– Вся моя бедная деревня говорит тебе: «Добро пожаловать», – продолжал скулить М’топо. С глубокой горечью в голосе он покаялся в том, что приход Себастьяна случился так неожиданно, что застиг его врасплох. Дело в том, что он ждал посещения экспедиции по сбору налогов еще только через два месяца и не успел позаботиться о том, чтобы подальше припрятать свое богатство. В земляном полу его хижины было закопано почти тысяча серебряных португальских эскудо и в полтора раза больше золотых немецких марок. Торговля его деревни вяленой рыбой, выловленной сетями в Рувуме, была поставлена на широкую ногу и приносила приличную прибыль. Теперь он с жалким видом поднялся на дряхлые колени и подал знак двум своим женам поскорей тащить табуретки и тыквенные бутылки с пальмовым вином. – Год выдался ужасный, ужасный: стихийные бедствия, эпидемии, голод, – начал М’топо заранее заготовленную речь, когда Себастьян уселся и слегка подкрепился. Речь его продолжалась пятнадцать минут, и Себастьян уже довольно неплохо владел суахили, чтобы понимать рассуждения старика. Они глубоко тронули его душу. А под влиянием пальмового вина, а также своего нового, радужного взгляда на жизнь вообще он почувствовал глубокое благорасположение к этому старику. Пока М’топо говорил, остальные жители деревни потихоньку рассосались и забаррикадировались в своих хижинах. Когда происходит отбор кандидатов в петлю, лучше всего не привлекать к себе излишнего внимания. И над деревней повисла скорбная тишина, нарушаемая лишь жалобным плачем грудного ребенка да препирательством двух шелудивых дворняжек за право обладания куском рыбьей требухи. – Манали, – нетерпеливо перебил Мохаммед стариковское перечисление бед, свалившихся на деревню. – Позволь мне обыскать его дом. – Погоди, – остановил его Себастьян. Озираясь вокруг, он заметил под одиноко растущим посередине деревни баобабом примерно дюжину грубо сработанных носилок. Он встал и двинулся прямо к ним. Увиденное там настолько ужаснуло Себастьяна, что у него перехватило горло. В каждых носилках лежало по человеческому скелету, кости которого все еще были покрыты тонким слоем живого мяса и кожи. Здесь вперемешку лежали совершенно голые мужчины и женщины, но они были настолько истощены, что почти не представлялось возможности определить их пол. Животы их ввалились до позвоночника, локти и колени на тонких, как палки, конечностях являли собой огромные, уродливые узлы, отчетливо выпирало каждое ребрышко, лица со съежившимися губами скалили зубы в злобной, насмешливой улыбке. Но настоящий ужас представляли ввалившиеся глазницы: широко раскрытые веки застыли без движения, а глаза светились, как красные мраморные шарики. В них не было ни зрачков, ни радужной оболочки, одни только, словно отполированные, глазные яблоки цвета крови. Себастьян торопливо сделал шаг назад, чувствуя, как в животе поднимается и подступает к горлу волна тошноты. Не доверяя своей способности сейчас говорить, он жестом подозвал к себе М’топо и показал на тела. М’топо бросил на них равнодушный взгляд. Эта картина для него была настолько обыденна, что он даже не очень-то помнил о существовании этих людей. Деревня была расположена на самой границе так называемого пояса обитания мухи цеце, и он с детства привык видеть лежащих под баобабом больных летаргическим энцефалитом или, иначе, сонной болезнью, находящихся в состоянии комы, которая предшествует смерти. Он никак не мог понять, чем так озабочен Себастьян. – Когда… – начал было Себастьян, но голос его дрогнул, и, прежде чем продолжить, он судорожно сглотнул. – Когда эти люди в последний раз ели? – Не так уж давно, – ответил М’топо, озадаченный этим вопросом. Всякий знает, что, как только таким больным придет время уснуть, в пище они больше не нуждаются. Себастьян не раз слышал о том, что люди порой умирают от голода. Так бывает в таких, например, странах, как Индия, но здесь он впервые столкнулся с таким фактом. Внезапно его охватило чувство отвращения. Перед ним был неопровержимый факт, говоривший о том, что М’топо его не обманывал. Это