– Э-э-э… дамочка? – Сиплый голос хозяина баржи раздался откуда-то из-под крышки люка, а пары спиртного обдали ее раньше, чем она поднялась по веревочной лестнице. – Пойдите-ка сюда, взгляните на это… Паллас встала, испытывая боль в каждом суставе. «Дамочкой» хозяин баржи звал только ее. Все остальные, включая Таланн, звались у него просто «эй, ты»; он сразу предупредил, что не желает знать их имен. Недавно нанятая команда отлично поработала внизу, в несколько слоев выстлав дно поддонами для перевозки грузов, так что получился настил толщиной около восьми дюймов, под которым плескалась трюмная вода. Матросы отскребли от грязи переборки, повесили лампы и вообще сделали трюм пригодным для временного пребывания людей. Среди токали попадались такие, кто из-за высокого роста то и дело ударялся головой о бимсы; да и те, что пониже, неуютно чувствовали себя в тесном пространстве, под низким потолком, поэтому почти никто не ходил по трюму. Люди сидели кучками, по семьям, и все как один смотрели на нее широко открытыми, испуганными глазами. «Как обычно», – мелькнула у нее непрошеная, ворчливая и обиженная мысль. Сейчас она выберется на палубу, а они начнут спрашивать друг у друга, что случилось, и распространять тревожные фантазии о том, что творится там, наверху, в солнечном мире; потом кто-нибудь один наберется смелости и подойдет с этим вопросом к Таланн. Та заверит его, что все в полном порядке, с этим он вернется к своей семье, и все начнется сначала. Час тому назад Паллас провела на борт последнюю группу из Промышленного парка, а с ними Таланн, укрыв всех одним Плащом. Ламорак предпочел остаться с Подданными, и Паллас не стала спорить. Величество и его люди спрячут его и позаботятся о нем лучше, чем сможет она сама, да и от солдат Императора защитят, возникни такая необходимость. Теперь, когда все были на борту, оставалось лишь дождаться очереди на выход, когда баржа покинет гавань и пойдет вниз по реке. Капитан подкупил портовое начальство, и те передвинули его очередь повыше, так что ждать оставалось всего около часа. Паллас нужно было одно – вывезти токали из города и отправить их вниз по реке. Там она покинет баржу и пешком вернется в Анхану, где найдет способ отменить заклятие Вечного Забвения и войти онлайн, прежде чем начнется амплитудный распад. В город надо вернуться на тот случай, если Студия все же приготовила ей протокол автотрансфера и теперь ждет подписи ее транспондера; вовсе ни к чему, чтобы ее Трансфер начался внезапно, в присутствии Таланн, команды и всех токали. Ну а потом будь что будет; если Студия решит не вытаскивать ее отсюда, она вернется на баржу – хорошая лошадь в считаные часы покроет расстояние, проделанное плавучим корытом за день, – где убедится, что беглецы добрались до Тераны. Если же она, напротив, обнаружит себя на Трансферной платформе в Студии, то, так и быть, закончит это дело потом, когда вернется сюда. По крайней мере, тогда она сможет связаться с Хари и выяснить, что, черт возьми, происходит. Внезапность, с которой его выдернули отсюда вечером, заставляла ее возвращаться мыслями к тому, что будет с ней дальше, и воображать всякие ужасы; да и тайна не давала ей покоя. Почему Студия решила отозвать Кейна в самый разгар Приключения? Сколько она ни ломала голову над этим, ответ ей не давался. А еще ей вспоминался тот страшный момент тишины, когда она успела медленно сосчитать от одного до десяти, а он так и сидел неподвижно, не шевельнув и пальцем… Она видела его в таком состоянии раньше – что-то вроде кататонии, когда какая-то мысль завладевала им настолько, что он забывал даже дышать. О чем он задумался вчера? Он смотрел тогда прямо на Ламорака и вдруг сказал: «Ты. Это был ты». И его лицо – такое Паллас видела у него прежде лишь пару раз: на нем была написана ярость, сокрушительная, затмевающая разум, за которой всегда следовало нерассуждающее насилие. Таким Кейн был в ту ночь, когда пришел за ней в лагерь Берна в том Приключении, которое позже назвали «Погоней за Венцом Дал’каннита». Он освободил ее от пут и помогал ей перевязать ожоги и присыпанные солью раны – следы бесчеловечных забав Берна, – а она шептала ему: «Выведи