На самом верху кряжа Флинн снова задержался, подняв над его кромкой только глаза, и стал прикидывать, как лучше подобраться к слону, стараясь запомнить последовательность ориентиров: большой муравейник, выход на поверхность белого кварца, дерево, украшенное гнездами птичек-ткачей; добираясь до каждого ориентира, он будет в точности знать свое положение относительно слона. И вот наконец, уложив винтовку на сгиб локтя, Флинн сполз на животе вниз и начал скрытое продвижение в сторону цели. Прошел уже час после того, как он сполз с горного кряжа. Сквозь заросли травы Флинн увидел перед собой гранитную плиту, смахивающую на надгробный камень на старом кладбище. Прямоугольной формы, бурого цвета, вся выветренная под действием непогоды – это был последний ориентир и конец его скрытного передвижения. Он отметил эту скалу как точку, с которой можно стрелять, еще с гряды. Плита лежала в пятидесяти ярдах от дикой смоковницы, под прямым углом к туловищу старого самца. За ней можно укрыться и, встав на колени, сделать выстрел. Флинна внезапно охватило странное беспокойство, предчувствие какого-то несчастья, и с этим ощущением – словно этой чаши до губ он так и не донесет, словно дева вырвется из-под него еще до того, как он исполнит предназначенное – Флинн двинулся вперед, к гранитному надгробью, ощущая, как от нервозного предчувствия напряглись мышцы его лица, и наконец добрался до цели. Прижимая тяжелое ружье к груди, Флинн осторожно повернулся на бок, сдвинул защелку и осторожно, чтобы не слышно было щелчка, переломил стволы. Из патронташа на поясе выбрал два самых мощных заряда, внимательно осмотрел медные гильзы, чтобы не оказалось никаких пятен и вмятин, и с облегчением убедился, что пальцы, держащие патроны, совсем не дрожат. Он сунул оба заряда в пустые патронники стволов и с тихим металлическим звуком задвинул их до упора. Теперь его дыхание при каждом вдохе было слегка прерывистым. Он закрыл ружье и большим пальцем снял с предохранителя. Упершись плечом в неровную, нагретую солнцем поверхность гранитного камня, Флинн подтянул ноги к груди и мягко перевернулся коленями в землю. Низко опустив голову и держа ружье на коленях, он выпрямился за камнем и в первый раз за весь час стал приподнимать голову. Поднимал медленно, мало-помалу. Сначала перед его глазами ползла вниз фактура гранитного камня, потом вдруг впереди открылось пространство, и в пятидесяти ярдах он увидел своего слона. Тот стоял к нему боком, но голова пряталась в покрытых густой листвой ветвях дикой смоковницы. С этой позиции стрелять в голову, чтобы сразу попасть в мозг, было нельзя. Он опустил взгляд ниже, к плечу животного, и под толстой серой шкурой его увидел очертания кости. Сдвинув локоть, Флинн сменил точку опоры, и взгляд его двинулся по туловищу слона назад. Он представил себе точку, где под ребрами спокойно бьется сердце животного, розовое, мягкое и полное жизни, пульсирует, как гигантская морская анемона. Флинн поднял ружье, положил его на камень перед собой. Посмотрел вдоль стволов и увидел, что на мушку прицела, заслоняя ее, лег сухой лист травы. Он опустил ружье и ногтем большого пальца убрал его. Снова поднял стволы и прицелился. Черная мушка точно легла посередине широкого V-образного выреза прицельной планки. Он двинул стволы, перенес мушку на плечо самца, потом обратно на его грудную клетку. Теперь можно было стрелять. Указательным пальцем, помаленьку, почти что ласково, он выбрал свободный ход спускового крючка. Донесшийся до слуха крик был едва слышен, он был словно капля в дремотном море многообразных звуков в жарком африканском воздухе. Крик прилетел с самой вершины нагорья. – Флинн! – И снова: – Флинн! И тут же из-под дикой смоковницы донесся резкий шум: старый самец задрал бивни вверх и с невероятной скоростью для своего огромного тела бросился вперед. Неуклюжим галопом он побежал прочь от Флинна, и ствол смоковницы заслонял его почти полностью. Скрючившись за валуном, Флинн несколько секунд пребывал в полном ступоре – с каждой секундой шансы сделать удачный выстрел таяли. Наконец он вскочил на ноги и бросился к смоковнице, чтобы открыть для себя поле