был настоящий голод, которого, как он сам прежде считал, здесь не существует, – а он сейчас пытается отнять у этих людей деньги! Себастьян медленным шагом вернулся к своей табуретке и сел. Снял с головы тяжелый шлем, положил на колени и так сидел, с несчастным видом уставившись на свои ноги. Чувство собственной вины и сострадания сделало его беспомощным и бессильным. В свое время Флинн O’Флинн скрепя сердце снабдил Себастьяна сотней эскудо на путевые расходы – мало ли какие могут возникнуть чрезвычайные обстоятельства до того, как он произведет свой первый сбор. Часть их пошла на оплату лодок при переправе через Рувуму, но восемьдесят эскудо еще оставалось. Из бокового кармана Себастьян извлек табачный кисет, где он хранил эти деньги, и отсчитал половину. – М’топо, – проговорил он приглушенным голосом. – Возьми эти деньги. Купи для них еды. – Манали! – протестующе взвизгнул Мохаммед. – Манали, не делай этого. – Заткнись! – рявкнул на него Себастьян и сунул горсть монет М’топо. – Бери! М’топо изумленно уставился на Себастьяна с таким видом, будто тот протягивает ему живого скорпиона. Такое поведение белого человека было для него абсолютно неестественным, как если бы к нему подошел сейчас лев-людоед и потерся о его ногу. – Бери же, – нетерпеливо настаивал Себастьян, и, не веря собственным глазам, М’топо вытянул сложенные в пригоршню руки. – Мохаммед, – сказал, вставая, Себастьян и снова надел шлем. – Мы немедленно выступаем к следующей деревне. Прошло немало времени после того, как отряд Себастьяна исчез в чаще леса, а старый М’топо все сидел на корточках один, сжимая в руках монеты, он был так ошарашен случившимся, что не мог сдвинуться с места. Наконец вождь поднялся и громко кликнул одного из своих сыновей. – Быстро шагай в деревню моего брата Саали. Скажи, что к нему идет сумасшедший германский господин, он идет собирать налог на жилье, а сам раздает подарки. Только обязательно передай ему… – Тут его голос прервался, словно он никак не мог поверить в то, что собирается сейчас сказать. – Передай ему, что этому господину непременно следует показать тех, кто уснул в сонной болезни, и тогда его охватит безумие, и он подарит ему сорок португальских эскудо. Более того, и вешать он никого не станет. – Мой дядя Саали не поверит в эти слова. – Да, – согласился М’топо. – Это правда, он не поверит. Но ты все равно скажи ему это. 25 Саали получил от старшего брата весть, и эта весть привела старейшину в состояние ужаса, близкого к параличу. Он знал, что чувство юмора у М’топо несколько извращенное, а кроме того, между ними стояла одна серьезная проблема, имеющая отношение к женщине по имени Гита, весьма привлекательной, четырнадцати лет от роду. Через два дня после того, как она приступила к исполнению обязанностей младшей жены М’топо, Гита удрала из его деревни на том основании, что он импотент и пахнет от него, как от гиены. Теперь она стала достойным прибавлением к семейству самого Саали. Саали был убежден в том, что истинный смысл послания его брата состоял в том, что новый немецкий комиссар подобен сорвавшемуся с катушек льву, который не удовлетворится тем, что просто повесит несколько стариков, но вполне способен обратить свой кровожадный взгляд и на самого Саали. И даже если старейшина как-нибудь избежит виселицы, то все равно останется без средств к существованию, и его с таким трудом накопленные и тщательно припрятанные запасы серебра, его шесть прекраснейших бивней слоновой кости, его стадо коз, его дюжина мешков белой соли, слиток меди, два топора европейской выделки, несколько штук покупного ситца – все его сокровища считай что пропали! Саали понадобилось сделать героическое усилие, чтобы выйти из оцепенения, в которое его погрузило отчаяние, и предпринять кое-какие, правда совершенно бесперспективные, приготовления к побегу. Бойцы-аскари Мохаммеда схватили его, когда он рысцой уже направлялся в лес; и когда привели его знакомить с Себастьяном Олдсмитом, слезы его, обильно текущие по щекам и падающие ему на грудь, были совершенно искренние. А