Она улыбается и жмурится от счастья, и Серж счастлив вместе с ней. Вместе с ней легко быть счастливым. – Скоро Рождество… – Что тебе подарить? – На Рождество? – На Рождество. – Сердце, – отвечает она, не задумываясь, – подари мне свое сердце, только, чур, насовсем. Серж смеется. Господи, какое же она чудо, золото, наряды, дом… он как-то хотел подарить Адочке дом, не в Москве, не в Петрограде, всего-навсего в Уртинске, что в пяти верстах от поместья, но матушка воспротивилась. Матушка ненавидела Аду. Все в доме ненавидели Аду, а она жила, не замечая этой ненависти, она была слишком счастлива, чтобы обращать внимание на других. В имение Серж вернулся затемно. С неба сыпался настоящий снег, легкие, крупные хлопья, и на душе от первого снега и любви было легко и счастливо. Душа жаждала полета, вверх, к небу, к богу и ангелам. Жаль, что не с кем поделится этим всепоглощающим счастьем. Дом встречал темными окнами и покоем. Спят уже. Господи, как люди могут спать, когда идет первый снег и небо похоже на взбитую перину? – Сережа, ты ли это? Матушка? Час поздний, а она не спит? Неужто случилось что-то? – Я. – Подойди ко мне, Сережа. Случилось. Точно что-то случилось? Неужели, снова война? Снова грязные окопы, тупые солдаты, мерзлая земля и соловьиный пересвист пуль? Только не война, пожалуйста, он не хочет возвращаться ТУДА. Он только-только научился спать. И жить. А Ада? Как он может возвращаться на фронт, когда у него есть Ада? Мать была странно-ласковой и говорила нарочно тихим тоном, словно с больным. Или обреченным? Именно из-за этого тона, который так не вязался с обликом матушки, Серж не сразу понял, о чем она говорит, а, поняв, не поверил. – Что? – Я говорю, Сережа, ты должен расстаться с этой девицей. – Адой? – Адой. – Матушка сморщилась, словно рюмку нехорошей водки выпила. – Ты должен с ней расстаться, сынок. – Почему? – Большей нелепости Серж и представить не мог. Расстаться с Адой? Да он скорее умрет, чем расстанется с ней. Нет, не так: расставшись с ней он умрет всенепременно. – Серж твой роман слишком затянулся. Твое имя и имя этой… этой девицы! Если бы ты знал, какие сплетни о вас ходят… У меня сердце кровью обливается, когда я вижу, что она с тобой делает. Серж, ты ведешь себя непотребно. Ты совершенно забыл, кто ты есть! О своем долге, о том, что значит имя Хованских. Ты готов растоптать это имя в угоду какой-то смазливой девчонке, поведение которой я даже обсуждать не стану. – Я женюсь. – Конечно, ты женишься, сразу после Рождества. Если, конечно, твоя невеста не передумает, что, кстати, весьма и весьма возможно. С чего бы девушке благородной терпеть подобное к себе отношение? Ты не стесняясь ни людей, ни Бога живешь в похоти и разврате с непотребной девицей, в то время как твоя невеста вынуждена ждать, когда же вы, Серж, натешитесь и соизволите вспомнить о той, которой обещали любовь и защиту. – Голос графини Хованской проникал прямо в череп, слова-шипы, слова-пули, а снаружи снег падает, в охотничьем домике горит огонь, можно лежать, любуясь рыжими лохмами, и ни о чем не думать. В охотничьем домике спит Ада. Его Ада. – Я женюсь на Аде. – На ком? На этой девке? На распутнице, до венчания вступившей в связь с мужчиной?! На безродной нищей потаскухе?! На змее, обманувшей доверие сестры? Стефания глаза выплакала от горя. Бедняжка выехать не может, поскольку вокруг только и разговоров, что о тебе и этой девке! А я говорила, я предупреждала и Стефанию, и Ефросинью, что эта, прости господи, родственница добра не принесет! Взгляд у нее змеиный, а ты, сын, не видишь. Ты ослеплен ею! Но ты должен остановится. Отошли ее. Серж молчал. Отослать Аду ради того, чтобы успокоить сплетников? Добровольно расстаться с солнцем? Жениться на Стефании? Толстоватой, неуклюжей, громогласной Стефании? Что у нее есть, у Стефании? Имя? Род, достаточно знатный, чтобы не было стыдно взять ее в жены? Мифическое достоинство, которое якобы утратила Ада? Приданое? Мать смотрит с гневом и печалью, мать считает его больным, а, между тем, он здоров, более здоров, чем когда бы то ни было, но все достоинства Стефании меркнут перед красотою Ады. – Я знаю, о чем ты думаешь, сын. Да, ты можешь расторгнуть помолвку со Стефанией и, полагаю, у нее хватит сил, чтобы пережить и этот позор. Возможно, когда-нибудь тебе простят сей необдуманный шаг. Но женитьбы на любовнице не простят никогда и ни при каких обстоятельствах. Путь в общество будет закрыт и для тебя, и для нее, ни одна благородная дама не падет столь низко, чтобы находится в одном