– Эй, Кейн! Чё ты тут… – начинает он, но тут же, завидев величество, вскакивает и ударяет себя кулаком в грудь, приветствуя сначала меня, потом своего Короля. – Паллас Рил не показывалась, если вы за ней пришли, – продолжает он. – Пожрать чё-нить принесли? – Где они прятались, в подвале? Где дверь? – Вон там, – показывает Томми. – Но… – Тут он видит Ламорака на лошади, которая раздраженно фыркает, завидев огонь, Таланн, которая держит лошадь под уздцы, и двенадцать Подданных. – Неужто никто из вас, ублюдков, не сообразил мне пожрать принести? Тем временем я беру у Томми фонарь и поджигаю его щепкой из костра. Открываю дверь и по скрипучим ступеням спускаюсь вниз, величество идет за мной по пятам. Я еле дышу – из-за адреналина все мое тело гудит, как натянутая тетива. Я сделал это. Я успел вовремя, даже с запасом. Неужели я и впрямь здесь и сейчас увижу ее? Когда мы добираемся до двери подвала, в желудке у меня урчит, а голова идет кругом. – Видишь? – говорит величество. – Никого здесь нет. Пол внизу каменный; на нем стоит вода – неглубоко, на высоту ладони. Жирно поблескивая в свете фонаря, она плещется вокруг моих сапог. Из воды там и тут торчат старые разбитые ящики и замшелые обломки какого-то древнего барахла; плесенью и тухлятиной несет так, что у меня даже закладывает нос и в горле как будто встает пробка, не продохнуть. Подвальное помещение просторное, потолок на высоте метров пять над нами. Кое-где груды ящиков громоздятся так высоко, что почти упираются в своды. Похоже, что ящики вот-вот рухнут, потому что нижние, те, что постоянно в воде, разбухли и прогнили. Я осторожно делаю шаг вперед, точнее, скольжу ногой по полу, чтобы не оступиться в предательской воде. Дверь в подвале одна, вернее, не дверь, а дырка для лестницы. Величество ворчит у меня за спиной: – Черт побери, Кейн, дай сюда фонарь. Здесь крысы кишмя кишат. Да, на первый взгляд никаких форм жизни, кроме крыс, в подвале нет. Я тоже вижу крошечные красные фонарики их глаз, которые таращатся на меня из темноты, и замечаю две-три спинки, которые режут воду совсем недалеко от моего сапога. – Давай, Паллас! – громко говорю я. – Кончай в прятки играть. Поговорить надо. – Да брось, Кейн, – говорит мне Король. – Видно же, никого здесь нет… твою мать! Долбаная крыса на ляжку мне залезла! Да притащишь ты сюда фонарь или нет? Неужели я ошибся? Не может быть – Паллас наверняка спряталась бы здесь. Или все-таки нет? – Гром меня разрази, Паллас, ты даже представить себе не можешь, через что я прошел, чтобы оказаться здесь. – Против воли мой голос звучит с жалобным надрывом. – Брось этот чертов Плащ. У меня новости из дому. Это кодовая фраза, которую знает каждый Актер. Невидимая волна прокатывается надо мной, сквозь меня, словно рябь по поверхности сознания, и я соображаю, что я ведь здесь не один. Точно со дна глубокого колодца, я слышу, как где-то наверху охает величество. Такое чувство бывает во сне – знаете, в одном из тех снов, когда выходишь на улицу и вдруг при всем честном народе вспоминаешь, что забыл надеть штаны; так и здесь: воспоминание захлестывает меня как волна, будто до сих пор я лишь притворялся, что я один в этом подвале, и притворялся так удачно, что сам в это почти поверил, но тут мои глаза открылись, и я понял, что подвал полон людей. Люди везде: сидят на ящиках, даже на балках, которые поддерживают потолок, мужчины, женщины, льнущие к ним дети, одеты кто во что горазд – от дорогостоящих нарядов из роскошной парчи на женах богатых Торговцев до рваных лохмотьев уличных попрошаек. Но лица у всех одинаково чумазые – еще бы, столько дней без