к слезам Себастьян был очень чувствителен. Несмотря на протесты Мохаммеда, Себастьяну удалось-таки навязать Саали двадцать эскудо серебром. Саали понадобилось двадцать минут, чтобы опомниться от пережитого потрясения, и по истечении этого времени он предложил Себастьяну на весь период его пребывания в деревне ничем не ограниченные услуги девицы по имени Гита, чем до глубины души потряс юношу. Сама юная леди тоже присутствовала при этом предложении ее мужа и, по всему, искренне его одобряла. Себастьян торопливо собрался и отправился дальше, а за ним в состоянии глубочайшего уныния поплелось все его войско. Мохаммед что-то недовольно бурчал себе под нос. А по западной части Африки застучали барабаны, во все концы по тропам и тропинкам, сетью покрывшим густые леса, побежали торопливые гонцы, с одной вершины холма к другой полетели крики, такие громкие, что их было слышно на многие мили. Новость распространялась с немыслимой быстротой. Одна деревня за другой в невероятном возбуждении начинала гудеть, как улей, потом обитатели собирались толпой на площади, чтобы встречать безумного германского комиссара. А Себастьян тем временем уже на всю катушку получал удовольствие от жизни. Ему так понравилось раздавать свое имущество, он так восхищался этими простыми и очень симпатичными людьми, которые искренне приветствовали его у себя в деревнях, осыпая его своими скромными, маленькими подарками. Одаривали Себастьяна то какой-нибудь тощей курицей, то дюжиной наполовину высиженных яиц, то миской сладкого картофеля, то тыквенной бутылочкой пальмового вина. Но мешок Санта-Клауса или, если точнее, кисет Себастьяна скоро опустел, и он даже несколько растерялся, не зная, как теперь помогать этим людям, как хоть немного облегчить это жалкое, нищенское существование, которое он видел в каждой деревне. Себастьян даже подумывал о том, не раздать ли ему индульгенции от уплаты этого налога в будущем («предъявитель сего на пять лет освобождается от уплаты налога на жилье»), но скоро понял, что этот дар означал бы для них смертельный приговор. Он даже содрогнулся, представив, что сделает Герман Флейшер с каждым, у кого обнаружит такую бумагу. Наконец Себастьян нашел правильное решение. Эти люди голодают. И он даст им еду. Он даст им мясо. В принципе, мясо самый желанный продукт из всех, что Себастьян мог бы им предложить. Несмотря на изобилие диких животных, огромные стада дичи, пасущейся на равнинах, а также в холмистой местности, эти люди истосковались по мясным продуктам, а ведь в мясе содержится нужный организму белок. Примитивные приемы охоты, которыми они пользовались, были столь неэффективны, что убить даже одно животное удавалось крайне редко, чуть ли не случайно. Когда тушу делили на две или три сотни голодных ртов, каждому доставалось всего каких-нибудь несколько унций[30]. Ради нескольких кусочков драгоценной еды мужчины и женщины нередко рисковали жизнью, отгоняя от своей добычи семейство львов. Аскари Себастьяна с восторгом присоединились к охоте. Даже Мохаммед немного оживился. К несчастью, их стрелковая подготовка находилась примерно на том же уровне, что и у самого Себастьяна, и добыча за день охоты, при расходе тридцати или даже сорока патронов, была совсем мизерной, иногда им удавалось подстрелить всего лишь какую-нибудь зебру-подростка. Но бывали и удачные охоты, как, например, в тот знаменательный день, когда целое стадо буйволов фактически совершило самоубийство, помчавшись прямо на шеренгу аскари. В результате возникшей неразберихи от выстрелов своих же товарищей погиб один из людей Себастьяна, зато вслед за ним в счастливые охотничьи угодья на том свете отправилось и восемь взрослых буйволов. Вот так с триумфом продолжался поход Себастьяна по сбору налогов, оставляя после себя след из пустых патронных гильз, решеток для вяления мяса на солнце, сытых желудков и улыбающихся лиц благодарных аборигенов. 