– Что же было делать? Решил освоиться, осмотреться. Проверить, какая ты хозяйка. – Плохая, Шаповалов, можно сказать, никудышная, – вздохнула я. – Руки не из того места растут. Готовлю более или менее хорошо только яичницу-глазунью с колбасой. Шедевр моего кулинарного искусства. А так – сплошные полуфабрикаты… – Я же говорю: исправляться надо! И чем скорее, тем лучше. Я люблю поесть. И весьма хорошо готовлю, а у тебя даже припасов нет никаких. – Увы!.. – Я помолчала и сказала: – Шаповалов! У меня остался один рисунок из той детской коллекции. Всего один. Он мне понравился больше всего, а с мальчишкой, его автором, мы стали друзьями. У него убили родителей, он живет со старым дедом. Мне его жалко ужасно. Я дала ему слово, что как-нибудь опять приеду к нему. Хочешь взглянуть на его рисунок? – Хочу. Я достала с книжной полки рисунок Руслана. Мирный пейзаж: дом, цветы высотою почти до крыши и закат, догорающий в горах. Шаповалов долго его изучал. – Возьми его себе. На время. Он будет у тебя в лучшей сохранности. А я… я ни в чем не могу быть уверенной. Сохрани его, пожалуйста. – Зря ты беспокоишься. Я же рядом. Но если тебе так будет спокойнее, я его возьму. Я позвонила на работу, сказала, чтобы меня сегодня не ждали. Переговорила с Тамарой Петровной и дала ей наставления. С Гришей мне пока что общаться не хотелось. Я решила отложить нашу беседу вплоть до моего появления на работе. Шаповалов сел на кровать. От его большого тела шел жар, и я стиснула кулаки, постаравшись сделать это так, чтобы он ничего не заметил. – Как спалось-то тебе? – спросил он насмешливо. – А мы с тобой разве спали? По-моему, мы занимались чем-то совсем другим. – Это точно. Не повторить ли нам? – Ох, Шаповалов! Умеешь ты соблазнить честную трудовую женщину! – Честная трудовая слишком соблазнительно выглядит – у нее такая круглая, упругая попка, такие тоненькие ключицы… Тонкая шейка и глаза-глазищи с длинными ресницами… – Я сижу, укутанная одеялом, как ты попку-то увидел? – Восстановил по памяти… Этот мужчина сейчас был бесконечно нежен. От его ночного безумства не осталось и следа, его поцелуи были почти неосязаемые, руки – словно легкие крылья, и они порхали, колдовали над моим телом. Я вынырнула из забытья и уставилась на Шаповалова во все глаза. По его лицу расплылась блаженная улыбка. – Я чувствую, что надо уточнить кое-что не только относительно аптеки, но и относительно магазина. Я тебя хочу угостить собственной стряпней. Даже и не брыкайся. – Не буду, – пообещала я. – А если потом у меня бешеный аппетит прорежется? Не поощряй во мне каннибальских наклонностей, дуй в магазин и купи колбасу копченую и пиццу. – Обижаешь, женщина! Я из настоящих продуктов тебе еду приготовлю. Даже не сумневайся… Шаповалов приволок треску и приготовил из нее потрясающие котлеты: нежные, сочные, с золотистой корочкой. – Господи, Шаповалов, да ты просто лучший кулинар на свете! – Рад это слышать. Когда рыбные котлеты были съедены, чай выпит, а посуда сложена в раковину, он навис надо мной как скала и осведомился: – А как там наша прогулка по лесу? Или ты передумала? – Ни за что… Я посмотрела в окно. Солнце светило изо всех сил, пуская в окна солнечные зайчики… – У тебя есть лес на примете? – Да. Лесопарк тут недалеко. Я мигом соберусь. – На все про все – пятнадцать минут тебе. – Почему так мало? – А мне ждать недосуг, ты так все красиво расписала про снег и солнце, что мне самому захотелось оказаться там поскорее… Солнце стояло в зените, но в лесу, как ни странно, ощущалось приближение вечера. Тени постепенно удлинялись, и белизна снега обретала множество оттенков: от розовато-золотистого до голубого, переходящего в ультрамариновый. Машина проехала сначала по основной дороге, потом мы свернули на боковую трассу, тонувшую в снегу, и не сговариваясь, взглянули друг на друга. Ехать дальше было невозможно, но Шаповалов все же ухитрился продвинуться вперед еще немного и остановиться между березой и невысокой раскидистой елкой. Елка так старательно топорщила ветки, как будто приседала в реверансе. Я помнила, что где-то неподалеку протекает речушка, но в какой она стороне, почти забыла – я же не была в лесу сто лет! Я выпрыгнула из машины и чуть не провалилась в снег по пояс. Шаповалов что-то крикнул, но запоздал: снег оказался выше среза моих сапог… Но я, ничего не слушая, загребала снег ногами, направляясь в ту сторону, где должна была быть речка. Журчание воды я услышала, огибая старую расщепленную молнией ель. Я крикнула Шаповалову, что иду в правильном направлении, и устремилась вперед – на звонкие ритмичные трели воды… Темная весенняя вода текла мимо обнажившихся берегов, напоминавших слоеный торт, – снег пышными шапками лежал на черной влажной земле, словно слегка подтаявшие сливки, готовые вот-вот сползти в воду. Речка была неглубокой, деревья на берегу были голыми, с шершавой корой. От запаха воды и бликов света на розово-белом искрящемся снегу у меня закружилась голова. Боже мой! Дожить