Чарльз повернулся к «Ориону», чтобы понять, чей урон больше. Он поймал крейсер в бинокль, и в тот же самый момент «Орион» прекратил свое существование. Снаряд огромной взрывной мощи попал в его паровые котлы, и от взрыва судно переломило пополам. Вверх, на высоту пятисот футов, выбросило огромное белое облако пара, которое полностью поглотило место трагедии. Пар висел над морем секунд тридцать, потом устало стал оседать и откатываться в сторону. А «Орион» пропал из виду. На воде расплылось широкое пятно масла, в котором плавали обломки, обозначившие его могилу. Стремительная атака крейсера закончилась полным его уничтожением. Радостные крики на капитанском мостике «Бладхаунда» моментально умолкли, и наступило гробовое молчание. Ничто не нарушало его, даже подчеркивалось скорбным шумом ветра в снастях корабля и приглушенным стуком работающих двигателей. 45 Прошло долгих восемь часов, Чарльз Литтл обуздал наконец свою злость, а вместе с ней и ненависть к врагу, и сумел удержать себя на самой грани безумия в борьбе со страстным, всепоглощающим и самоубийственным желанием немедленно атаковать германский крейсер и геройски погибнуть, как погиб «Орион». Как только «Орион» пошел на дно, «Блюхер» резко снизил скорость и с еще не потушенным пожаром на палубе развернулся и, словно раненый лев, поплелся на юг. Боевой вымпел на мачте почернел от дыма и был изорван шрапнелью в клочки. Как только он скрылся, «Бладхаунд» сменил курс и медленно двинулся по расцвеченной пятнами машинного масла и усеянной обломками воде. Увы, в живых из команды «Ориона» не осталось никого – все погибли. «Бладхаунд» снова развернулся и потащился вслед за подбитым «Блюхером», и ненависть, исходившая от команды эсминца, казалось, обладала такой силой, что непременно должна была материализоваться, настичь и уничтожить германский крейсер. Но, стоя на капитанском мостике, Чарльз Литтл видел, что дым, поднимающийся с палубы «Блюхера», с каждой минутой заметно рассеивается, пламя становится меньше: видимо, команда крейсера хорошо знала свое дело. Наконец рассеялся в воздухе и последний хвост дыма. – Пожар погашен, – сказал штурман. Чарльз молчал. Он было надеялся, что пламя пожара доберется до боезапаса «Блюхера» и отправит крейсер в небытие так же, как был отправлен «Орион». – Но он делает не больше шести узлов. Наверно, «Орион» попал ему в машинное отделение. – Штурман помолчал и с надеждой в голосе продолжил: – Держу пари, у него там в трюме серьезные повреждения. При такой скорости «Пегас» и «Ренонс» догонят нас уже завтра к полудню. У «Блюхера» тогда не останется ни единого шанса! – Да, – тихо согласился Чарльз. Вызванные в результате отчаянно-горячечных переговоров по радио два тяжелых крейсера северной эскадры «Пегас» и «Ренонс» уже спешили вдоль побережья Восточной Африки на выручку – им предстояло преодолеть разделявшие их пятьсот миль океана. 46 – Кайлер! Запросите-ка машинное, как у них там дела. Лицо фон Кляйна было спокойно, однако на душе кошки скребли. Ночь подходила к концу, но в темноте даже маленький и хрупкий английский эсминец был для них опасен. Опасность угрожала отовсюду, каждую минуту ее можно было ждать с любой стороны океана. Левый двигатель кровь из носу надо исправить еще до темноты, это вопрос жизни и смерти. Крейсер должен набрать скорость и прорываться сквозь охотничьи стаи британцев на юг, где его ждет помощь «Эсфири», где можно пополнить расстрелянный боезапас и угрожающе истощившиеся запасы угля. И тогда крейсер «Блюхер» снова станет силой, с которой следует считаться. Но прежде всего нужно прибавить скорость. – Капитан, – обратился к нему вновь появившийся Кайлер. – Начальник машинного отделения докладывает, что маслопровод очищен до опорного подшипника. Подшипник зачищен, повреждений на валу не