эта работа вычерпывает меня до дна. И все же я ей предана. Этой спешке, этой укладке рельсов, этой работе. Я работаю. У меня есть работа. Люди, у которых есть работа, часто не располагают временем, чтобы заниматься выпечкой. «Но быть матерью – это тоже работа, Шонда». Я вот буквально слышу, как кто-то из тех, кто читает эту книгу, сейчас произносит эти слова.