падет туманная завеса над вечным сном и тихой болью. А тот, кого ты прокляла, как ядом, наделив любовью, узнает тайные слова, увидит облик твой правдивый, поймет, сколь слеп и глуп он был, метаться станет суетливо, стенать о том, кого забыл. Во лжи его – мое отмщенье, в тени его – моя судьба уходят тени и спасеньем грядет последняя мольба о смерти. Пусть укроет негой и ласково коснется рук, и утомленного побегом прервется сердца шалый стук. Сумасшествие, форменное сумасшествие. Ослепительно яркий – Аронов позаботился, чтобы в мастерской стояли самые мощные лампы – свет сверху, снизу бесконечная чернота зеркала, которую я ощущаю кожей даже через плотную ткань джинсов, сбоку – свихнувшийся поэт, он же убийца, а в голове тупая боль, пульсирующая в такт словам. Зато страх прошел, действительно, чего боятся, если не далее как позавчера я сама хотела умереть. Иван лишь исполнит мое желание. Побыстрей бы, лежать холодно, неудобно, да и конечности затекать начали. – Аронов что-то задерживается, – пробормотал Иван. – А нам нужен? – Ну конечно, как же без него? Действительно, как без Аронова? – Ты не волнуйся, больно не будет, я постараюсь. Она не одобрит, если тебе будет больно. Зато потом тебя никто не тронет, о мертвых либо хорошо, либо ничего… Знаешь, руки болят, пока эту штуковину перевернул… хорошо, тут своя система, блоки, противовесы и все такое, Аронов любит с ним поиграть, ну а я только воспользовался, хотя руки все равно болят. Ну а ты чего молчишь? Хочешь спросить, почему я это делаю? Хочешь, по глазам вижу. Вам всем интересно, вам всем кажется, что я поступаю несправедливо, между тем никто из вас, ни одна тварь не удосужилась подумать над тем, что есть справедливость. Воздаяние. Да воздастся каждому по заслугам его… кажется, так в библии сказано? Я прав? Молчишь… хорошо, что молчишь, не люблю, когда меня перебивают. – Иван присел рядом и, взяв двумя пальцами подбородок, легонько сжал. – И девы томной взгляд печален, а время негою скользя, пчелою злою лики жалит, туманом заросла стезя к реке невинности… Не бойся, умирать не страшно, страшно, когда мертвые на тебя смотрят. Жить гораздо страшнее, жить, осознавая приближение смерти, каждый час, каждую минуту, каждый проклятый день, это мука, адская мука, к которой меня приговорили без моего на то согласия. Умереть я не боюсь, не в этом дело, дело в справедливости, в воздаянии, чтобы каждому по делам его. Не понимаешь? Я объясню, во всяком случае, постараюсь, дело запутанное, так что слушай внимательно. Внимательно, девочка, очень внимательно… Он оседлал стул и, опершись руками на спинку, принялся раскачиваться, в этой картине было нечто ненормальное… хотя, какая к черту норма. – Тридцать два года назад… давно, правда? Целая вечность потерянного времени… так вот, целую вечность назад в маленьком подмосковном городке жил был мальчик. Это был самый обыкновенный мальчик, который любил маму, папу и дедушку Ленина, мечтал стать пионером, а потом комсомольцем и полететь в космос. Таких мальчиков было много, и все они учились в школе, единственной в этом долбанном городе школе, тоже, кстати, самой обыкновенной. Десять классов, три завуча и директриса с выкрашенными в рыжий цвет волосами. Я до сих пор помню ее дикую прическу, представляешь? Она красила волосы хной, потом взбивала их в высокую башню и заливала лаком «Прелесть», а в результате на голове получался этакий шлем из волос, похожих на проволоку. А однажды я случайно – честное слово, случайно – увидел, как она снимает весь этот ужас. Парик, представь себе, наша директриса носила парик. Но мы отвлеклись, солнце мое. Итак, мальчик учился в третьем классе, когда произошло невероятное событие – в третий «А» привели новенькую. Ты помнишь, каково это было быть новеньким в классе? Все смотрят, перешептываются, а ты гадаешь, согласятся с тобой дружить или же объявят бойкот. С Августой дружить отказались, она была слишком хороша для того обыкновенного городка, в котором жил мальчик. Дочь дипломата, а это почти то же самое, что дочь Господа бога, только в Бога тогда не верили. Ну да я не об этом. Папочка Августы, наверное, сделал что-то очень нехорошее, если его выгнали из дипкорпуса, но мальчик меньше всего думал о родителях Августы. Сама она казалась чудом, мальчик никогда прежде не видел таких девчонок: тоненькая, бледненькая с золотыми косами и серыми глазами, от ее взгляда у него начинала кружиться голова, а сердце готово было выпрыгнуть из груди. Мальчик очень захотел подружиться с новенькой и ему удалось. Они возвращались домой вместе и он нес ее портфель, не обращая внимания на глупые дразнилки. Ты помнишь, как в школе называли тех, кто вместе гулял? – Тили-тили-тесто, жених и невеста… – Правильно. Жених и невеста. Говорят, в таком возрасте возможна лишь дружба, но это ложь, мальчик уже тогда любил Августу, и с каждым годом любовь становилась все сильнее. Но видишь ли в чем дело, она его не любила. В то время, далекое, страшное время его никто не любил. Смеялись, все кругом только и делали, что смеялись над Ванькой Тютечкиным. Представляешь, как весело было жить с такой фамилией? Про кличку я вообще молчу, Тютя. Или жирдяй. Я ведь некрасивым был: толстый, прыщавый, потел постоянно и к тому же заикался. Представляешь? – Нет. – Совершенно искренне ответила я. – А я не забыл, каждый раз, видя собственное отражение