воды, нормально умыться негде. И все молчат и смотрят на меня круглыми от ужаса глазами. Среди них есть и те, кого я знаю: мужчина и женщина с двумя девочками – семья Конноса. Я уже готов кивнуть им, но вовремя вспоминаю, что хотя я знаю их, зато они понятия не имеют, кто я. Внезапно я понимаю, что очень рад видеть их: рад, что они спаслись, рад, что забавный, слегка самодовольный ученый не сгинул с лица Земли, что его жена верна ему, как прежде, и что их дочки такие же хорошенькие, как и раньше, несмотря на все следы выпавших на их долю испытаний. И главное – я вижу Ее. Она стоит на краю пирамиды из ящиков и смотрит на меня сверху вниз: руки сложены на груди, стройная нога чуть выдвинута вперед, вес тела на одну ногу, так что бедро чуть отставлено, подчеркивая тонкую линию талии так, что мне немедленно хочется ее обнять, даже руки ноют, до чего хочется. Плащ спадает с ее крепких, мускулистых плеч на спину, Паллас встряхивает головой, как делает всегда, когда хочет, чтобы кудряшки не лезли ей в глаза – в ее чудные, сияющие, бездонные глаза, в которых я отчетливо читаю, что она совсем не рада меня видеть. – Черт тебя побери, Кейн, – говорит она, четко проговаривая слова. – Что же мне нужно сделать, чтобы ты наконец отвалил из моей жизни? 20 – Режь! – завопил Кольберг, вскакивая со своего места за пультом помрежа. – Режь, режь, режь! Техники в зале как один ударили по переключателям, и тут же кто-то из них доложил, что живая трансляция на весь мир прекращена. Кольберг упал на стул, трепеща от триумфа. Это было великолепно. Даже лучше, чем он ожидал. Господи, да лучшего ролика для рекламной кампании было не придумать, даже если бы он сам его написал. «Выживет ли Паллас?» Пока неизвестно. «Удастся ли Кейну спасти ее?» Тоже непонятно. «Что он придумает, чтобы завоевать ее снова?» Можно только догадываться. И он глубже вжимается в кресло, весь дрожа, трепеща каждым мускулом своего жирного тела, извиваясь в почти эротическом экстазе. Великолепно. 21 Величество что-то лопочет, стоя у двери; из-за груды ящиков его не видно. Я борюсь с нарастающим ревом в ушах, тысячи тоненьких голосов в моей голове вопят, скулят в праведном гневе: «После всего, что я ради тебя сделал, вот как ты со мной поступаешь». – Я серьезно, Паллас. – Кажется, мне удалось сохранить нейтральный тон. – Насчет новостей из дому. Нам надо поговорить. Она скалится на меня с неприкрытой враждебностью: – Я знаю, зачем ты здесь, Кейн. Передай тем жирным ублюдкам, что я и одна неплохо справляюсь. Спасибо за заботу, как говорится, но твоя помощь здесь не нужна. Отправляйся домой. Мы оба знаем, о каких жирных ублюдках она говорит. – Это совсем не то, что ты думаешь… – Да? А ты, значит, явился сюда наставлять меня на путь истинный? Ну давай, Кейн, расскажи мне, что́ я должна думать. Как легко было бы дать себе сейчас волю, раздуть крохотную, но жгучую искорку гнева у себя в груди в настоящий большой костер и кинуться в бой: орать, обзываться, камня на камне от нее не оставить, как делали мы с ней все последние месяцы нашего брака. В каком-то смысле она сама меня к этому приучила: сначала ей не нравилось, что я, видите ли, никогда не повышаю голоса; потом проблема была уже в другом – мы повышали голос оба, причем одновременно и слишком часто. Но я сдерживаюсь, буквально обеими руками вцепляюсь в свой норов и держу его, как ретивого коня: речь ведь идет о ее жизни, так что моя уязвленная гордость здесь ни при чем. – Пожалуйста… – просто говорю я, ставя фонарь на ближайший ящик, чтобы освободить руки. – Пожалуйста, давай не будем ругаться. Я прошу у тебя всего пять