меня отсюда». Он тогда еще поглядел на ее раны, потом на изувеченные трупы Марада и Тизарра, которые так и остались лежать рядом с ней в палатке, потом глянул через прорезь в боковой стенке палатки на тех, кто сотворил все это: они сидели у костра, пили и веселились как ни в чем не бывало, и вот именно в тот миг Паллас увидела на лице Кейна такое выражение. То есть вчера он смотрел на Ламорака так же, как тогда на Берна, а она не знала почему. Но думать было некогда. Проблемы не решатся сами собой: ей надо вывезти из Анханы тридцать шесть токали и не погибнуть самой, так что нечего тратить драгоценное время на размышления о Кейне, о выражении его лица и о прозрачном сиянии, которое вдруг словно заключило его тело в хрустальную призму. Этот момент произвел на нее такое сильное впечатление, что она никак не могла избавиться от него; стоило ей перестать думать о насущном, и картина так и вставала у нее перед глазами. Но что именно впечатлило ее так сильно? Да то, что в тот миг, когда это случилось, он явно был в зоне убийства, то есть в состоянии той безумной ярости, которая обычно правила всем его существом, стирала из его сознания всякую мысль, кроме стремления причинять боль и проливать кровь. И когда свечение словно выступило сквозь поры его тела, он мог напасть, но все же не напал. А ведь у него не было времени подумать, взвесить возможные последствия, сделать выбор. Какой-то рефлекс заставил его сказать «нет» убийству и вернуться к ней. Она поняла, что́ он хотел сделать, когда протягивал к ней руки: растянуть поле Трансфера и забрать ее с собой на Землю, туда, где она будет в безопасности. И это ее потрясло, поскольку совершенно не укладывалось в ее представление о бывшем муже. Она задумалась: а что, если в ее отсутствие он все же начал меняться, пусть понемногу, медленно, но все же? И еще одна мысль невольно пришла ей на ум: может быть, стоит познакомиться с ним снова? Она гнала от себя эти мысли, признавая в них суккубов, какими они и были на самом деле: мыслями-вампирами, соблазнительными фантазиями, которые не приведут ни к чему, кроме сердечной боли. «Он для меня в прошлом, – твердила она себе снова и снова, – я с ним покончила». И все же под слоями обиды ворочалась зависть к нему, к его умению целиком отдаваться кровопролитию. Наверное, человек, который умеет так ненавидеть, должен быть очень свободен внутренне, обладать такими запасами гнева, на фоне которых меркнут любые последствия, – так он ненавидит Берна. А ведь она пострадала от рук Берна куда сильнее, чем он. Это же не Кейна привязали к столбу в той палатке, не его заставляли смотреть, как мучаются и умирают друзья, не он ощущал похотливое лапанье Берна между огненными поцелуями раскаленных углей и ледяными укусами стальной иглы и кинжала; это не его гнали по улицам как добычу, не он прятался в подвале, перебирая в памяти страшные подробности гибели Дака и Яка. И все же именно он способен забыть все в мгновение ока, отбросить всю жизнь ради шанса посчитаться с Берном или с любым другим врагом, которых за годы своей карьеры он приобрел немало. Из них двоих она всегда была более взрослой, преданной своему делу, ради которого могла отодвинуть в сторону любые личные побуждения и чувства, ведь главное для нее – спасать невинных, защищать детей, таиться, планировать, думать, просчитывать ходы, пока мозги не онемеют от напряжения. Отчасти эта способность была воспитана в ней теми добровольными ограничениями, которых требовало ее искусство; чтобы достигать цели, магия должна быть точна, как математика; и, как математика, магическое искусство требует трезвого, холодного ума и некоторой отрешенности. Все это у нее было, но было и одно потаенное желание, которое преследовало ее на протяжении всей ее карьеры: раз, один лишь раз послать все к черту и быть, как Кейн, непредсказуемой и яростной. Эти мысли пронеслись в ее голове, перетекая одна в другую, окрашивая друг друга, пока она поднималась по лесенке на палубу, – так бывает, когда человек в состоянии глубокой усталости перестает отдавать себе отчет в настоящем и отдается спутанным образам, которые лихорадочно порождает его мозг. Вот почему, когда