На следующий день, за несколько часов до того, как в лихорадке Себастьяна наступил переломный момент, они добрались наконец до Лалапанци. Здесь у Флинна был базовый лагерь, а само это название означало «привал» или, если точнее, «место отдохновения». Лагерь расположился среди холмов, на берегу одного из небольших притоков огромной реки Рувума, в сотне миль от Индийского океана, но всего в десяти милях от германской территории на другом берегу реки. Флинн считал, что жить надо как можно ближе к основному месту своей деятельности. Обладай Себастьян полной властью над всеми своими чувствами, не блуждай он сейчас среди призраков и теней в жарких краях малярии, он был бы изрядно удивлен, увидев, что такое лагерь в Лалапанци. Совершенно не то, чего мог бы ожидать человек, знающий Флинна O’Флинна. Среди темно-бурых холмов, за частоколом из расщепленного бамбука, защищающим опрятные сады и лужайки от непрошеных визитов всяких там антилоп – дукеров, стенбоков, винторогих куду, – это место сверкало в долине, как изумруд. Немало тяжкого труда и терпения было вложено в эту усадьбу: понадобилось перекрыть плотиной ручей, прокопать оросительные каналы, питающие влагой многочисленные лужайки, клумбы и огородные гряды. Три местные смоковницы давали строениям тень, темно-красный тропический жасмин вздымался над землей, как застывший фейерверк на зеленом фоне травки кикуйи, клумбы с барбертоновыми маргаритками окружали спускающиеся к ручью пологие террасы, а главное здание сплошным ковром, расцвеченным буйными темно-зелеными и пурпурными красками, окутывала вьющаяся бугенвиллея. Позади этого длинного бунгало с широкой, открытой верандой выстроилось с полудюжины традиционных африканских хижин – все с аккуратными золотистыми крышами из соломы, они сияли на солнце стенами, выкрашенными ослепительно-белой, так что больно было смотреть, краской из обожженного известняка. Во всем этом великолепии порядка и опрятности явно чувствовалась женская рука. Только женщина, причем обладающая твердым и решительным характером, могла отдать столько времени и трудов, чтобы создать столь исполненный прелести островок посреди бурых фосфоритовых скал в заросшей колючим кустарником саванне. Она стояла, скрываясь в тени веранды, высокого роста, загорелая и пылающая гневом, словно валькирия. На ней было голубое, свежевыглаженное и накрахмаленное до хруста длинное платье, кое-где заштопанное, но столь аккуратно, что это можно было увидеть только с близкого расстояния. Плотно собранное в талии, на крутых ее бедрах платье расширялось и ниспадало до самых щиколоток, скрывая под юбкой длинные, стройные ноги. Сложенные на животе руки отливали янтарно-коричневым загаром, подпирая два холма великолепной груди, а толстая, свисающая до пояса черная коса слегка подрагивала, как хвост разъяренной львицы. Лицо ее было слишком молодо, на нем еще не успели отпечататься следы жизненных невзгод и долгого одиночества, однако глаза смотрели сурово и хмуро, с явным отвращением наблюдая прибытие Флинна и Себастьяна. А они в ленивых позах развалились в своих маскалях, оба небритые, одетые в грязные лохмотья, волосы на головах от пота и пыли свалялись. Флинн был уже по уши полон пальмовым вином, а Себастьяна трепала лихорадка, – впрочем, для стороннего наблюдателя симптомы недугов, которыми страдали тот и другой, были почти неразличимы. – Можно узнать, где это ты, Флинн Патрик O’Флинн, шлялся все эти два месяца? – Женщина старалась говорить спокойно, но звенящий голос ее прозвучал довольно громко. – Все вопросы потом… как ты разговариваешь с отцом, доченька! – с вызовом прокричал Флинн. – Ты, как всегда, пьян! – И что из этого? – проревел в ответ Флинн. – Ну просто вся в свою мамочку – да упокоится с миром душа ее, – та вечно болтала попусту. Слова доброго от тебя не услышишь, не можешь даже культурно поприветствовать своего старого папочку, который пропадал в дальних краях, чтобы честно заработать на кусок хлеба. Девушка перевела взгляд на второй маскаль, в котором лежал Себастьян, и глаза ее сузились от нарастающего в груди гнева. – Боже милостивый, а это еще что за чучело? Кого это ты на этот раз притащил в дом? Себастьян глупо оскалился и молодецки попытался принять сидячее положение. – Это Себастьян Олдсмит, – представил его дочери Флинн. – Мой лучший друг Себастьян Олдсмит. – И он тоже пьян! – Послушай, Роза. Веди себя прилично. Флинн с трудом выбрался из маскаля. – Он