обнаружено. В данную минуту происходит установка новых полуколец. Работа продвигается успешно. Слушая Кайлера, фон Кляйн живо представил себе, как работают там полуголые люди, с ног до головы грязные от черной смазки, истекающие потом в жарком замкнутом пространстве тоннеля гребного вала. – Сколько еще ждать? – спросил он. – Обещал, что через два часа оба двигателя будут готовы к работе с полной нагрузкой. Фон Кляйн облегченно вздохнул и бросил взгляд за корму, где за ними по пятам, как тень, следовал британский эсминец. На губах его появилась улыбка. – Надеюсь, дружок, ты не робкого десятка. И когда увидишь, как я наращиваю скорость, будешь очень разочарован. И нынче же ночью попытаешься предпринять торпедную атаку, и тогда я тебя уничтожу, потому что неотрывный взгляд твоих глаз страшно меня смущает, – проговорил он так тихо, что губы его едва шевелились, а потом снова повернулся к Кайлеру. – Проверить огни боевого освещения и доложить. – Слушаюсь, капитан. Фон Кляйн прошел к переговорным трубам. – Начальнику артиллерийской части, – произнес он. – Кормовые башенные орудия зарядить осветительными снарядами, стволы поднять под максимальным углом… – Он по порядку продолжил давать указания к подготовке к ночному бою. – …Сейчас всем орудийным расчетам дать отбой. Накормить, дать выспаться. С наступлением сумерек, по приказу «по местам, к бою» – уровень полной боевой готовности. – Капитан, сэр! Взволнованный голос застал капитана Чарльза Литтла врасплох, он даже вздрогнул и пролил из кружки какао. За весь день только раз он позволил себе немного отдохнуть, но не прошло и десяти минут, как отдых был прерван. – В чем дело? Он распахнул дверь штурманской рубки и бегом бросился к капитанскому мостику. – «Блюхер» быстро наращивает обороты. – Не может быть! Удар был слишком жесток, Чарльз не удержался от этого крика. Он метнулся к переговорным трубам: – Начальник артиллерийской части. Доложить о действиях цели. – Пеленг, зеленый ноль-ноль. Дистанция – ноль-пять-ноль-пять-ноль. Скорость – семнадцать узлов. Значит, все верно. Двигатели «Блюхера» снова работают на полную мощность, орудия его в рабочем состоянии. Гибель «Ориона» оказалась напрасна. Чарльз вытер ладонью губы, пальцами ощущая свежую щетину. От нервного напряжения и чрезмерной усталости под слоем загара лицо его было мертвенно-бледно. Под глазами образовались темные пятна, в уголках глаз скопилась желтая слизь. Глаза налились кровью, и прядь волос, выбившаяся из-под околыша фуражки, от соленых брызг прилипла ко лбу. Он напряженно всматривался в сгущающиеся сумерки. В груди снова нарастало безумное, целый день сжигавшее его желание, угрожавшее завладеть им полностью, – желание немедленно броситься в бой. Он больше не стал предпринимать никаких усилий, чтобы подавить его. – Штурман, два градуса право руля. Полный вперед! Прозвенел машинный телеграф, и «Бладхаунд» развернулся на месте, как лошадь для игры в поло. Чтобы набрать полную скорость, хватит получаса, и к этому времени будет уже темно. – По местам! К бою! Атаковать Чарльз собирался, когда совсем стемнеет, до восхода луны. Зазвенели склянки, возвещая сигнал тревоги, и, не отрывая глаз от черной точки на темнеющем горизонте, Чарльз выслушивал поступающие на капитанский мостик доклады и наконец услышал тот, которого ждал больше всего: – Торпедные аппараты к бою готовы, сэр! Он подошел к переговорной трубе. – Торпедист, – начал он. – У тебя шанс поразить «Блюхер» с обоих бортов. Я постараюсь подобраться к нему как можно ближе. Все, кто стоял на капитанском мостике вокруг Чарльза, услышав слова «как можно ближе», сразу поняли, что он вынес всем им смертный приговор. Штурман, лейтенант Генри Сарджент, очень испугался. Он потихоньку полез в карман кителя и нащупал маленькое серебряное распятие, которое