Веки его дрогнули и закрылись. Себастьян глубоко и прерывисто, почти судорожно вздохнул. Кризис налетел неожиданно и совершенно потряс его – так мощный порыв ветра сотрясает попавшееся ему на пути дерево. Температура стремительно подскочила, он метался в кровати, корчился всем телом, старался сбросить с себя груз многочисленных одеял, и Розе пришлось позвать на помощь жену Мохаммеда – в одиночку справиться с Себастьяном она не могла. Обильное потоотделение промочило тоненький матрас насквозь, и на земляном полу под кроватью даже образовалась лужица. Себастьян то и дело вскрикивал, что-то бессвязно бормотал: его одолевали горячечные видения. И вдруг, как по мановению волшебной палочки, кризис миновал, и Себастьян внезапно затих. Совершенно обессиленный, он лежал неподвижно, и только неглубокое, едва заметное дыхание указывало на то, что в его организме еще теплится жизнь. Роза попробовала рукой его лоб: температура спала, но от девушки не укрылось, что малярия окрасила кожу Себастьяна желтоватым оттенком. – В первый раз всегда тяжело переносится, – сказала жена Мохаммеда, отпуская его закутанные одеялом ноги. – Да, нянюшка, – отозвалась Роза. – Принеси-ка тазик с водой. Его надо помыть и переменить одеяла. Ей уже не раз приходилось иметь дело с больными или ранеными мужчинами – слугами, носильщиками, стрелками и, конечно же, с собственным отцом. Но теперь, когда няня сняла с больного одеяла и Роза принялась вытирать влажной тряпицей тело лежащего без сознания Себастьяна, ее вдруг охватило странное, необъяснимое чувство неловкости, даже некоего страха, смешанного с едва сдерживаемым волнением. Она почувствовала горячий прилив крови к щекам и быстро наклонила голову, чтобы няня не увидела ее раскрасневшегося лица. Кожа на плечах и на груди Себастьяна, куда не попадали палящие солнечные лучи, была белая, мягкая и гладкая, как отполированный алебастр. Под ее пальцами она казалась упругой, плотной и эластичной, что пробуждало в Розе чувственность, и это вызывало у нее странное беспокойство. Когда она поняла, что не столько обтирает его фланелевой тканью, сколько ласкает его выпуклые крепкие мышцы под бледной кожей, девушка спохватилась, движения ее сразу стали более резкими и деловитыми. Они вытерли верхнюю часть его тела насухо, и нянька протянула руку, собираясь сдернуть одеяла, прикрывающие юношу ниже пояса. – Погоди, погоди-ка! – почти выкрикнула Роза. Рука старой няньки повисла над одеялом в воздухе, и она недоуменно и вместе с тем лукаво повернула к ней голову и застыла – в этой ее позе было нечто комично-птичье. В ее высохшем, покрытом морщинами лице мелькнуло выражение озорного веселья. – Погоди ты, – в замешательстве повторила Роза. – Сначала помоги мне надеть на него ночную рубашку. Она схватила со стула, стоящего рядом с кроватью, старую и довольно изношенную, но свежевыглаженную ночную рубашку Флинна. – Эта штука тебя не укусит, Маленькая Долговласка, – слегка поддразнила ее старуха. – У этой штуки зубов нет. – Что ты болтаешь всякие глупости! – с излишней грубостью отрезала Роза. – Прекрати! Лучше помоги усадить его. Взявшись с обеих сторон, они подняли Себастьяна, через голову натянули на него рубаху и снова опустили на подушку. – И что теперь? – с невинным видом спросила старая нянька. Вместо ответа Роза вручила ей фланелевую тряпицу, отвернулась и сосредоточенно уставилась в окно, словно увидела там нечто очень любопытное. А сама внимательно прислушивалась, как у нее за спиной шуршат простыни. – Хау! Хау! – послышалось сзади традиционное восклицание, выражающее глубочайшее восхищение, а за ним и радостное хихиканье: это нянька заметила, как шея девушки от смущения густо покраснела. Нянька тайком принесла из бунгало опасную бритву Флинна и теперь критически наблюдала, как Роза водит ею по намыленным щекам Себастьяна. С медицинской точки зрения никакого особого повода для того, чтобы малярийный больной, выйдя из кризиса болезни, был бы немедленно выбрит, не было, но Роза придерживалась той гипотезы, что в бритом виде он будет чувствовать себя увереннее и это поспособствует скорейшему выздоровлению, и ее старая нянька радостно поддержала ее. Все эти заботы доставляли обеим огромное удовольствие; как две девчонки, играющие в куклы, они с увлечением хлопотали вокруг своего подопечного. Несмотря на все предостерегающие хмыканья, покашливания и фырканья няньки, Роза с успехом справилась с удалением густой, как мех выдры, щетины со щек Себастьяна, даже ни разу серьезно его не поранив. Если не считать незначительного пореза на подбородке и еще одного под левой ноздрей, но и тот, и другой выдал всего лишь по капельке крови, не больше. Роза прополоскала бритву, задумчиво сощурилась, оглядывая свою работу, и тут снова ее вдруг охватило все то же странное чувство неловкости. – Мне кажется, – смущенно пробормотала она, – было бы лучше перенести его в дом. Там ему будет удобней. – Сейчас позову людей, – с готовностью отозвалась нянька. 