— Ты немного злая. — Что ты сделал с моим братом? — завизжала Нацуко. — Ах, это, — Бату повернулся к трону. Брешь в облаках закрылась, и рай уже не было видно. — Не нужно кричать, Нацуко. Мы оба боги. Мы видели, как такое проходит. Может, если ты успокоишься, мы сможем обсудить это. Обещаю, ты захочешь меня услышать. Он пошел прочь, покачивая бедрами, словно не переживал из-за миров. Нацуко злилась, но знала, что это не поможет. Она не могла одолеть Бату, он был богом войны, сильным даже среди богов. А, как правитель, он держал ее жизнь в своих руках, как жизнь Фуюко. Она пошла за ним, топая, остановилась у возвышения, а он забрался туда и плюхнулся на нефритовый трон с беспечным видом. — Что ты сделал? — осведомилась она, не дав себе кричать в этот раз. Хотя бы снаружи. Внутри она визжала. — Я не мог позволить Фуюко найти тебя, — сказал Бату с ужасным спокойствием. — Это было бы нечестно по отношению к другим богам. Мне нужно было, чтобы он оставался на месте, — он отклонился и смотрел на движение облаков над тронным залом. — И я забрал его воспоминания. — И божественную силу? — Да, и это, — Бату улыбнулся. — Это было в интересах справедливости, маленькая Нацуко, — его волосатое лицо озарила улыбка. — Думаю, тебя злит то, что ты знаешь, как много он потерял, но не можешь ничего вернуть. Некоторые вещи не терялись, а пропадали. Их нельзя было вернуть. Даже ее сила не могла их вернуть. Но некоторые вещи не были потерянными. Их брали в заложники. — Почему ты хочешь править, маленькая Нацуко? — спросил Бату. — Ты знаешь, что это значит? Знаешь, что в этом таится. Нужно следить за всем. Нет времени даже на чай. — Чтобы избавиться от тебя, — прорычала Нацуко. — Изменить все. Бату рассмеялся. — Избавиться от меня? Думаешь, что-то изменится, если ты будешь править? — Война вызывает больше всего упущенных возможностей, — твердо сказала Нацуко. — Ты винишь меня в этом? Как нагло. Я всегда знал, что ты была идеалистом, но, может, маленькая Нацуко, ты не понимаешь свою природу? — он рассмеялся животом, звук разнесся по тронному залу, как гром. — При твоем правлении будет еще больше упущенных шансов, — он склонился и зарычал. — Смертные будут страдать, все теряя, вещи будут пропадать под их глупыми носами. Мы не определяем свою силу. Она определяет нас. Наше существование требует этого. Ты вызовешь то, что хочешь исправить, — он отклонился на троне и лениво махнул ладонью. — Потому я устроил так много войн. — Ты любишь войну! — рявкнула Нацуко. — Ты обожаешь кровопролитие, и как смертные, поклоняясь тебе, собирают горы трупов у твоих ног. Бату усмехнулся. — Да. Но это не означает, что это все моя вина. Я пробовал мир. Я пытался принести его империям. Я шептал на уши, создавал все знаки. Помнишь, маленькая Нацуко? Я даже отправил тебя на задание. Нацуко хорошо это помнила. — Ты заставил меня забрать мечи у воинов во всем мире. Они не знали, как пропали семейные сокровища. — И что случилось? В Хосе начался самый кровавый период после вторжения Кохрана. Император Десяти Королей начал войны объединения, решив, пока мирно, собрать всю Хосу под своим правлением. Ипия расколола империю надвое. Две королевские семьи воевали за Змеиный трон. Морской народ занял спокойные воды не ради рыбалки, а чтобы приплыть в Нэш и нападать на берег. А кохранцы в спокойное время придумали новые орудия войны, вернули старые, которые стоило оставить мертвыми. Я пробовал установить мир, маленькая Нацуко, но я — бог войны. Я — тянцзюн. И небеса и землю определяет этот трон, — он ударил кулаком по подлокотнику. — Я пробовал мир, а это привело к войне. Так почему не принять это? — Это все причины убрать тебя, — Нацуко знала, что Бату говорил правду. Он пытался установить покой пару десятков лет назад, но не теперь. Он сам сказал, что хотел погрузить мир в войну, и он это делал. — Если ты будешь править еще век, мир будет знать только войну. — Ты упускаешь смысл, маленькая Нацуко. Я пробовал мир, и он все равно кончился войной. Меня определяет то, что мне поклоняются ради войны, так что я могу принести лишь войну, пытаюсь я делать это или нет. Тебя, Нацуко, — он погрозил ей