26 Через три месяца после того, как Себастьян форсировал реку Рувума, он снова оказался в деревне своего доброго друга М’топо. Деревню его брата Саали он обошел стороной, чтобы избежать встречи с оскорбленной до глубины души Гитой. Ночью в одиночестве в хижине, которую М’топо предоставил в его распоряжение, Себастьяна в первый раз посетили дурные предчувствия. С наступлением утра он должен будет двинуться в обратный путь, в Лалапанци, где его возвращения с нетерпением дожидался Флинн O’Флинн. Себастьян прекрасно понимал, что с точки зрения Флинна успехом его экспедиция не увенчалась – и у Флинна, конечно, найдется много чего сказать ему на этот счет. В который раз Себастьян недоумевал, размышляя о неисповедимых капризах судеб: несмотря на его самые благие намерения, кто-то там, в небесах, щелкнул пальцем, и вся его жизнь изменилась до совершенной неузнаваемости, и оставалось только гадать, куда все эти благие намерения подевались. Потом его мысли резко изменили направление и потекли в другую сторону. Если все будет хорошо, то совсем скоро, уже послезавтра, он снова встретится с Розой. Все его существо охватило страстное желание этой встречи, это чувство в последние три месяца было его постоянным спутником, изводило все существо Себастьяна, пронизывая и заставляя трепетать каждую его клеточку. Он глядел на пламя костерка в очаге хижины, и ему казалось, что в горячих углях он видит ее лицо, а в памяти снова звучит ее голос. «Возвращайся, Себастьян! Поскорей возвращайся!» – слышался ему ее настойчивый призыв. Он вслух шептал эти слова, глядя на ее лицо, обращенное к нему из костра. И любовался ею, любовался мельчайшими подробностями этого столь милого ему лица. Видел ее улыбку, ее чуть сморщенный носик и темные глаза с приподнятыми кверху уголками. «Возвращайся, Себастьян!» Насущная потребность в ней была столь сильна, что отдавалась физической болью, он едва мог дышать, вспоминая подробности их расставания возле водопада. Он впитывал в себя каждое почти неуловимое изменение ее голоса, каждую его модуляцию, шелест ее дыхания и горько-соленый вкус ее слез на своих губах. Себастьян снова и снова ощущал прикосновение ее рук, ее губ, и, несмотря на заполняющий хижину дым, ноздри его трепетали, явственно чувствуя теплый, женственный запах ее тела. – Я возвращаюсь, Роза. Я возвращаюсь, – прошептал он и в беспокойстве встал подле костра. И в эту минуту его внимание вдруг мгновенно перенеслось в настоящее: кто-то негромко царапался в дверь хижины. – Господин! Господин! – услышал он шепот и узнал хриплый голос М’топо. – В чем дело? – Мы просим твоей защиты. – Что там у вас стряслось? – спросил Себастьян, подошел к двери и поднял поперечный брус. – В чем дело? Освещенный луной, М’топо стоял перед ним в накинутой на хрупкие плечи шкуре. За его спиной маячило еще с дюжину жителей, тревожно сбившихся в тесную кучку. – К нам на поле забрались слоны. Они еще до утра все там съедят и вытопчут. Ничего не останется, ни единого стебелька нашего проса[31]. – Он отпрянул назад и настороженно вскинул голову. – Слушай, сейчас ты можешь услышать их. В ночи пронзительный визг слона казался действительно жутковатым, и по спине Себастьяна пробежали мурашки. Да и волоски на руках его встали дыбом. – Там их двое, – хриплым шепотом сообщил М’топо. – Два старых самца. Наши давние знакомые. Прошлым летом уже приходили, разорили все наше просо. Убили одного из моих сыновей, который пытался их прогнать. – Старик умоляюще вцепился в руку Себастьяна и изо всех сил потянул его за собой. – Отомсти за моего сына, господин. Отомсти за него ради меня и спаси наше просо, чтобы дети наши в этом году снова не голодали. На эту страстную мольбу Себастьян ответил так же, как ответил бы сам святой Георгий. Он торопливо застегнул пуговицы кителя и отправился за винтовкой. Вернувшись, увидел все свое вооруженное до зубов войско, тоже пребывавшее в нетерпении, словно стая борзых, жаждущих поохотиться. Во главе их стоял Мохаммед и ждал приказов начальника. – Господин Манали, мы готовы, – доложил он. – Успокойся, старина, – сказал Себастьян, который не имел ни малейшего намерения с кем-то делиться славой. – Это моя проблема. У семи нянек… как там говорится?