21 Пока Себастьян выздоравливал, Флинн O’Флинн занимался делами. Недавнее общение с Германом Флейшером на реке Руфиджи серьезно потрепало его команду, поэтому, чтобы возместить потери, он насильно завербовал себе на службу всех тех носильщиков, которые доставили его с Себастьяном из родной деревни Лути домой. Он провел с ними предварительный курс обучения и к концу четвертого дня отобрал дюжину самых надежных стрелков. Оставшихся он отправил домой, несмотря на их горячие протесты: еще бы, они тоже были не прочь остаться с Флинном ради чарующего ореола славы и дождя наград, которые – они в этом не сомневались – в изобилии посыплются на их более удачливых собратьев. Тем временем избранные приступили ко второму этапу обучения. В отдельной хижине, одной из тех, что стояли позади бунгало, Флинн хранил под замком орудия своего ремесла. То есть довольно внушительный арсенал оружия и боеприпасов. Здесь было несколько оружейных пирамид дешевых винтовок «мартини-генри» калибра 0.450, два десятка винтовок «ли-метфорд», оставшихся еще после Англо-бурской войны, несколько меньшее количество трофейных немецких винтовок системы Маузера, отбитых во время стычек на том берегу Рувумы с отрядами аскари, а также совсем немного, по пальцам перечесть, дубликатов этих же винтовок, изготовленных вручную на фабрике Гиббса и фабрике Гринера в Лондоне. Ни на одной из этих винтовок не было номера серии. Кроме этого, тут были аккуратно уложенные на деревянных полках пакеты с патронами в оптовой упаковке, обернутые и запаянные в свинцовой фольге, в количестве вполне достаточном для проведения небольшого сражения. Все помещение хижины пропахло великолепным, ни с чем не сравнимым запахом оружейной смазки. Своих рекрутов Флинн вооружил «маузерами» и принялся обучать их искусству обращения с винтовкой. Он снова отсеял тех, кто не сумел продемонстрировать ему способностей к этому делу, и в результате у него осталось восемь человек, которые уже могли бы попасть в слона с расстояния в пятьдесят шагов. С этой группой он приступил к третьему, и последнему, этапу обучения. Когда-то давно, много воды с тех пор уже утекло, Мохаммед был рекрутирован немцами в армию и служил в одном из подразделений аскари. И даже был награжден медалью за подавление восстания в Салито в 1904 году, а также повышен в звании: ему присвоили сержанта и назначили смотрителем офицерской столовой. И вот однажды в Мбею, где в это время служил Мохаммед, прислали финансового контролера, и тот обнаружил серьезную недостачу в количестве двадцати дюжин бутылок шнапса, а также усмотрел не менее серьезную прореху в кассе столовой в размере более чем тысячи рейхсмарок. За это дело кое-кому грозила виселица, и Мохаммед без долгих проволочек дезертировал из императорской армии и за несколько форсированных переходов добрался до португальской границы. Оказавшись на сопредельной территории, он познакомился с Флинном, предложил ему свои услуги и получил у него работу. Однако службы своей он не забыл и вполне авторитетно разбирался во всем, что касается германской армии, особенно в области обучения личного состава военному делу, а кроме того, неплохо владел немецким языком. Рекруты были переданы в его подчинение, поскольку у Флинна созрел один хитроумный план, для осуществления которого он намеревался выдать их за отряд германских аскари. Много дней после этого лагерь в Лалапанци сотрясался от тевтонских криков Мохаммеда, командирским голосом отдававшего приказы на немецком языке, строевым шагом печатая по лужайкам имения во главе своего отряда почти голых солдат в своей набекрень нахлобученной на седую голову феске. А у Флинна появилось свободное время для дальнейших приготовлений к реализации плана. Сидя на веранде своего бунгало, он уже не один день потел над своей корреспонденцией. В первую очередь он сочинил письмо следующего содержания: Его превосходительству губернатору, главе германской администрации Восточной Африки, Дар-эс-Салам Сэр, настоящим прилагаю ниже список понесенных мною убытков: – одномачтовое каботажное судно в количестве одного, рыночной стоимостью 1500 фунтов стерлингов; – винтовки в количестве десяти штук, рыночной стоимостью 200 фунтов стерлингов; – различное продовольствие и припасы (список был бы слишком велик) и так далее, общей стоимостью 100 фунтов стерлингов; – нанесенные ранения, испытанные страдания и прочие неприятности (по приблизительной оценке) 200 фунтов стерлингов. Итого: 2000 фунтов стерлингов. Это требование является результатом потопления вышеупомянутого каботажного судна недалеко от устья реки