до тридцати пяти лет – и не видеть этой красоты! Где были мои глаза, и зачем я вообще тогда живу?! Мама миа! Сколько всего прошло мимо меня! Мы молча постояли на берегу речки и тихонько пошли назад, к машине. Зашли в кафе, располагавшееся у входа в лесопарк, и заказали вкусный клюквенный морс и пирожки с капустой и с грибами. Пирожки были теплыми и очень вкусными, и я торопливо пожирала их, словно куда-то спешила. Шаповалов смотрел на меня и улыбался. Потом он встал и отошел в туалет. Зазвонил телефон в его барсетке, и я украдкой вытащила его, повинуясь острому чувству любопытства. На экране дисплея высветилась фотография молодой пышногрудой женщины с младенцем на руках. И подпись: Алена! Мои щеки запылали. Кто это? Сестра? Родственница! Или?.. Я сунула телефон обратно в барсетку. Пискнула эсэмэска. Я нажала на кнопку и прочитала ее. «Дорогой папочка! Мы с нетерпением ждем твоего возвращения из Москвы. Алена и твой сынишка Вовка!» Я прижала руку к груди и вскочила со стула. ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! ГОСПОДИ! Ну и скотина же этот Шаповалов!.. Я ринулась к выходу: мне не хотелось ни встречаться с Шаповаловым, ни слушать его объяснения… но, согласно неписаным «драматургическим законам» жизни, мы с ним столкнулись в коридоре. – Ты куда? Что случилось?! – Никуда! Пусти! Шаповалов схватил меня за руку: – Влада! Объясни! – Ты с-коти-н-на! – мои зубы застучали. Меня била дрожь, и я не могла ничего с собой поделать. – Ты мне морочил голову! У тебя есть жена и маленький ребенок, а ты мне об этом ничего не сказал! – А… – Шаповалов закусил губу. – Это совсем не то, что ты думаешь! Я сейчас тебе все расскажу… – Ты сволочь! – заорала я. – Подлец! – И, с размаху залепив ему пощечину, я рванула к выходу, утирая слезы на бегу. – Влада-а-а-а! – донеслось до меня. Но я бежала вперед, ничего не видя и не слыша вокруг себя. Я не помню, как вернулась домой, упала на кровать и залилась слезами. Настроение у меня было – хуже не придумаешь. Шаповалов мощно ударил меня под дых, и я никак не могла прийти в себя. Но я и на саму себя злилась… ужасно! За то, что размякла и позволила себе увлечься этим «дальневосточным мачо». Я злилась весь остаток дня и добрых полночи. Ворочалась в постели, никак не могла уснуть. Шаповалов два раза звонил мне – я не отвечала. Звонила Ирочкина тетя, мне пришлось успокаивать ее, говорить, что, возможно, Ирочка уехала на пару дней куда-нибудь с кавалером. Элеонора Николаевна плакала и причитала, что «ей вечно в жизни не везет, а с бедной сироткой явно случилось что-то плохое, а она-то ничего не может сделать, как-то помочь»… Я кое-как успокоила Элеонору Николаевну, сказала – когда Ирочка объявится, я сразу же перезвоню ей. Злость на Шаповалова не давала мне спокойно выпить кофе, спокойно принять душ, «сделать» прическу – волосок к волоску, создать мое обычное безукоризненное совершенство, как говаривала обычно Тамара Петровна, и поехать на работу. Я была выбита из колеи очень грубо и весьма основательно и не знала, что мне делать со своей злостью, отчаянием и досадой. Хотелось разыскать Шаповалова и долго трясти его, потом с наслаждением избить и еще и пнуть покрепче – напоследок. Но эти кровожадные картинки даже не успели как следует прокрутиться в моей голове, как я поняла всю тщетность и бесполезность своих «надежд». Шаповалов выше меня и крупнее раза в два. Он просто перешибет меня пополам одним махом… Наконец я скрючилась на дне ванны под струями воды и тихо заплакала. Слезы мои смешивались с водой, и я вдруг поняла, что мне ужасно не хочется ехать на работу и выполнять свои прямые обязанности. С трудом, с огромным волевым усилием я выключила воду, растерлась досуха полотенцем и вышла из ванной комнаты – с комком, прочно застрявшим в горле. Из машины я позвонила Ирочке. Ее тетка подняла трубку, и я отключилась, не желая выслушивать ее новые стенания и причитания. Мобильный телефон Ирочки по-прежнему был «недоступен». На работе я с мрачной миной на лице прошла мимо охранника и поднялась на наш этаж. Было странно не увидеть Ирочку на ее обычном месте. Я на миг приостановилась у ее стола и прошла в свой кабинет. Там меня уже ждал Гриша – с дикими, вытаращенными до предела глазами, с проросшей на щеках бело-серой щетиной. – Ты что тут делаешь? – я даже вздрогнула, увидев его. – Почему ты так рано на работу явился? – А ты почему? – Просто так. – Ну а я… не просто так. Ирочка!.. Так и не объявилась! – выпалил он. – Я бегал в милицию, а они говорят: должно три дня пройти, чтобы человека пропавшим объявили. Сидят, козлы, и ржут: девка, мол, загуляла, а ты, кобель старый, паникуешь. Подожди немного, сама вернется. Тем более что я ей даже не родственник. – Гриш! – А? – он посмотрел на меня без всякого интереса, словно я была глухой. Если бы я сейчас, например, объявила о начале атомной бомбардировки и велела ему срочно бежать в убежище, Гриша бы меня не понял и остался бы сидеть на месте. – Ты меня слышишь?