пальцем, — определяют упущенные возможности и потерянные вещи, и только это твое правление принесет небесам и земле. Это будет век потерь, от которых мое правление покажется роскошным. Война лишает шансов, как ты говоришь, но и создает новые возможности. Она объединяет людей против общих врагов. Это делает смертных героями, они поклоняются нам ради защиты, спасения, победы, — он склонился, безразличие пропало, его глаза пылали. — Война прекрасна. Она делает смертных сильным оружием. Но с тобой на троне, — продолжил Бату, — будет только печаль, и люди будут проклинать твое имя за все, что они потеряли, — он отклонился и прикрыл глаза. — Век, определенный тем, что могло быть. Упущенными возможностями, а не забранными. Упущенными. Нацуко смотрела на бога войны, лишенная дара речи. Она не думала об этом. Какими будут небеса и земля при ее правлении. Она сосредоточилась на свержении Бату. Она думала, что сможет все изменить, уменьшить количество потерь. Использовать свою силу, чтобы сделать жизни смертных лучше, вернуть то, что они потеряли, и направить всех на лучшие пути для них. За это она боролась. Ради этого пожертвовала Фуюко. — Я могу отдать тебе брата, — Бату словно читал ее мысли. — Только я могу. Даже если ты как-то победишь и займешь этот трон, ты не сможешь вернуть воспоминания или силу брата, — он хищно улыбнулся. — Я их забрал. Только я могу их отдать. Свергнешь меня, и они будут утеряны навеки. Он не смертный, но и уже не бог. Он будет стареть, как смертных, и он умрет, как смертный. И он никогда, — он посмотрел на нее и оскалился, — не вспомнит тебя. Он говорил правду. Только правитель мог забрать у бога силу. Если Бату потеряет трон, Фуюко останется таким, и родится новый бог сирот. Ведь у сирот должно быть божество. Пока сироты молятся, желая воссоединиться с родителями, нужно божество, которое услышит их молитвы. — Или ты можешь выйти из состязания, — Бату пожал плечами. — Сказать чемпиону выбросить артефакты и идти домой. И тогда я верну тебе Фуюко. Все будет так, как было, маленькая Нацуко. Ты и твой брат вместе. Боги-близнецы, как и должно быть. Она знала, так было бы проще. Если Бату говорил правду, то ее правление будет хуже, чем его, а без помощи брата рядом, без его советов… Нацуко будет растеряна. Она всегда полагалась на Фуюко, он был голосом разума, когда она не могла, и она делала так для него. Они были близнецами, рожденными быть богами вместе. Рожденными быть всегда вместе. Она хотела, чтобы он сейчас был с ней, советовал. Озвучивал свою веру. Свою волю. Свои желания. Нет! Нацуко замотала головой. Участие в состязании было планом Фуюко, как и ее. Они решили вместе, зная, что у них был шанс выбрать правильного чемпиона, чтобы свергнуть Бату. Фуюко был богом сирот, но, как и Нацуко, он ненавидел это. Ему не нравилось знать каждого сироту, знать, что, несмотря на молитвы этих детей, он ничем не мог помочь. И он ненавидел войну, ведь ничто в мире не создавало больше сирот, чем война. Фуюко не согласился бы на условия Бату, и он не хотел бы, чтобы Нацуко так сделала. — Нет, — твердо сказала Нацуко. Бату пожал плечами, ухмылка разделила его бородатое лицо. — Как хочешь, маленькая Нацуко. Жаль, что ты не сможешь попрощаться с братом должным образом. Нацуко повернулась и помчалась к большим дверям. Она сделала два шага и замерла. Она оглянулась, Бату все еще следил за ней из-под тяжелых век. — Боишься, Бату? — спросила она как можно слаще. — Бог войны боится маленькой девочки? Бату нахмурился. — Чего мне бояться? — Хороший вопрос, — сказала Нацуко, ее озорство вернулось. — Но ты мог предлагать мне такое, только если боишься, что я одолею тебя. Что мой чемпион одолеет тебя, в этом есть смысл. Потому она выбрала Дайю. В мире не было воина, который мог силой или навыками одолеть бога войны. Он был воплощением силы, боя, генерал, солдат и герой в одном. Но если Нацуко что и узнала от Дайю, так это то, что любого врага можно было одолеть, даже в его игре, пока ты понимал правила лучше, чем он. Нацуко усмехнулась богу войны поверх плеча. — Мой брат может не вспомнить меня, Бату, но я одолею тебя во имя него, — она побежала из