Я прошла через ворота и направилась прямо. Сначала шли наиболее старые участки; многие могилы были неухоженными и стремительно разрушались. Иногда, когда я бывала на кладбище, я останавливалась около них и смотрела, думала, что эти люди жили, мечтали и любили, а сейчас им уже ничего не нужно и никто к ним не приходит… Но сейчас я шла мимо, мимо. Мне было важно узнать другое – приходила ли Эва на могилу родителей. Или нет? Словно это был некий знак – что с ней все в порядке… Я наткнулась на родную могилу и замерла. Ничего. Ни свежих цветов, ни вырванной травы около плиты. Каждый год мне приходилось бороться с этой сочной и по-кладбищенски буйной травой, которая упрямо лезла вверх, заполняя собой все пространство… Ничего. – Ты думаешь, я такая свинья? – услышала я сзади. Я резко обернулась. Эва стояла за большим, почти во весь рост памятником и, прищурившись, смотрела на меня. На ней было черное с крупным белым горохом платье, едва доходившее ей до колен. – Эва! – я кинулась к ней. – Эва! – и раскинула руки, заключая ее в свои объятья. Мягкий большой живот встал между нами. Глаза Эвы распахнулись и вместо отчужденного холодного выражения, я увидела, как ее глаза наполнились слезами. – Сашка! – всхлипнула она. – Я так испугалась. – Я знаю. Она посмотрела на меня с некоторым удивлением. – Что ты знаешь? – Про ту женщину, что преследует тебя. Это не сказки. Она существует на самом деле. Ты не бредишь. Эва! Я видела ту женщину! – Ты ее видела? – на лице Эвы отразился ужас. – Она здесь? Я кивнула. Эва наморщила лоб. – Я думала: она осталась там… – А чего ты тогда испугалась? Эва сделала шаг к могиле родителей и проговорила скороговоркой: – Мне показалось, что за мной кто-то наблюдает. Я даже спать не могла: все время какие-то странные звуки слышались. Или у меня уже галлюцинации развились? Я лежала и отдыхала днем, когда мне показалось, что кто-то лезет в дом. Я встала, быстро оделась и уехала. – А почему не позвонила мне? – Я боялась, что ты станешь меня отговаривать. Или скажешь, что у меня поехала крыша. Я решила пока не говорить об убитом французе. Чуть позже… Не сейчас… – Где твои вещи? – Я остановилась у какой-то бабки в частном доме. У нее нет горячей воды и много мышей. Они все время шуршат, бегают… – Ты хоть ела по-человечески? Эва кивнула. – В кафе и столовой. Я выходила есть и ужасно тряслась. Я все время хожу в темных очках. Она достала из маленькой сумочки темные очки и нацепила их. – Вот так. – Ты есть хочешь? – Немножко. Я с утра кроме чая ничего не пила. Да и тот чай был настоящим пойлом. – Эва! Так нельзя. Ну, просто невозможно. Ты же Машку загубишь. Спишь черти где, ешь – тоже. Ты хоть об этом думаешь? – Думаю. Но что ты предлагаешь? К тебе я не поеду. Ты же сама сказала, что видела ее. – Видела. Ко мне, и правда, нельзя. Но надо что-то придумать. Машке нужен нормальный сон, нормальное питание… Пошли! – я взяла ее за руку. – Куда? – Ну, для начала поесть сходим. В одно тихое место. Кафе «Ивушка» находилось на отшибе и славилось горячими пирожками. Пекла их тетя Глаша, бывшая когда-то поварихой в питерском ресторане. После развода с питерским мужем, Глаша вернулась в наш город – дочка осталась в Северной столице – доучиваться в институте – и устроилась поварихой в кафе. – Я помню это кафе, – сказала Эва, оглядываясь вокруг. – Только оно тогда было другим – темно-зеленые стены и серый потолок. – Конечно, другим – тебя не было шесть лет… Эва сидела за столом, наклонив голову. – Запах выпечки. Пирожки. – Она сняла очки и улыбнулась. – Это напоминает мне запах парижских круасанов. Знаешь, когда я приехала во Францию, мне больше всего нравился этот запах теплого хлеба – уютный, домашний… И то как парижане ходят с багетами в руках – как с книжкой или портфелем. И как сидят в кафе, никуда не торопясь, словно у них впереди целая вечность. Даже за одной чашкой кофе или стаканом воды. И парижское небо – перламутрово-синее весной и прозрачно серое осенью. И это счастье, что можно просто бродить по улицам и смотреть на людей, витрины, дома. Я так все это любила; взять кофе и круасан и сидеть мечтать или думать о чем-то своем. И никаких хмурых угрюмых лиц – все такое светлое, праздничное. Ты знаешь, я всегда думала, что слова Хемингуэя, ну те самые – про праздник, который всегда с тобой – просто красивые слова. И ничего больше. А это все – правда. Понимаешь – правда. Это – действительно, праздник, и эти улыбки, которые только для тебя, чистые нарядные дети; необыкновенно красивые старушки, я просто влюбилась в их старушек – в перчаточках, с макияжем, как у актрис перед выходом на Каннскую дорожку; стульчики в Люксембургском саду; серебристо-светящийся воздух после дождя… и необыкновенная легкость, разлитая в воздухе. И это ощущение, что весь мир твой, принадлежит тебе… Я вдруг подумала, что я никогда не знала Эву. Такую Эву. Она уехала в восемнадцать лет, и я толком не успела узнать ее, повзрослевшую. Она для меня осталась девчонкой, с которой мы вместе гонялись на велосипедах и прятались от грозы под одним одеялом. А эту Эву, взрослую женщину, со своими мыслями, мечтами, рассуждениями о жизни я не знала. Так получилось. Так сложилось. И винить в этом некого. Вдохновенное выражение на лице Эвы быстро исчезло, словно закрыли внезапно распахнувшуюся форточку, куда ворвался шальной весенний ветер, перевернувший все вверх тормашками. Мы смотрели друг на друга. Эва вздрогнула. – Извини. – Ты будешь суп? – с некоторой досадой сказала я. Мне было жаль, что минута откровения между нами так быстро закончилась. – А что тут есть? – Эва смотрела мимо меня. – Сейчас спрошу. Я подошла к стойке. – Глафира Петровна! Что у вас есть на сегодня? Полная женщина с ярко-рыжими волосами налегла грудью на прилавок. – Солянка есть, борщок, супчик молочный. – Солянка, – подала голос Эва. – Супчик молочный. Дама в положении. Эва надула губы. – Ты меня терроризируешь. – Ради Машки. – А меня ты спросила? – Машка важнее. Белый рисовый супчик стоял перед Эвой, а она с сомнением смотрела в тарелку. – Это съедобно? – Тише! Тетю Глашу обидишь. Через пару минут Эва уплетала суп за обе щеки. – Добавки можно? – Сколько угодно. Съев еще две тарелки супчика, Эва постучала пальцами по столу. – А где пирожки? – Сей момент. – И чай.