пьян, – мрачно повторила Роза. – Пьян как свинья. Можешь отнести его обратно, туда, где ты его подобрал. В этот дом я его не пущу. Она повернулась, подошла ко входной двери, но тут снова остановилась и обернулась. – Это касается и тебя тоже, Флинн O’Флинн. Я буду ждать у двери с дробовиком в руках. Ступишь ногой на веранду, пока не протрезвеешь, буду стрелять. – Да погоди же ты, Роза, он вовсе не пьян, прошу тебя, выслушай, – завопил Флинн, но дверь с проемом, затянутым москитной сеткой, с шумом за ней захлопнулась. Флинн, неуверенно покачиваясь, постоял перед ступеньками веранды, какое-то время казалось, что он настолько безрассуден и способен испытать на практике угрозу дочери. Но нет, Флинн был еще не настолько пьян, чтобы рискнуть. – Женщины, – печально посетовал он. – Да защитит нас от них милость Господня. Он повел свой маленький караван вокруг бунгало к самой дальней из круглых хижин. Она была скудно обставлена кое-какой мебелью – это на случай изгнания и ссылки из главного здания, что случалось довольно регулярно. 19 Роза O’Флинн закрыла за собой входную дверь и устало прислонилась к ней спиной. Подбородок ее медленно опустился на грудь, она закрыла глаза, чтобы удержать навернувшиеся горячие слезы, но одна слезинка успела просочиться и, дрожа, повисла на ресницах, как гладкая, блестящая виноградина, но долго удержаться не смогла и шлепнулась на каменный пол. – Ох, папочка ты, папочка, – прошептала она. Роза не раз уже повторяла эти слова за долгие месяцы щемящего одиночества. Позади длинная вереница бесконечно тянущихся дней, когда она отчаянно искала, чем ей занять свои руки, чем занять свои мысли. А также ночей, когда она запиралась одна в своей спальне с заряженным ружьем возле кровати, лежала и чутко прислушивалась к звукам африканского буша за окошком. В такие минуты Роза боялась всего, даже преданных слуг, которые громко храпели со своими родичами в маленьких хижинах позади бунгало. Каким нескончаемым, каким томительным было ожидание возвращения Флинна. Днем она то и дело поднимала голову и чутко прислушивалась, надеясь услышать приближающееся пение трусящих вдоль долины носильщиков. И с каждым часом в груди ее ширился страх, а вместе с ним росло и негодование. Она очень боялась, что отец больше никогда не вернется, ей было обидно, что он оставил ее одну так надолго. И вот он вернулся. Вернулся пьяный и грязный, да еще с каким-то придурком и негодяем… В своей отчаянной, резкой отповеди она выплеснула перед Флинном весь свой страх, всю обиду и негодование. Роза выпрямилась и оттолкнулась от двери. Безучастно прошла по затененным, прохладным комнатам, в изобилии устланным звериными шкурами, обставленным грубой, сработанной местными мастерами мебелью, добралась до своей спальни и упала на кровать. Но под злостью ее на отца, неудовлетворенностью жизнью скрывалось нечто иное – некое беспокойство, неопределенная, беспричинная тоска, бесцельная жажда чего-то такого, чего она и сама не могла понять. В ее жизни это было нечто совершенно новое, лишь за последние несколько лет она постепенно пришла к осознанию этого чувства. Прежде она была вполне счастлива, довольствуясь обществом своего отца, поскольку иного не знала и, следовательно, не имея возможности общаться с другими людьми, не очень-то и скучала. Она принимала это как естественный ход событий, ей казалось, что это нормально – оставаться большую часть времени одной, если не считать жены старого Мохаммеда, заменившей ей мать, юную португалочку, которая умерла, давая ей жизнь. Землю, на которой она живет, Роза знала и понимала, как живущий в трущобах ребенок знает и понимает город. Это была ее земля, и она любила ее. А теперь все стало меняться. И в этом бездонном океане совершенно новых для нее ощущений Роза была как корабль, оставшийся без руля и без ветрил. Она стала не в меру болезненно-чувствительной, остро переживала свое одиночество, и ей было страшно. Робкий стук в заднюю дверь поднял ее с кровати, и в груди затеплилась надежда. Злость на отца давно успела остыть – теперь, видно, он решил предпринять первую попытку прозондировать почву: не пригласит ли она его в дом без того, чтобы подвергать испытаниям его гордость. Роза быстро ополоснула лицо в стоящей рядом с кроватью фарфоровой умывальной чаше, перед зеркалом привела в порядок волосы и пошла открывать дверь. За дверью стоял, шаркая подошвами и заискивающе улыбаясь, старый