тронного зала вприпрыжку, напевая, оставив кипящего Бату. * * * Пока пожилая женщина, Май, приглядывала за дюжиной играющих детей в саду, Нацуко пробралась мимо нее в здание, где держали Фуюко. Ее брат сидел один за столом. Там были ряды столов и стульев, доска в конце комнаты со словами, написанными мелом. Это был кабинет для учебы. Они не просто заботились тут о детях, но и учили их читать и писать, давали знания и навыки, которые могли пригодиться, чтобы жить лучше, когда они покинут приют. Нацуко улыбнулась. Фуюко, ее Фуюко, понравилось бы это место. Они принимали сирот, заботились о них, защищали их, готовили их к миру вне их защиты. Ему тут понравилось бы. Но тому, каким он был раньше, а не сейчас. Не тому, каким он мог стать. Перед Фуюко была открыта книга. Он читал, пока дети играли снаружи. Он всегда был тихим, учился. Нацуко медленно подошла, пытаясь решить, что сказать. Она огляделась, надеясь на вдохновение в классе. Стеллажи с книгами, многие были сложными для ребенка его возраста. Он точно прочел все. Помнил ли он их теперь? Или Бату украл и эти воспоминания? Он хоть что-то помнил? Нацуко оставила осторожность, ведь никогда так себя не вела, и побежала между парт, остановилась перед братом. Она быстро поклонилась и выпрямилась, улыбаясь ему. — Привет. Я — Нацуко, твоя сестра, — она выдавила слова, не дав им задушить ее печалью. — Эм… — Фуюко смотрел на нее без эмоций, а потом встал со стула, выпрямился и поклонился так, будто она была императрицей. — Привет, Нацуко. Я — Фуюко. — Я знаю, глупый. Ты — мой брат, — Бату забрал его воспоминания, но не самого брата. Он еще был там, и он был вежливым даже с ней, носил очки на переносице, даже если не нуждался в них, убирал назад непослушные волосы, а они снова падали на лицо. Его воспоминания пропали, но он все еще был Фуюко. — Прости, — сказал Фуюко, все еще кланяясь. — Я тебя не помню. Сколько ему сказать? Сколько он знал? Глупые вопросы, и Нацуко их не обдумывала. Он думал, пытался понять ситуацию задолго до того, как бороться. Она всегда была импульсивной, забредала по колено, а потом замирала и думала. — Потому что бог войны забрал твои воспоминания, — Нацуко запрыгнула на парту, бумага и уголь упали на пол. — Он — мерзавец, и мы его ненавидим. — Да? — Фуюко выпрямился, скривился от бардака, который устроила Нацуко. Он стал быстро поднимать упавшие предметы, хотя не мог найти кусочек угля. Тот кусочек был потерян. — Да! — сказала Нацуко. — Ты больше меня. — Почему? — Потому что он создает войну, глупая. А война делает сирот. А ты ненавидишь сирот. Нет, не так. Ты любишь сирот. Но тебе не нравится, что сироты есть. Фуюко кивнул. — У всех должны быть родители. У меня… у нас есть родители? Нацуко глубоко вдохнула и сделала паузу. Этот вопрос был сложнее, чем он знал. Может, стоило держаться основ. — Нет, — она покачала головой. — О. Так мы сироты? — Да. Фуюко кивнул, закончил убирать и вернулся к своему столу. Он сел и провел ладонью по книге на столе, глядя на Нацуко. — Я когда-нибудь вспомню? Улыбка Нацуко пропала, она подавляла волну горя. Та грозила смыть ее невинность, оставив ее старухой, а она не хотела, чтобы Фуюко видел это. Он должен был видеть в ней свою сестру, юную и беспечную. — Нет, — она покачала головой, чтобы слезы улетели. — Вряд ли. Придется сделать новые воспоминания. — С тобой? — Конечно! Фуюко улыбнулся. Он редко улыбался, и это разбивало сердце Нацуко. — Так ты останешься? — спросил он. * * * Когда Нацуко пришла в здание, где Ю пила чай с врагом, ее юность пропала. Она снова была старухой. Ее кожа была в морщинах, волосы стали серыми, как зимнее небо. Фуюко не хотел возвращаться в Тяньмэнь. Он не понимал. Он был артефактом, ее артефактом, и она нуждалась в нем, чтобы одолеть Бату, свергнуть бога войны. Он не помнил, что это был его план. Они выбрали ее для состязания, потому что она подходила лучше, но план был его. Она остановилась у двери и ждала, слушала через щель. — Прости, — сказала тихо и хрипло Ю. — Не за что извиняться, — сказала другая женщина, Янмей. — Не думай, что это закончилось. Ты приняла это, но нужны не только слезы, чтобы смыть раны.