в зеркале, я вспоминаю его, Тютю. Он был слабым, беспомощным и жутко трусливым, и в классе об этом знали. Сделать гадость Тюте считалось хорошим тоном, а я терпел, долго терпел, пока… впрочем, об этом потом. А сейчас, пока наш гостеприимный хозяин спешит домой, чтобы поучаствовать в представлении, мы с тобой подготовим декорации. Все ведь должно выглядеть достоверно. В руке Ивана появился нож. – Что ты собираешься делать? – Ничего такого, – поспешил успокоить он. – Больно не будет, просто обнаженная женщина на зеркале выглядит куда уместнее одетой. А разрезанная одежда произведет дополнительное впечатление. Знаешь, я ведь всегда хотел стать режиссером, но возможности не было. Иван с поразительной сноровкой освободил меня от одежды, при этом не повредив ни одной веревки. – У тебя красивое тело. – Спасибо. – Это не комплемент, это констатация факта. Я совершенно не умею говорить комплементы, потому что это – ложь, а врать я не люблю. Холодно? – Иван накинул на меня бархатную портьеру, которая раньше укрывала зеркало. – Потерпи, скоро все закончится. Мне очень жаль, что придется тебя убить, просто иначе ничего не выйдет. Кстати, кажется, у нас гости, я отлучусь, чтобы встретить, а ты пока отдохни. А это на всякий случай. Широкая полоса скотча закрыла рот. За семь с половиной лет до… Серж был не просто увлечен, он был повержен, очарован, пленен красотой Ады, он жаждал новых встреч и, забыв про приличия, этикет и невесту, преследовал Аду. Матушка пыталась образумить его, но, стоило увидеть синие-синие глаза и золотую косу, как все слова, обещания и иже с ними, вылетали из головы. Глупо обещать то, чего не в состоянии выполнить. Серж готов был примирится с присутствием в поместье Стефании – матушка настояла, ведь в Петербурге, переименованном в Петроград, небезопасно, матушка и старуха Ефросинья, опекунша Стефании, в четыре глаза следили за Сержем. А ему было наплевать. Пусть следят, пусть делают что угодно, лишь бы не мешали. Его влюбленность списали на "последствия тяжкого ранения", к ней относились примерно так же, как к чахотке, пытались лечить отварами, разговорами и молитвами, не особо надеясь на удачу. Отвары Серж выливал, разговоры терпеливо сносил, молитвы же и вовсе не беспокоили. Но когда Аду, его Аду, его солнышко, попытались услать прочь из поместья, Серж воспротивился. Был скандал. Ефросинья плевала слюной и злобой, потрясала сухими кулаками, призывая проклятья на голову "неблагодарной твари, добра не помнящей", матушка молчала, но Серж по глазам видел: она с готовностью присоединилась бы к травле. Стефания… Стефания, сославшись на плохое самочувствие, заперлась в комнате. Стефание хотела выйти замуж и стать графиней, потому она благоразумно держалась в стороне от скандала. Закончилось тем, что Серж увез Аду. Взял и увез, недалеко, в охотничий домик, маленький, но весьма и весьма удобный. Всю дорогу Ада молчала, прижимая к груди баул с вещами, коих набралось совсем немного, а в домике, увидев холодный камин, грубоватую мебель и затянутое пылью окно, расплакалась. Видеть ее слезы было невыносимо. Серж утешал, он плохо умел утешать женщин, он говорил что-то о будущем, о погоде, о том, что все наладится и здесь недалеко озеро. Он обещал быть с ней всегда и навеки и вообще не возвращаться домой, а потом, когда слова иссякли, поцеловал. Ее губы пахли корицей. На поцелуй Ада ответила пощечиной и Серж, не задумываясь, поцеловал еще и руку. Маленькую, почти детскую ладошку, прохладную и чуть изуродованную мозолями. Они пройдут, обязательно пройдут, эти руки больше никогда не оскорбит работа. – Значит, вот для чего вы меня привезли? – Она больше не плачет, взгляд внимательный, слегка отчужденный, но Серж пробьется через это отчуждение. – И кем я буду? Любовницей? Игрушкой? А потом что? – Когда потом? – Когда наиграетесь. Передадите другому или просто вон вышвырнете? – Ты не игрушка, ты… ты мое благословение… – Ах, граф, оставьте ваши комплименты для тех, кто сумеет их оценить, я же – девушка необразованная, совсем неподходящая пара для вашего сиятельства… – Это мне решать. – Вам ли, Серж? Порой решения уже приняты, а нам остается лишь выполнять… И все-таки он победил, эта победа казалась Сержу самой важной в истории человечества, куда там Александру Македонскому, куда великому Ганнибалу, адмиралу Нельсону, Суворову, Кутузову и иже с ними, Ада Адоева была милее и желаннее всех городов, крепостей и империй вместе взятых. Ада Адоева отныне и навеки принадлежала ему. Серж был пьян и счастлив, Ада… Ада молчала. Даже когда он засобирался домой – постоянно жить в охотничьем домике Серж не собирался – она не сказала ни слова. Но само ее молчание Серж принимал как знак согласия. Иначе и быть не может. Якут – Значит, вас интересуют дела давно минувших дней? – Поинтересовался Лехин. – Ваня Тютечкин? С чего бы? Хотя, догадываюсь, подозреваете его. Глупость, господин капитан, полнейшая глупость, потому как Ванечка органически не способен на поступок. Он только кажется этаким суперменом, на самом же деле, как был куском желе, так им и остался, упаковка другая, а содержимое то же. Кстати, ваша сестра мне понравилась, настырная особа, далеко пойдет. Верочка осталась по другую сторону запертой двери и в другое время Эгинеев думал бы лишь об ожидающем его скандале, но сейчас и Верочка, и скандалы отошли на второй план.