обстрела и успеть хотя бы ударить навскидку вслед убегающему слону, целясь в его спинной хребет – туда, где он, изгибаясь, уходил вниз, к массивным бедрам и голому хвосту. Вдруг обутую в легкую сандалию стопу его пронзила острая, мучительная боль – на бегу Флинн наступил на торчащий из земли шип буйволовой колючки. Длиной шип был дюйма три и с ужасными зазубринами, на всю эту длину красное его острие вошло в плоть, и с протестующим криком боли Флинн рухнул на колени. А старый самец скрылся в заросшей деревьями балке, пролегающей в двух сотнях ярдов, и был таков. – Флинн! Флинн! Флинн сидел на траве, поджав под себя раненую ногу, шмыгая носом, охая от боли и совершенного отчаяния, и дожидался, когда до него доберется Себастьян Олдсмит. – Пусть только подойдет поближе, – проговорил он вслух, обращаясь к самому себе. Большими, неловкими шагами прыгая вниз по склону холма Себастьян приближался к Флинну. Он успел потерять где-то шляпу, и при каждом шаге на голове его приплясывали черные спутанные кудри. И, не переставая, кричал на бегу. – Всажу ему прямо в живот, – решил Флинн. – Из обоих стволов! Он потянулся к валяющемуся рядом ружью. Себастьян увидел его и, не останавливаясь, вильнул в сторону. – Я его предупреждал. – Флинн поднял ружье. – Говорил ему, что обязательно это сделаю. Правой рукой он сжал шейку приклада, указательный палец послушно лег на спусковой крючок. – Флинн! Немцы! Целая армия. Прямо за тем подъемом. Идут сюда. – Господи! – ахнул Флинн и немедленно отменил решение пристрелить своего родственника. 35 Поднявшись на стременах, Герман Флейшер протянул руку и стал массировать задницу. Она у него была пухленькая, почти как у женщины. Уже пять часов он сидел в седле, и ему очень хотелось дать ей отдых. Ослик его только что перевалил через гряду Санья, и здесь, под густыми ветвями дикой смоковницы, было довольно прохладно. Флейшер решил уступить искушению и доставить себе удовольствие: он обернулся к своему войску, остановившемуся за его спиной в составе двадцати воинов-аскари, собираясь огласить свой приказ. Все они с жадной надеждой смотрели на него, ожидая, что он позволит им отдохнуть, и тогда они немедленно бросятся на землю. «Ленивые собаки!» – подумал Герман, сердито глядя на них, отвернулся и осторожно опустил свой зад на седло. – Аквенде! Вперед! Он пнул осла каблуками в бока, и тот, как и было приказано, засеменил вперед. Сквозь прицел своего ружья, ствол которого лежал в развилке смоковницы всего в десяти футах над головой Германа, Флинн О’Флинн смотрел, как он удаляется прочь. Отряд германцев цепочкой спустился вниз по склону и пропал за складкой местности, и только тогда Флинн сунул ружье в чехол. – Фу-у! – облегченно вздохнул Себастьян, сидящий в густых зарослях над Флинном. – Надо же, совсем близко прошли. – Если бы он хоть одной ногой коснулся земли, я отстрелил бы ему башку к чертовой матери, – сказал Флинн; казалось, что он очень жалеет об упущенной возможности это сделать. – Ладно, Бэсси, теперь сними меня с этого проклятого дерева. Полностью одетый, если не считать сапог, Флинн сидел, прислонившись спиной к стволу смоковницы, и протягивал правую ногу Себастьяну. – Я видел его прямо здесь, своими глазами, – сказал он. – Кого? – спросил Себастьян. – Кого-кого… слона, тупица! В первый раз в жизни я видел его таким спокойным… стоял как вкопанный. А потом… фьють! Что ты делаешь, черт бы тебя побрал?! – Достаю шип у тебя из ноги. – А у меня такое чувство, что ты, наоборот, вбиваешь его молотком. – Никак не могу ухватить. – Попробуй зубами. По-другому вряд ли получится, – посоветовал Флинн. Живо представив себе, как он станет это делать, Себастьян слегка побледнел. Осмотрел стопу Флинна. Лапа большая, с мозолями на пальцах, кругом клочки шелушащейся кожи, а между ними какая-то темная дрянь. К тому же воняет… этот запашок Себастьян чуял на расстоянии трех футов. – А ты сам зубами не мог бы попробовать? – попытался увильнуть он. – Я тебе что, акробат из цирка, черт меня подери?! – А Мохаммед? Сияющие надеждой глаза Себастьяна обратились к маленькому оруженосцу Флинна. Вместо ответа на вопрос Мохаммед растянул губы в