За семь лет и неделю до… Она не поняла, она не желала понимать, Ада отгородилась стеной молчания, только в синих глазах закипали злые слезы. А Серж говорил, он говорил уже второй час кряду, заново перебирая старые аргументы. Про титул, про род, про обязательства, про то, что отказаться от данного слова не может, ибо этот отказ навлечет позор не только на него, Сержа Хованского, но и на не рожденных еще детей. За окном сыпал снег, томилась одиночеством пушистая ель в углу – Серж специально искал самую красивую, достойную Ады и этого дома, потом самолично рубил и волок на санях, и смеялся вместе с Адой, цепляя на зеленые лапы звезды и вырезанных из серебряной фольги ангелов. Под этой елью Серж спрятал много подарков: шелковые ленты для волос, черепаховый гребень, золотой браслет и маленькое медное сердечко на цепочке. Его Серж случайно заметил на лотке уличного торговца, увидел и вспомнил просьбу Ады. «Подари мне сердце», – сказала она. Что ж, пусть не золотое и даже не серебряное – заказывать такой подарок было уже поздно – но как-никак сердце. На следующее утро Ада, разбирая подарки, первым делом примерила именно дешевую цепочку с медной подвеской в виде сердечка. В этом незамысловатом подарке Ада усмотрела некий тайный, доступный ей одной смысл. Она была счастлива, и Серж был счастлив вместе с ней. Только он сам, своими руками разбил счастье. Зачем ему понадобилось говорить о женитьбе именно сегодня? Зачем понадобилось разрушать светлый праздник Рождества Христова. Но свадьба через неделю, он и так молчал слишком долго. Матушка, обрадованная уступкой, больше не укоряла его за долгие отлучки, вряд ли она вообще их замечала. Матушка вместе с невестой – бедная девочка сирота, некому ей помочь, бабка, приглядывавшая за Стефанией, чересчур стара, а других родственников у девочки нет – окунулись в водоворот приготовлений к грядущей свадьбе, предоставив Сержу право самому разбираться со своими проблемами. Проблемой они считали Аду, его Аду, которая растерянно хлопает ресницами, из последних сил сдерживая слезы, и сжимает в ладошке гребень, его подарок, а медное сердечко бесполезным украшением прикорнуло меж ключиц. – Почему? Один-единственный вопрос, но Серж теряется. Почему? Он и сам не знает, почему, просто… просто так получилось. – Я убью ее, – обещает шепотом Ада, – я убью, убью… Всех убью… и ее, и тебя, и себя. Слышишь, Серж Хованский? – Что ты такое говоришь? – Серж пытается погладить ее по голове, утешить, но Ада отстраняется. – Почему она? Ты ведь любишь меня, ты же говорил, что любишь, тогда почему? Имя? Род? Деньги? Граф Хованский чересчур хорош, чтобы жениться на какой-то там безродной замухрышке? Да? Кем я буду? – Моей любимой женщиной. Свадьба… Свадьба – это обычай. Я должен жениться, чтобы сохранить род, но любить я буду только тебя, Ада, не сердись, в конце концов, никакой трагедии не произошло и не произойдет, мы будем вместе, ты и я… – И она. – Она глупая и уродливая, – утешает Серж, – вот увидишь, она нам не помешает, будем жить как раньше, только лучше. Ты ведь достойна самого лучшего, правда, милая? Она тихонько всхлипывает в подушку, и в доме становится невыносимо: слишком страшно видеть ее слезы, слишком больно. В тот вечер Серж уехал раньше обычного. Ада успокоится и все будет так, как раньше, только гораздо, гораздо лучше. Химера – Иван, ты? – Я вздохнула с облегчением. – Уже? Так быстро? – Я спешил. – Как тебе эта выставка? – Мило, очень даже мило, особенно вот та работа. Я повернулась, чтобы лучше рассмотреть, и в следующий миг белый потолок рухнул мне на голову. Больно. Творец В общем-то все прошло гладко, Аронов и раньше знал, что люди слепы, но чтобы настолько… только вот Лисс с каждой минутой раздражала все больше, от нее за версту несло обманом, а она, уверившись в том, что вытащила счастливый билет, с наслаждением играла чужую роль. Дура. И Ксана дура, что подставилась. Ксана хотя бы в глаза не лезла, не то, что эта… Натужно улыбается, щебечет что-то и ни на шаг не отходит от Аронова. Скорей бы все закончилось, скорей бы домой, в кабинет, отгородится дубовой дверью от остального мира и работать. Только в работе истинное удовольствие, только в работе другой мир, только создавая, человек может быть счастлив. Эти, что собрались вокруг, не люди – быдло, тупое, привыкшее к правилам, регулярной кормежке и не менее регулярным развлечениям. В груди неприятно покалывает, наверное, не мешало бы к врачу сходить, а то все Лехин да Лехин. Если подумать, то Марата вряд ли можно назвать врачом, все его знания остались в глубоком прошлом, и странно, что Аронов раньше не задумывался над этим. Какой из Лехина врач, если он уже, почитай, десять лет не практикует? И ведь молчит, гад, нет бы посоветовал другу обратиться к какому-нибудь профессору, только твердит «с тобой все в полном порядке, это переутомление, нужно больше отдыхать и меньше нервничать». Коновал, как