доме с гулящей девкой. Балы, клубы, скачки, театр, балет, выезды в столицу… Все будет закрыто, причем не только для тебя и нее, но и для ваших детей. Твои друзья отвернуться от тебя, приятели разнесут новость о позоре по всей России, двери домов, где еще недавно тебя принимали с распростертыми объятиями, закроются, и само имя Хованских будет забыто, вычеркнуто, вымарано, втоптано в грязь. И втоптано тобою! – И пусть. – Пусть? Пусть?! Твои предки кровью заработали право на это имя! А ты вот так просто швыряешь его в грязь?! Нет, Серж, так не будет. Ты женишься на Стефании и отошлешь свою девку прочь, или же я прилюдно от тебя отрекусь. Выбирай: либо мать, либо похотливая девка, которых в твоей жизни будет много. Наверное, если бы Серж проявил настойчивость, наверное, если бы он нашел слова, чтобы рассказать об Аде и своей неправильной, запрещенной любви, то… Он струсил. Отступил, прикрываясь щитом долга и длинной вереницей славных предков, которые обязывали хранить славное имя Хованских. Серж убеждал себя, что уступка – временная, да, он женится на Стефании, но Аду, Аду он не бросит. Просто… просто пока отошлет в одно из дальних поместий, чтобы успокоить мать. Что же касается Стефании, то… она достаточно благоразумна, чтобы не мешать супругу жить. Он не станет ограничивать свободу жены, пусть делает, что хочет, а он вернется к Аде, поселится в Охотничьем домике и будет наблюдать за огнем, золотым морем ее волос и снегом, что похож на пух… Главное, чтобы Ада поняла, главное, чтобы согласилась. Химера В черепе непостижимым образом уместилась вселенная вместе со звездами, кометами и черными дырами. Вселенной было тесно, она давила на кости черепа и моя голова раскалывалась от боли. – Ну же, милая, – сказала одна из черных дыр, – открой глазки! Лица коснулось что-то холодное и мокрое, Вселенная тут же исчезла, но голос остался, очень знакомый голос… – Не надо притворяться, я знаю, что ты не спишь. Посмотри на меня. Противиться голосу было невозможно, и я послушно открыла глаза, о чем моментально пожалела – яркий свет ударил по вискам. Кажется, я застонала. – Больно? Потерпи, боль скоро пройдет. Хочешь водички? Не дожидаясь ответа, Иван приложил к губам горлышко бутылки, я глотнула и закашлялась: холодные пузырьки газа ударили в нос. – Какая же ты неаккуратная, – укорил Иван. – Если не хотела пить, то нужно было сказать, а теперь облилась вся. – Это ты? – Глупый вопрос, конечно же, я – это я. А остальное не важно. Я попыталась сесть, но обнаружила, что не могу пошевелиться. – Прости, но во избежание разного рода недоразумений мне пришлось принять кое-какие меры. Тебе удобно? Мне было неудобно, мне было страшно, я готова была поверить во все, что угодно, но… только не Иван… Он утешал меня, он носил меня на руках, вытирал слезы и бинтовал разрезанные стеклом ноги. Он сочинял стихи и обещал разобраться со Славкой. Он не дал мне умереть и теперь собирался убить. – Ну, успокойся, – Иван ласково погладил меня по голове. – Не надо плакать. И кричать не надо, все равно ведь никого нет, а если будешь дергаться – поранишься, это больно. Я лежала на гладкой, скользкой и холодной поверхности, в шею впивались твердые бугорки непонятного происхождения. Руки были сложены на груди, как у покойника, запястья связаны широким скотчем, а локти – веревкой. Она же пересекала живот – колючие волокна забрались под свитер и неприятно царапали кожу – колени и крепко охватывала щиколотки. Все-таки я попробовала вырваться. Бесполезно, только расцарапала живот о веревку и едва не вывихнула руки. Иван же некоторое время молча наблюдал за моими попытками, потом ему надоело и он легонько – просто, чтобы продемонстрировать силу – шлепнул меня по губам. – Успокойся, а то повредишь зеркало, Ник-Ник потом расстроится. Кстати, он опаздывает, что очень, очень плохо. – Зеркало? – Я, склонив голову на бок, убедилась, что мир окончательно сошел с ума. Гладкая поверхность, на которой я лежала, была зеркалом, тем самым драгоценным Зеркалом Химеры, которое так любил Аронов. – Странно, да? – И присев сбоку, так, чтобы я его видела, Иван продекламировал: – И небо, шорохов полно, дождем осыпалось колючим. Что кровь, что боль, а что вино, растрескались на звезды тучи. И пьяный ветер говорит, что в прошлом не было ошибок, что Бог к тебе благоволит, а путь в минулое так зыбок… Не верь ему, не верь себе, судьба-подруга многолика. Дрожащим сном в осенней мгле, старинной брошью сердолика, лицо ее из бездны лет глядит, печальная принцесса. Ты знаешь тьму, я знаю свет,