страшной улыбочке, демонстрируя гладенькие, розовые беззубые десна. – Ясно, – не стал больше спорить Себастьян. – Я тебя понял. Он снова обратил взгляд к ноге Флинна и принялся внимательно ее разглядывать, чувствуя подкатывающую к горлу тошноту; в попытке ее подавить кадык его энергично заходил вниз и вверх. – Ну давай быстрей, чего тянешь? – торопил Флинн. Себастьян наклонился, и Флинн протяжно взвыл. Когда Себастьян выпрямился, в зубах у него был зажат окровавленный острый шип. Он выплюнул его подальше, и Мохаммед протянул ему бутылку с джином. Себастьян хлебнул, шумно прополоскал рот и горло, еще раз поднес горлышко ко рту, но Флинн тут же притормозил его, положив ладонь Себастьяну на руку. – Смотри не перестарайся, Бэсси, мой мальчик, – сказал он с увещевающей кротостью. Он вырвал у Себастьяна бутылку и приложился к ней сам. Казалось, жидкость стала тем маслом, от которого пламя злости его только разгорелось: Флинн оторвал бутылку от губ и заговорил. – Надо же, этот трусливый колбасник, бездельник, черт бы его побрал! – с жаром воскликнул он. – У меня был единственный шанс в жизни добыть этого слона, а он все испортил! – Тяжело дыша, он немного помолчал. – Что бы такое с ним сделать… какую-нибудь гнусность, чтоб неповадно было… типа… типа… – Флинн пытался придумать, что бы такое ужасное обрушить на голову Германа Флейшера, и вдруг придумал. – Боже мой! – И его угрюмое лицо осветилось лучезарной улыбкой. – Точно! Как я сразу не догадался! Это как раз то, что надо! – Ты о чем? – встревоженно спросил Себастьян, который не сомневался в том, что роль исполнителя своей мести Флинн поручит именно ему. – О чем это ты? – повторил он. – Мы с тобой пойдем… – произнес Флинн, – на Махенге! – Господи милостивый, да там же у немцев штаб-квартира! – Ну да, – отозвался Флинн. – А самого комиссара там сейчас нет, и бойцов аскари тоже, защищать ее некому! Они ведь только что прошли мимо нас и топали совсем в другую сторону! 36 Налет на Махенге они совершили за два часа до рассвета, время полной темноты, когда деятельность организма спящего человека пребывает на самом низком уровне. Оборонительные действия, предпринятые капралом с пятерыми бойцами-аскари, которых Флейшер оставил на страже штаб-квартиры, едва ли можно назвать героическими. Крепкие и действующие без разбора сапоги Флинна разбудили их только наполовину, а когда они окончательно проснулись, то поняли, что уже сидят, надежно запертые за крепкими решетками тюрьмы. Во время обороны пострадал только один человек. Этим раненым оказался, конечно же, Себастьян Олдсмит – в волнении он врезался в приоткрытую дверь. Ему еще повезло, как заметил Флинн, что он ударился в дверь головой, иначе мог бы получить и телесные повреждения. Но как бы то ни было, к восходу солнца Себастьян уже вполне оправился и смог наблюдать оргию грабежа и вандализма, какой предавались Флинн и его оруженосцы. Начали они с комиссарского кабинета. В нем оказался встроенный в толстую стену из необожженного кирпича огромный железный сейф. – Прежде всего откроем его, – издал указ Флинн, пожирая этот предмет жадными глазками. – Поищите-ка подходящий инструмент. Себастьян вспомнил, что в самом конце учебного плаца находится кузница. Он вернулся оттуда, нагруженный кувалдами и ломами. Через два часа воздух в помещении был полон пыли от разбитой штукатурки, они оба, мокрые от пота, ругались на чем свет стоит. От стены сейф они оторвали, он теперь валялся на полу посреди кабинета. Двое стрелков Флинна колотили по нему кувалдами, а Себастьян, орудуя ломом, трудился над шарнирными петлями, но по их лицам было уже отчетливо видно, что последние капли энтузиазма у них неуклонно иссякают. Себастьяну удалось лишь оставить на металле несколько ярких царапин. Сам Флинн сидел за рабочим столом комиссара, уверенно приводя себя в состояние яростного отчаяния, – за последний час его собственный вклад в атаку на сейф исчерпывался поглощением половины бутылки шнапса, которую он нашел в ящике стола. – Бесполезно, Флинн, – сказал Себастьян, убирая со лба липкие от пота волосы и то и дело облизывая пузыри на ладонях. – Придется бросить это дело и забыть.