2 Кожаный кошель с золотыми соверенами был той опорой, которая придавала некоторую устойчивость беспокойной жизни Себастьяна Олдсмита. Кошель этот подарил ему отец, когда Себастьян объявил семейству о своем намерении отправиться в Австралию и там сделать себе состояние на торговле шерстью. Он придавал ему бодрости и уверенности в себе все время путешествия из Ливерпуля к мысу Доброй Надежды, где капитан корабля, особенно не церемонясь, высадил его после того, как Себастьян непозволительно напористо для своего положения приударил за дочкой джентльмена, который плыл в Сидней, чтобы занять пост губернатора Нового Южного Уэльса. Благодаря полосе преследовавших его неудач количество оставшихся у Себастьяна соверенов постепенно таяло, но все вдруг закончилось в Занзибаре, когда он проснулся после лихорадочно-наркотического сна в какой-то грязной комнате и обнаружил, что кожаный кошель вместе с его содержимым бесследно исчез, а вместе с ним исчезли и рекомендательные письма отца кое-каким известным торговцам шерстью в Сиднее. Себастьян сидел на краешке кровати, ломая голову, кому могли понадобиться эти не представляющие реальной ценности в Занзибаре письма, и в полном замешательстве припоминая события, цепь которых завела его так далеко в сторону от взятого им изначально курса. Наморщив лоб, он сделал над собой усилие, чтобы подумать об этом как следует. Лоб у него был высокий, что говорило о том, что принадлежит этот лоб, увенчанный великолепной копной лоснящихся черных кудрей, человеку неглупому, даже несколько философского склада; под ним светились темно-карие глаза, далее шел умеренно длинный прямой нос, ниже – чувственные губы и твердый подбородок. В свои неполные двадцать два года своим обликом Себастьян был похож скорее на юного преподавателя Оксфорда, что, впрочем, доказывает, какой обманчивой бывает иногда внешность. Люди, которые хорошо его знали, были бы изрядно удивлены тем, что, отправляясь в Австралию, Себастьян оказался не ближе к ней, чем Занзибар. Прекратив заниматься умственной гимнастикой, от которой у него слегка разболелась голова, Себастьян встал со своего ложа и, хлопая по икрам подолом ночной рубашки, произвел трехминутное обследование гостиничного номера. Когда накануне вечером он отправлялся ко сну, кошель с деньгами был у него под матрасом, тем не менее Себастьян для начала опорожнил кувшин с водой и с надеждой заглянул внутрь. Потом распаковал саквояж и перетряхнул в нем все рубашки. Залез под кровать, приподнял циновку из кокосового волокна, прощупал в прогнившем полу каждую дырку и только потом дал волю охватившему его отчаянию. Побрившись, смазав слюной клопиные укусы на лице, надев серый костюм-тройку, на котором виднелись явные следы испытанных им дорожных неудобств, Себастьян почистил щеткой шляпу-котелок, аккуратно водрузил ее поверх шевелюры, в одну руку взял свою трость, саквояж в другую и спустился в жаркий и шумный вестибюль гостиницы «Рояль». – Послушайте, – с самой жизнерадостной улыбкой, на какую он был сейчас способен, обратился Себастьян к маленькому арабу за стойкой администратора. – Послушайте, мне кажется, я потерял все свои деньги. В помещении повисла полная тишина. Официанты, спешащие с подносами на веранду, замедлили шаг и остановились, свернув шеи в сторону Себастьяна с одинаковым выражением неприязненного любопытства на лице, словно он во всеуслышание объявил, что с ним случился легкий приступ проказы. – Думаю, скорей всего, украли, – все так же улыбаясь, продолжил Себастьян. – Вот не везет так не везет, ей-богу. Мертвая тишина нарушилась, когда распахнулся занавес из нитей бус, закрывающий офис, и в помещение с громким криком ворвался хозяин-индус. – Мистер Олдсмит, а как же насчет оплаты?! – возопил он. – Ах, оплаты… Ну да, ну да, вы только не волнуйтесь. Я только хочу сказать, что тут уж сейчас ничего не поделаешь, как вы считаете? Но хозяин гостиницы и не думал успокаиваться, напротив, он еще больше возбудился. Его негодующие крики, преисполненные страдания, достигли веранды, где около дюжины посетителей уже начали ежедневную битву с жарой и жаждой. Они вскочили со стульев и толпой ввалились в вестибюль, с большим интересом желая узнать, что случилось. – Вы должны мне за десять дней! Это около сотни рупий! – Да-да, это очень досадно, я понимаю. Себастьян продолжал отчаянно улыбаться, как вдруг поднявшийся шум покрыл еще один голос: – Ну-ка хватит трясти этого парня! Себастьян