она ступила на палубу и увидела, как из реки медленно поднимаются противокорабельные сети, с которых каскадами хлещет вода и пластами отваливаются приставшие к ним водоросли и ил, она не сразу поняла, что происходит и почему это важно. Верхний край противокорабельной сети встал поперек русла, натянутый титаническими лебедками на вершине Первой башни и северо-западного гарнизона на одном берегу и Шестой башни северо-восточного гарнизона на восточной оконечности Старого города, почти невидимой за изгибом берега. Сеть состояла из огромных стальных ячеек, по шесть футов длиной и шириной каждая, а канаты, из которых они были сплетены, толщиной не уступали руке Паллас. Эти ячейки соединялись между собой на манер стальных колечек в кольчуге. Устройство отделило изрядный кусок порта вместе со всеми баржами и другими судами от высоких крепостных стен Старого города. В ограждение попала и та баржа, на палубе которой стояла сейчас Паллас. И все же в первое мгновение Паллас не чувствовала ничего, кроме удовольствия от ласк свежего ветра и теплых лучей солнца; с тех пор как два дня назад ее подстерегли Коты, она выходила на улицу только ночью, да и то в Плаще, концентрация на котором убивала всякую непосредственность восприятия. Двое гребцов – братья-огры, широкоплечие громилы, которые даже при своей сутулости были не меньше восьми футов ростом, – стояли, задумчиво опершись о двадцатипятифутовые шесты, которыми они отталкивали баржу от речного дна, и молча смотрели на мост Рыцарей. Лоцман в рулевой рубке – человек, но такой страшный, что в его родословной вряд ли обошлось без огра, – глядел туда же; двое пацанят, нанятых в помощь матросам, таращились из-за сложенных на палубе ящиков с грузом. Паллас видела, как блестят в щели их глаза. Капитан кивнул на высокую арку моста, притворяясь, будто раскуривает трубку: – Если бы только сети, госпожа. Но нас, похоже, встречают. Чтобы разглядеть, кто именно, Паллас пришлось сильно прищуриться; надо же, у капитана-то, видать, орлиное зрение; наверху, как раз на середине моста, стояли двое, положив руки на каменный парапет. Солнце светило им в спину, не давая разглядеть, кто это, и все же что-то в их силуэтах вызвало у Паллас тревогу. Голову одного из них скрывал какой-то колпак, а второй… Плывущее по небу облако вытянуло пушистую лапу и на миг прикрыло ею солнце. Этого мига хватило Паллас, чтобы разглядеть на втором человеке мундир из выцветшей, некогда ярко-алой саржи и рукоять меча за левым плечом. Человек смотрел прямо на нее. Точно электрический разряд пронзил ее от макушки до пят. Паллас застыла, но разум скоро возобладал в ней над страхом: не может он смотреть прямо на нее, ведь он просто не видит ее среди множества людей, копошащихся на палубах барж и кораблей, которые стоят в порту буквально бок о бок. Но если так, то зачем он торчит там, у всех на виду? Только теперь она заметила людей в сером, которые сновали между докерами и речниками в порту. Этих серых вдруг стало так много, будто они по мановению чьей-то руки посыпались из дверных проемов и проулков, окружавших порт. – Чи’йаннон, будь милосерден к нам, – прошептала Паллас. – Да их тут не меньше сотни. Она повернулась к капитану. – Успокой матросов, – приказала она. – Пусть считают, что это очередная проверка, и ничего больше. Я прикрою Плащом пассажиров внизу, как делала во время проверки утром. Эти тоже придут, посмотрят, ничего не увидят и уйдут. Капитан с сомнением покачал головой, грызя мундштук: – Не знаю, госпожа, не знаю. Я набрал хороших парней, такие отобьются от любой другой команды, да и от пиратов тоже, вздумай они на нас напасть. Но я не могу требовать, чтобы они сражались с Серыми Котами. – До этого дело не дойдет, – сказала Паллас, кладя ладонь на жилистую руку речника. – Скажи своим парням, пусть притворятся простофилями, и сам тоже тверди «да, господин», «нет, господин», да почаще, чтобы Котам тошно стало от твоего голоса. Остальное я возьму на себя. И она нырнула в люк раньше, чем капитан успел ей возразить. Внизу ее встретили много пар встревоженных глаз: в каждой застыл невысказанный вопрос. Чтобы успокоить всех разом, Паллас вытянула руки ладонями