Руфиджи 10 июля 1912 года, что явилось актом пиратства со стороны вашего вооруженного пушками корабля «Блюхер». Я был бы Вам признателен, если Вы заплатите золотом не позднее 25 сентября 1912 года, в противном случае я приму необходимые шаги, чтобы изъять компенсацию лично. Искренне Ваш, Флинн Патрик O’Флинн, эсквайр, гражданин Соединенных Штатов Америки После долгих и тяжелых размышлений Флинн все-таки решил не включать в список стоимость слоновой кости, поскольку и сам не был вполне уверен в его законности. Нет уж, лучше о ней и вовсе не упоминать. Еще он раздумывал, не стоит ли ему подписаться так: «Полномочный представитель Соединенных Штатов Америки в Африке», но потом отбросил эту мысль на том основании, что губернатор Шее прекрасно знает, что Флинн таковым не является. Хотя напомнить немцу о своей национальности стоит, в этом вреда не будет, зато заставит старого прощелыгу задуматься, прежде чем без долгих слов вешать Флинна, если тот попадет к нему в лапы. Флинна вполне удовлетворяла мысль, что единственной реакцией на эти требования будет лишь то, что у губернатора Шее подскочит давление. Поэтому продолжал готовиться, чтобы выполнить свое обещание изъять должок «лично». Флинн использовал это словцо с легким сердцем – он уже давно наметил себе в специалисты по взысканию долгов Себастьяна Олдсмита. Оставалось только как следует приодеть его для такого случая. И вот, вооружившись портновским сантиметром из рабочей корзинки Розы, Флинн явился с визитом к постели болящего. В эти дни посещать Себастьяна было все равно что договариваться об аудиенции с папой римским. Себастьян уже много дней находился под надежной материнской защитой Розы O’Флинн. Флинн робко постучал в дверь комнаты для гостей, досчитал до пяти и вошел. – Тебе что-нибудь нужно? – ласково проговорила Роза, сидя на кровати в ногах Себастьяна. – Добрый день, добрый день, – несколько смущаясь, промямлил Флинн. – Добрый день, – зачем-то добавил он. – Ну что, ищешь себе собутыльника? – не удержавшись, съязвила Роза. – Побойся Бога, нет, конечно! – воскликнул Флинн, искренне напуганный столь несправедливым обвинением. Дело в том, что Роза не раз совершала набеги на тайные запасы Флинна, и количество джина у него в последнее время серьезно поубавилось, как и желания с кем бы то ни было делиться им. – Я просто хотел узнать, как у нашего гостя дела, – продолжил Флинн и перевел внимание на Себастьяна. – Ну как себя чувствуешь, старина Бэсси… а, мальчик мой? – Спасибо, уже гораздо лучше, – ответил Себастьян. И действительно, лицо у него было оживленное и даже веселое. Свежевыбритый, наряженный в одну из самых лучших ночных рубашек Флинна, он возлежал на чистейших простынях, как древнеримский император во время пиршества. Возле кровати стоял низенький столик, а на нем ваза с букетом красного жасмина, по всей комнате были расставлены и другие цветочные подношения – все эти цветы, кстати, срезала и расположила своими ручками лично Роза O’Флинн. Кроме того, Роза и ее нянька так усердно пичкали больного разными вкусностями, что он заметно прибавил в весе, и болезненные желтоватые пятна на его щеках сменились розовым румянцем. Флинну даже стало немного досадно смотреть, как балуют Себастьяна, носятся с ним, как с племенным жеребцом на конюшне, в то время как самого Флинна едва терпят, – и это в его собственном доме! Аналогия, вполне естественно возникшая в голове Флинна, породила дальнейшую цепочку мыслей, и ему стало совсем не по себе. Жеребец! Флинн внимательно поглядел на дочку и обратил внимание, что платье на ней белое, с прозрачными рукавами, когда-то принадлежавшее ее матери, – этот наряд Роза обычно прятала подальше и берегла, надевала его за всю свою жизнь, возможно, всего раза два, не больше. И боже же ж ты мой, ножки-то, ножки… она же всегда ходила по дому босиком, а теперь? Щеголяет в покупных лакированных туфельках! А в черных ее, лоснящихся волосах цветок бугенвиллеи! А на кончике длинной косы, обычно небрежно повязанной кожаным ремешком, красуется шелковая ленточка! Однако! Флинн O’Флинн никогда не был человеком чувствительным, но тут вдруг заметил в лице дочери странный, незамечаемый прежде отсвет некоей целомудренной серьезности – выражение, которого раньше никогда не было, – и ощутил в груди необычное для него чувство, столь незнакомое, что он никак не мог бы назвать его отеческой ревностью. Однако Флинн понял, что чем раньше он спровадит отсюда Себастьяна, тем для него будет лучше. – Ну что ж, это хорошо, Бэсси, – добродушно прогудел он. – Это очень хорошо. Ты знаешь, я на днях собираюсь послать людей за припасами в Бейру, и вот подумал, что они могли бы приобрести там кое-какую одежонку и для тебя. – Большое спасибо, Флинн, – сказал Себастьян, тронутый добротой друга.