есть коновал. – А я так рада, что все прошло хорошо… – В тысячный раз сказала Лисс, поправляя платье. – С этой маской так неудобно, не могла отделаться от чувства, что она вот-вот упадет. А мне предложили интервью дать. – Не тебе. – А кому? – Искренне удивилась Лисс. – Химере. – Но Химера – это же я. – Ты – это ты, а Химера – это химера. – Ник-Ник подумал, что мог бы и не объяснять, Лисс все равно не поймет, для нее это слишком сложно. Кстати, где Шерев? Это его обязанность развлекать Лисс, а заодно присматривать, чтобы девица вела себя в соответствии с образом. На вопрос Аронова Лисс ответила с потрясающей откровенностью. – Нажрался, как скотина, я его в туалете заперла, пусть проспится, а то неудобно как-то. Аронов аж зажмурился от злости. Ну Иван, ну урод моральный, ведь предупреждали же, просили… один единственный вечер мог бы потерпеть, а он как нарочно. Это последняя капля, пусть делает, что хочет, но к «л’Этуали» и проектам Аронов его больше не подпустит. – Представляете, мне там один сказал, что такое лицо, как у меня, грешно было прятать! – Лисс кокетливо хихикнула, и Ник-Ник подумал, что в чем-то он Шерева понимает: уж лучше, напившись до потери пульса, спать в туалете, чем несколько часов близко общаться с этой дурой. – А еще ему эта… ну, которая у вас осталась, звонила, вроде бы как зеркало какое-то разбила… – Что?! – Ну я плохо поняла, Иван с ней разговаривал, а я рядом стояла, и слышала не все, а рассказывать он не захотел, только почему-то сказал, что вы расстроитесь, потому что это ваше любимое зеркало, а потом посоветовал запереть все, тогда доказать нельзя будет… – Как давно был звонок? – Ну… – Лисс наморщила лобик, и Аронов испытал острое желание придушить эту идиотку, которая битый час рассказывает ему о поклонниках и интервью, но при этом молчит о самом важном. Зеркало, его Зеркало разбито, уничтожено, растоптано какой-то… а Шерев помогает замести следы. Они специально это сделали, знали, как причинить боль. Без Зеркала Аронов не сможет работать, а без работы – умрет. – Минут сорок. Или час. Почти сразу после того, как фуршет началсяю Он поговорил, потом шампанского выпил, потом мартини, коктейль и еще из фляжки своей, которую при себе носит, а потом сказал, что ему нужно отдохнуть и пошел в наш туалет, который на втором этаже, женский. Я посмотрела, а он на унитазе храпит, ну я дверь на ключ и закрыла, чтобы никто не увидел. Я сразу сказать хотела, но сначала Иван, а потом забыла и вообще, если бы что-то важное было, вам бы уже доложили. Я правильно сделала? – Правильно, милая, правильно. – У Аронова не осталось сил даже на то, чтобы разозлится на эту дуру. – А теперь, золотце, слушай внимательно. Ты сейчас находишь Марата Сергеевича и говоришь ему, что… что мне срочно понадобилось уехать домой, возвращаться я не буду, поэтому пусть всем тут сам занимается. Понятно? Лисс кивнула. – И чтобы от Лехина не на шаг! – Я ж не дура. – Фыркнула Лисс. За семь лет и один месяц до… Наверное, матушка была права, титул ко многому обязывал, но… Но с Адой, смешливой, веселой, красивой, похожей на солнечный зайчик Адой, Серж забывал обо всем: матушкиных наказах, титуле, долге перед потомками и войне. Самое главное, он забывал о войне и хромом солдате, вытесненном из снов милой улыбкой Ады. Теперь Серж засыпал с мыслью о ней и просыпался, радуясь новому дню, новой возможности увидеть ее. Была, конечно, Сетфания, претендовавшая на роль графини Хованской, и сделанное предложение – черт, он совершенно не помнит, когда и при каких обстоятельствах делал это самое предложение – и обязательства, и обстоятельства, и подготовка к свадьбе, но… но, право слово, это все мелочи. Серж видел лишь Аду, Серж жил мыслью о ней. Серж жаждал заполучить ее себе и впадал в бешенство от одной мысли, что Ада может достаться другому. Ни за что и никогда. Их любовь продолжалась не долго, Серж хорошо помнил каждый месяц: сентябрь с летящими по воздуху паутинками, яблоками, медом и букетами из кленовых листьев. Октябрь с первыми заморозками, от которых у Ады румянились щеки, и седеющими лугами. И строгий ноябрь с холодным ветром и мерзлыми лужами. Ада прекрасно ездила верхом и Серж под молчаливое неодобрение матери подарил ей лошадь. Теперь они могли встречаться тайно, вдали от досужих сплетников и завистливых взглядов. В охотничьем домике было тепло и уютно, даже когда наступил ноябрь с его дождями, сыростью и мокрым снегом на ночь. – Я так тебя люблю, что самой страшно, – признается Ада. По обнаженному телу скользят тени, волосы бескрайним золотым морем растекаются по простыням, в глазах отражается огонь, медвежья шкура на полу и Серж. Он не отвечает, он не знает, что ответить, чтобы не нарушить этот нечаянный покой. Он готов лежать, просто лежать рядом с ней, кожей впитывая тепло ее тела. – Если ты меня предашь, я умру. – Ада… – Пообещай, что никогда меня не оставишь. – Обещаю.