вперед: – Очередная проверка, ничего страшного. Делаем то же, что в прошлый раз, ясно? Я накрою вас всех Плащом, вы сидите тихо, и проверяющие уйдут несолоно хлебавши. Пусть каждый найдет себе укромный уголок, уляжется удобно. Давайте. Всего несколько минут, и все кончится, так что постарайтесь расслабиться. Меньше чем через час мы будем плыть вниз по реке навстречу свободе. Она умолкла и стала ждать, когда токали приготовятся. Проще всего укрывать лежащих: спрятать столько людей под одним Плащом – задача не из легких, и даже одиночное движение, замеченное краешком глаза, может ее отвлечь. Тихая и задумчивая Таланн сидела на нижней ступеньке лестницы, положив подбородок на руки. Угрюмость не оставляла ее со вчерашнего вечера, когда Паллас вернулась после разговора с Кейном. Паллас присела рядом с ней и прошептала: – Мне нужны все твое внимание и сосредоточенность, Таланн. Наверху Коты. Таланн посмотрела на нее невидящим взглядом. Восприятие действительности вернулось к ней не сразу. – Что ты сказала? – Это Коты, Таланн. А я совсем вымоталась. Взгляд девушки становился все более осмысленным. – А Берн тоже там? – Да, – сказала Паллас, и между ее бровями залегла морщинка. – А что? – Он дрался с Кейном. Опять. Два или три дня назад, в борделе в городе Чужих. Подданные говорили об этом вчера. И Кейн проиграл. Снова. – Послушай, что я тебе скажу, – резко перебила ее Паллас. – Драться с Берном и остаться в живых – значит не проиграть, а выиграть. – Он сбежал, – возразила Таланн, глядя в пространство перед собой. – И я тоже. – Ну и что, ты же… – Что? Что – я же? – Голос Паллас охрип от гнева. – Что ты хочешь этим сказать? – Ничего, – буркнула Таланн. – Это не одно и то же. И прошептала едва слышно, так что Паллас не столько слухом, сколько чутьем разобрала слова: «Я бы не убежала…» Было ясно, что Таланн переживает кризис вроде тех, какие бывают у подростков, и Паллас захотелось поговорить с молодой воительницей об этом. Ее затянувшееся молчание, явная обида – все это имело какое-то отношение к самой Паллас, но больше к Кейну и к его внезапному исчезновению. А ведь они провели вместе весь день, вдвоем, не считая Ламорака, который то и дело терял сознание… Мысль раскаленной иглой пронзила ей мозг: «Может быть, он спал с ней?» Но это была даже не ревность, а так, фантазм, плод усталости и страха, порожденный необходимостью хоть как-то отвлечься, чтобы не думать ежесекундно о приближающихся Котах. Паллас встряхнулась и заставила себя сконцентрироваться на следующей задаче. – Слушай, – сказала она. – Забудь о Берне. Помоги мне успокоить всех и, ради любви Чи’йаннона, не делай глупостей. Не забывай, зачем мы здесь, ладно? Наша цель – не Коты и не Берн. Нам надо спасти жизни вот этих людей. И она кивнула на дальний конец трюма, где Коннос и его жена как раз пытались утихомирить младшую дочку. Утомленная долгой неподвижностью и всеобщим напряжением, девочка разошлась не на шутку. Таланн молча смотрела на них, вернее, сквозь них и даже, кажется, сквозь обшивку судна. – Я знаю. За меня не тревожься. Паллас решила поверить ей на слово. Дружески потрепав девушку по плечу, она встала, отошла к переборке и опустилась на пятки, заняв позу воина, которой научил ее Хари. Конечно, ее привычная поза лотоса была куда удобнее, зато поза воина позволяла одним толчком согнутых в коленях ног выбросить себя в боевую позицию, если понадобится. Паллас начала круговое дыхание, погружающее в мыслевзор. Тревоги, сомнения, даже усталость покинули ее все разом, словно остатки желтой листвы, сорванные дыханием зимы с деревьев, и Паллас занялась стиранием из памяти ментальных образов всего, что ее окружало. Сначала один за другим растаяли люди: токали, затем Таланн и наконец она сама. Потом настала очередь провизии, сложенной в углу, колючих соломенных матрасов и дощатых поддонов – временного пола. Последними исчезли лампы со стен и льющийся из них свет. И тогда Паллас добавила к картине финальные штрихи, неподвластные слабому адепту: разрисовала стены воображаемыми надписями, подняла уровень трюмной воды так, чтобы та плескалась выше настила, разбросала по ее поверхности всякую плавучую дрянь.