с индусом вместе повернулись на голос и увидели крупного, краснолицего мужчину средних лет, который произнес эту фразу со смешанным американским и ирландским акцентом. – Ведь вас зовут мистер Олдсмит, я не ошибся? – спросил он. – Да, это так, сэр, – ответил Себастьян, инстинктивно почуяв в нем своего союзника. – Довольно редкая фамилия. Не родственник ли вы мистеру Фрэнсису Олдсмиту, торговцу шерстью из Ливерпуля, что в Англии? – вежливо задал вопрос Флинн Патрик O’Флинн. Он уже успел пробежать глазами переданные ему Рашидом Эль Кебом рекомендательные письма Себастьяна. – Господи! – радостно воскликнул Себастьян. – Вы знаете моего батюшку? – Знаю ли я Фрэнсиса Олдсмита? – непринужденно рассмеялся Флинн. Но сразу же спохватился. Еще бы, ведь его знакомство не простиралось далее стандартных шапок рекомендательных писем. – Скажем так, персонально я с ним, видите ли, не знаком, но, думаю, вполне могу сказать, что кое-что о нем слышал. Ведь когда-то я и сам занимался шерстяным бизнесом. С добродушным видом Флинн повернулся к хозяину гостиницы, обдавая его волной, в которой вместе с парами джина чувствовалось искреннее дружелюбие. – Кажется, вы упомянули что-то про сотню рупий. – Да-да, речь шла именно об этой сумме, – кивнул сразу утихомирившийся хозяин. – Сейчас мы с мистером Олдсмитом сядем на веранде и выпьем чего-нибудь. Чек можете принести туда. И Флинн положил на стойку два соверена, из тех самых, которые еще совсем недавно покоились под матрасом Себастьяна. Водрузив ботинки на низенькую стенку веранды и глядя поверх ободка своего бокала, Себастьян озирал раскинувшийся перед ним залив. Он, вообще-то, был человек непьющий, но перед лицом Флинна, находясь под его покровительством, никак не мог позволить себе проявить неучтивость по отношению к его радушию. Перед его взором количество кораблей в бухте чудесным образом вдруг возросло. Там, где еще секунду назад в узенький пролив входила лишь одна небольшая, коротенькая посудина, теперь в боевом порядке следовало три совершенно одинаковых корабля. Себастьян закрыл один глаз и, сосредоточившись, сократил число кораблей снова до одного. Заметив такой успех, он немного приободрился и перенес внимание на своего нового друга и делового партнера, который влил в него такое огромное количество джина. – Мистер O’Флинн, – осторожно, слегка заплетающимся языком проговорил Себастьян. – Да забудь ты про этого «мистера», Бэсси, зови меня просто Флинном. Я для тебя просто Флинн, это как джин, понял? – Флинн, – сказал Себастьян, – а нет ли тут чего-то такого… мм… нет ли во всем этом чего-то такого странного? – Странного? Интересно, что ты хочешь этим сказать, мой мальчик? – Я хочу сказать… – Себастьян слегка покраснел. – А нет ли в этом деле чего-то противозаконного? – Бэсси… – Флинн, печально покачивая головой. – За кого ты меня принимаешь, Бэсси? Неужели ты думаешь, мой мальчик, что я какой-нибудь жулик? – Нет-нет, конечно же нет, Флинн, – торопливо ответил Себастьян, краснея чуточку гуще. – Я просто подумал… в общем… подумал про всех этих слонов, которых мы собираемся убивать. Они ведь должны кому-то принадлежать. Они разве не немецкие слоны? – Послушай, Бэсси, я хочу кое-что тебе показать. – Флинн поставил стакан, сунул руку в карман своего изрядно выцветшего летнего костюма и достал оттуда конверт. – Прочти-ка вот это, мой мальчик! На листке дешевой почтовой бумаги сверху стоял адрес: «Кайзерхоф. Берлин», а также дата: «10 июня 1912 года». Ниже шел следующий текст: Дорогой мистер Флинн O’Флинн! Меня очень беспокоит то, что слоны в бассейне реки Руфиджи съедают всю траву, валят все деревья и все такое прочее. Поэтому, если у Вас есть время, не отправитесь ли Вы туда и не совершите ли отстрел некоторых из них, потому что они съедают всю траву, валят все деревья и все такое прочее. Искренне Ваш, кайзер Вильгельм III, император Германии В черепе Себастьяна сквозь густой туман, навеянный парами джина, пробился слабенький лучик некоторой тревоги. – А с чего это вдруг император обратился именно к вам? – наивно спросил он. – А с того, мой мальчик, что император знает… что я лучший в мире охотник на слонов. – От императора можно было бы ожидать, что английским он владеет немного лучше, разве не так? – пробормотал Себастьян. – А что не так с его английским? – задиристо вопросил Флинн. Сочиняя это письмо, ему пришлось изрядно повозиться. – Я имею в виду предложение, в котором он два раза повторил «съедают всю траву», и так далее. – Не забывай, мой мальчик, что он немец. А немцы по-английски всегда писали плоховато. – Ну конечно! Я как-то не подумал об этом, – облегченно произнес Себастьян и поднял стакан. – Ладно, за удачную охоту! – Вот за это я выпью с удовольствием, – ответил Флинн и осушил свой стакан. 