Мохаммед. Перед своенравной Розой этот человек испытывал, наверное, ничуть не меньший благоговейный страх, чем перед самим Флинном. Поэтому у него словно камень с души свалился, когда он увидел на ее лице улыбку. – А, это ты, Мохаммед, старый ты плут, – сказала она и весело шлепнула его по макушке. – Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете, Маленькая Долговласка? – Хорошо, Мохаммед, хорошо… я вижу, и ты неплохо. – Господин Фини просит тебя прислать одеяла и хинин. – Это еще зачем? – нахмурившись, быстро спросила Роза. – У него что, лихорадка? – Нет, не у него, это у Манали, его друга. – Ему плохо? – Ему очень-очень плохо. Глубоко враждебное чувство, охватившее Розу при первом знакомстве с Себастьяном, слегка дрогнуло. В ее девичьем сердце родилось присущее каждой женщине непреодолимое влечение помогать всякому страждущему, раненому или больному, пусть даже такому грубому и грязному типу, какого она увидела в Себастьяне. – Сейчас я сама приду, – решительно заявила она. Хотя про себя сопроводила свою уступку оговоркой: в дом она этого прощелыгу не пустит ни под каким видом. Ни больного, ни здорового… пусть себе остается там, в соломенной хижине. Прихватив с собой кувшин кипяченой питьевой воды и пузырек с таблетками хинина, в сопровождении Мохаммеда, несущего стопку дешевых одеял, Роза прошла через задний двор к последней соломенной хижине и открыла дверь. Вошла она в самый неблагоприятный момент. Флинн вот уже десять минут занимался тем, что откапывал в земляном полу еще несколько месяцев назад тщательно припрятанную бутылочку. Будучи человеком предусмотрительным, он рассредоточил тайные запасы джина в самых неожиданных местах по всей территории усадьбы и теперь в предвкушении удовольствия нижним концом рубахи тщательно обтирал заляпанное влажной землей горлышко бутылки. Увлеченный своим занятием, он не чувствовал присутствия Розы, правда только до тех пор, пока дочка не выхватила бутылку из его рук, тут же швырнув ее в открытое окошко. Послышался удар и звон разбитого стекла. – Ну и зачем ты это сделала? – вопросил ее Флинн, уязвленный, наверное, не меньше, чем мать, у которой отняли ребенка. – Для твоего же блага – здоровее будешь, – холодно ответила Роза. Она отвернулась от него, бросила взгляд на лежащую пластом на кровати неподвижную фигуру и тут же сморщила носик, сразу учуяв запашок немытого тела и лихорадки. – И где ты подобрал это сокровище? – спросила она, впрочем не ожидая от отца ответа. 20 Себастьяну дали пять таблеток хинина, которые он запивал обжигающим горло чаем, тело его кругом обложили нагретыми камнями, а сверху запеленали десятком одеял, чтобы он как следует пропотел. У малярийных паразитов жизненный цикл составляет тридцать шесть часов, и теперь, когда наступил кризис, Роза стремилась резко поднять температуру его тела, чтобы прервать этот цикл и унять лихорадку. От кровати так и полыхало жаром, в помещении хижины стояла жара, как на кухне. Из-под толстого слоя одеял торчала одна только голова Себастьяна с раскрасневшимся до кирпичного цвета лицом. Пот ручьями бежал из каждой поры его тела, волосы его были насквозь мокры, как и подушка под ними, но зубы продолжали стучать, и весь он дрожал с такой силой, что под ним тряслась раскладная койка. Роза сидела рядом с кроватью и наблюдала. Время от времени наклонялась и тряпицей отирала пот с его глаз и губ. Строгость на лице ее теперь куда-то пропала, взгляд смягчился и стал даже задумчивым. Одна из влажных прядей Себастьяна прилипла ему ко лбу, и Роза кончиком пальца убрала ее назад. Она повторила это движение еще раз, гладя пальчиками его влажные волосы в безотчетном желании успокоить и утешить его. Вдруг Себастьян открыл глаза, и Роза виновато отдернула руку. Взгляд его серых глаз был мутным и рассеянным, как у только что родившегося щенка, и в груди Розы вдруг что-то шевельнулось. – Прошу тебя, продолжай, – заплетающимся языком произнес он. Жар мешал ему говорить отчетливо, тем не менее Роза удивилась, слушая тембр и интонацию его голоса. Она в первый раз услышала, как он говорит, и голос его был совсем не похож на голос какого-то негодяя или бандита. Секунду поколебавшись, она бросила быстрый взгляд на дверь хижины, убедилась, что они здесь одни, протянула руку и погладила ему щеку. – Ты хорошая… хорошая и добрая, – пробормотал он. – Ш-ш… – с укором предупредила она, что ему лучше молчать. – Спасибо тебе. – Ш-ш! Закрой глаза.