минут, наедине. Поговорим – и я сразу уйду. Жесткие линии ее лица на миг смягчаются, – видно, она завела себя, ожидая ссоры, но мой отказ от агрессии застал ее врасплох. Она смотрит на меня со своего возвышения, где она стоит в окружении токали, и я вдруг понимаю, что сейчас она действительно видит меня; в тот драгоценный миг, когда наши взгляды встретились, она увидела именно меня, а не тот образ, который все время носит в голове, – угрюмого, циничного мужлана, походя убивающего людей направо и налево, того, кто причинил ей столько боли. Мы оба носим в голове эти образы, эти созданные нами самими ментальные конструкции. Наверное, мы оба так много времени провели, доказывая что-то воображаемому Кейну, споря с придуманной Паллас, что совершенно перестали видеть реальных людей, которые стоят за ними. И все же вот они мы, стоим и смотрим в глаза друг другу. В ее глазах я еще вижу искорку былого, и она, наверное, видит то же самое в моих. Так что для нас еще не обязательно все закончилось. Ее губы приоткрываются, она уже набирает воздуха, чтобы заговорить… И тут из-за груды ящиков, со стороны входа раздается хриплое: – Привет, Паллас. Что, не ожидала увидеть нас снова? Ламорак. Я не вижу его, зато Паллас, стоя на возвышении, видит прекрасно, и ее лицо вспыхивает такой радостью, какой я не видел на нем уже несколько лет. Ее губы двигаются, она произносит часть имени, которое по условиям контракта не может закончить, а я не могу за ней повторить – оно начинается на «К». – Ламорак! – вскрикивает она. – О великий бог, это же Ламорак! Она мигом спрыгивает с горы ящиков и, расплескивая ногами воду, радостно бросается к нему. – Таланн, и ты тоже здесь, ты жива – глазам своим не верю! А про меня она забыла, как будто меня здесь и нет. Среди токали тоже начинается радостное возбуждение, многие снимаются с мест и тоже идут к лестнице приветствовать вернувшихся героев. Подвал наполняется громким плеском и веселыми голосами, а я стою и слушаю. Я стою и смотрю на опустевшие ящики, чувствую, как вода плещется вокруг голенищ моих сапог, слушаю голоса, но подойти туда не могу. Не могу я видеть, как она бросается ему в объятия и покрывает его лицо поцелуями. Я все жду и жду, и чем больше времени проходит, тем бо́льшим дураком я себя чувствую: надо же, дуюсь в углу, как подросток на школьной вечеринке. Еще через две минуты я понимаю, что хватит, надо выходить; все равно придется привыкнуть видеть ее в объятиях другого мужчины, рано или поздно. Не без усилия я заставляю себе подойти к ним и вступаю из темноты в круг неяркого света от их фонарей. Многие из токали плачут; многие норовят потрогать Ламорака или Таланн, будто хотят убедиться, что это живые люди из плоти и крови, а не призраки, которые растают, как только к ним повернешься спиной. Паллас стоит между ними; Таланн рядом с ней, но руки Паллас лежат на плечах Ламорака, который сидит на лестнице, протянув сломанную ногу вперед. И тут мне против моей воли приходит в голову мысль о том, что ведь ни единого раза, ни в Театре Истины, где я нашел Ламорака, ни позже, когда мы прорывались через Донжон, ни потом, на воле, Ламорак даже не спросил о ней. Ни единого раза. То ли дело Таланн: когда я нашел ее, первыми ее словами были: «Тебя послала Паллас? Что с ней? Она спаслась?» А Ламорак даже не вспомнил о ней. Вот бы придумать способ, как рассказать об этом Паллас и не показаться ей мелочным, ревнивым придурком, каковым я, несомненно, являюсь. Но Паллас уже смотрит на меня сияющими глазами и хриплым от волнения голосом спрашивает: – Это правда? Ты вытащил их обоих из Донжона? В одиночку? Ты?