3 Вцепившись обеими руками в край деревянного борта одномачтового суденышка, Себастьян всматривался в океанскую даль, где в десятке миль виднелись неясные очертания африканского берега. Легкий муссон рябил поверхность воды, придавая ей темный, сине-фиолетовый оттенок, и корабль, встречая носом белые барашки волн, бросал в лицо Себастьяна соленые брызги. Но к чистому запаху океанской соли примешивался тошнотворный душок мангровых болот, – казалось, где-то там вдали издохло огромное животное. Себастьян с отвращением вдыхал этот запах, всматриваясь в зеленую линию низкого берега и пытаясь отыскать взглядом вход в лабиринт дельты реки Руфиджи. Наморщив лоб, он старался восстановить в памяти навигационную карту английского Адмиралтейства. Река Руфиджи впадала в море дюжиной рукавов, раскинувшихся в стороны на сорок миль, образуя при этом не менее пятидесяти, а может, и целую сотню островов. Приливная вода поднималась вверх по течению на расстояние до сорока миль, омывая заросли мангровых лесов, за которыми раскинулись заросшие сочными травами болота. Именно там, в этой болотистой местности, стада слонов находили себе приют и защиту от пуль и стрел охотников за слоновой костью. К тому же их защищала огромная, трудно преодолимая территория, а также специальный декрет германского императора. Капитаном судна был поставлен какой-то головорез с лицом убийцы и душегуба, зычным басом он стал выкрикивать команды, и Себастьян повернулся, чтобы понаблюдать за сложными маневрами неповоротливого суденышка, которое нужно было заставить идти вперед, то и дело меняя галсы. Полуголые, похожие на перезрелые, побуревшие фрукты, матросы бросили такелажные работы и столпились вокруг горизонтального, длиной в шестьдесят футов рангоута, сделанного из тикового дерева. Шлепая голыми подошвами по грязной палубе, они двигали рангоут то в одну, то в другую сторону. Суденышко, скрипя и ворча, как старикашка, страдающий воспалением суставов, устало развернулось по ветру, носом к суше. Это новое движение в сочетании с запахом болота, а также запахом потревоженных трюмных вод, пробудило в глубинах организма Себастьяна некое ответное движение. Он еще крепче вцепился в край борта, на лбу его проступили, словно свежие маленькие волдыри, капли пота. Он наклонился вперед и под подбадривающие крики корабельной команды принес божествам моря очередное жертвоприношение. Себастьян все еще в благоговейном поклоне свешивался через борт, когда суденышко, покачиваясь на волнах, вперевалочку вошло в бурливые воды устья и наконец двинулось по спокойной поверхности самого южного рукава дельты реки Руфиджи. Через четыре дня Себастьян, скрестив ноги, сидел вместе с капитаном корабля на расстеленном по палубе бухарском ковре. Жестами и знаками оба пытались объяснить друг другу, что ни тот ни другой понятия не имеет, где они оказались. Суденышко бросило якорь в узкой протоке, стиснутой между фантастически перекрученными и исковерканными стволами мангровых деревьев. Ощущение полной растерянности для Себастьяна было не внове, и он принял его со смирением обреченного, но вот капитан корабля, который ходил от Адена до Калькутты и обратно в Занзибар с уверенностью человека, курсирующего от дома до собственного сортира и обратно, не демонстрировал подобного стоицизма. Он поднял взор к небесам и воззвал к Аллаху, чтобы тот вступился за них перед джинном, охраняющим свой смердящий лабиринт, джинном, что повелевает водам течь такими странными, неестественными путями и по своей прихоти изменяет очертания каждого острова, набросав у них на пути столько илистых мелей. Разгоряченный собственным красноречием, он вскочил, ухватился за борт судна и принялся выкрикивать в сторону погруженных в задумчивую тишину мангровых зарослей слова, в которых звучал уже откровенный вызов ему, да так громко, что в воздух поднялись тучи ибисов, – птицы стали кружить над кораблем в жарком, окутанном дымкой воздухе. А потом капитан метнулся обратно на ковер и пронзил Себастьяна злобным взглядом. – Вы же знаете, что я тут ни при чем, – сказал Себастьян, смущенно ерзая под этим взглядом.