дала ему Линетта. Оно было теплым, нагрелось от тепла его тела. Генри крепко сжал распятие в ладони. Он вспомнил, что Линетта носила его на груди, на серебряной цепочке, вспомнил, как она подняла руки к шее, чтобы расстегнуть ее. Цепочка зацепилась за густую копну ее лоснящихся волос, и Линетта, стоя на кровати лицом к нему, пыталась ее отцепить. Он наклонился вперед, чтобы ей помочь, и она приникла к нему, прижалась теплым, таким гладеньким, раздувшимся животом беременной женщины. – Господь будет тебе защитой, мой дорогой муж, – прошептала Линетта. – Господи, прошу Тебя, сделай так, чтобы он вернулся к нам целым и невредимым. И вот теперь Генри очень испугался за нее и за дочь, которой еще никогда не видел. – Тверже держи штурвал, черт бы тебя побрал! – прикрикнул он на штурвального Герберта Крайера. – Есть, сэр, – отозвался тот с едва заметной ноткой обиды в голосе. В такую качку, когда волны необузданной яростью бросались на корабль, заставляя его рыскать носом то вправо, то влево, ни один штурвальный не смог бы удержать «Бладхаунд» прямо по курсу, он просто не успевал это сделать. Так что упрек был несправедлив, но причиной его был страх и нервное напряжение. «Помолчал бы уж лучше, дружок, – отпарировал про себя Герберт. – Думаешь, ты один тут такой, кто хочет его догнать? Да заткнись ты и веди себя, как полагается офицеру и джентльмену, черт тебя побери!» Герберт Крайер был непревзойденный мастер в таких вот бессловесных обменах остроумными репликами со своими офицерами. Это помогало ему легко переносить обиды, сглаживать душевные переживания. А сейчас, когда Герберта, как и всех остальных, обуял страх, в нем пробудилось желание говорить красиво. «Вот наш Ромео мчится навстречу славе, черт бы ее побрал, а назад-то дороги нет», – мысленно произнес он. Репутация капитана второго ранга Литтла в отношениях с дамами не была секретом ни для кого, и команда ласково окрестила его этим насмешливым прозвищем. «Пошли с нами. Покричим на дьявола, пока наш Чарли целуется с его дочкой». Герберт искоса посмотрел на своего капитана и усмехнулся. От страха усмешка получилась несколько хищной. Чарльз Литтл это заметил, но понял неверно. Он посчитал ее знаком все той же бешеной ярости, которая овладела им самим. Обмен улыбками произошел мгновенно, но, так и не поняв один другого, оба снова сосредоточили все внимание на очередной волне, сбивающей корабль с курса. А Чарльзу тоже было страшно. И он очень боялся обнаружить в себе эту слабость – страх всю жизнь ходил с ним рука об руку, постоянно нашептывая ему: «Ну-ка поднажми, поднапрягись. Ты должен делать это лучше всех, быстрее и больше, чем все остальные, иначе над тобой станут смеяться. Тебе нельзя давать слабину, ни в чем, ни на секунду нельзя давать слабину!» Этот страх был его вечным спутником, верным товарищем в любых затеваемых им дерзких авантюрах. Этот страх был рядом с тринадцатилетним Чарльзом на охоте, когда он сидел в засаде, стрелял из ружья и плакал горючими слезами: при каждом выстреле отдача больно била прикладом в его избитое до синяков плечо. Этот страх наклонился над ним, когда он, держась за свою сломанную ключицу, валялся в грязи. «Вставай! – шипел на него страх. – Вставай!» Страх заставил его подняться на ноги и повел обратно к необъезженному жеребчику, заставил влезть на лошадь и потом влезать снова и снова. Чарльз настолько привык откликаться на его голос, что, когда страх, скукожившийся и безобразный, сидел сейчас, сжавшись, рядом с ним, на досках капитанского мостика, его присутствие было почти осязаемо. «Докажи! Докажи!» – верещал он, и только один Чарльз слышал его голос. Для Чарльза сейчас был открыт только один путь: подобно соколу, устремившемуся на золотого орла, корабль под его командой летел на германский крейсер «Блюхер».