Дом скрипел, шелестел, пугал тенями. Дом возмущался моей наглостью, но отступать я не собиралась. Замок открылся легко, а дверь, пропуская меня на заветную территорию, только тихонько заскрипела, словно предупреждая о чем-то. Внутри все было знакомо и обыкновенно. Белые стены, яркий свет, от которого быстро начинали болеть глаза, задернутое бархатной шторой Зеркало и мольберт в углу. А Аронов талантлив, вот уж правду говорят, кому все, а кому и ничего. Женщина на картине сидела спиной к зрителю. Черный шелк, жмущийся к бедрам, тонкая линия позвоночника, бледные полулуны лопаток, нежная шея, высокая прическа… она была прекрасна в своей полунаготе и она не была мной. Не знаю, почему я так решила, но даже без лица, которое Аронов непременно изобразит в зеркале, стоящем перед незнакомкой, я знала, что она – это не я. Она – Химера. Химера – это то, чего нет. Внезапно мне стало страшно. Белые стены слились в одну сплошную белую линию, потолок падал сверху, а Зеркало, хитрое Зеркало на картине улыбалось. Еще немного и оно покажет лицо, ее лицо и тогда… Нужно уходить отсюда, и из мастерской, и из дома вообще. Нужно бежать, пока не поздно. Нет, нужно взять себя в руки и успокоится. Подумаешь, портрет, ничего-то в нем страшного и нету, вот если бы на картине была изображена я с отрезанной головой, тогда стоило бы побеспокоиться, а так… Нервы пора лечить. И стараясь не оглядываться на странный портрет, я продолжила осмотр мастерской. В самом дальнем углу обнаружилась дверь, белая, в цвет стен, и потому незаметная, а за дверью еще одна комната, небольшая, но очень интересная. Здесь висели картины, немного, но зато какие! Ослепительно яркая женщина-день, и соблазнительно-черная, словно вылепленная из черного шоколада, женщина-ночь, серебристая женщина-река и взрывоопасная женщина-огонь… образов много, но… она одна. Фигура, лицо, главное, лицо – почти детское с широко расставленными чуть раскосыми глазами, тонкими дугами бровей и пухлыми губами. Она смотрела на меня с каждой из картин, то удивленно, то возмущенно, то печально… она была везде. Она была явью и отражением. Странным отражением в Зеркале Химеры, что ехидно улыбалось с каждой из картин. – Знаешь, – раздался над ухом нежный голос. – А я ведь был уверен, что он не забыл ее. За семь лет до… Свадьба состоялась аккурат после Рождества, матушка была довольна и даже соизволила выразить сыну свое одобрение. Стефания радостно улыбалась, примеряя к себе новый титул. Графиня Хованская. Не такой Серж видел будущую графиню. У его жены должны были быть волосы цвета солнца, голубые глаза, брови вразлет и мягкие, нежные руки с тонкими пальчиками. А еще другое имя. Ада, Ада Хованская. – О чем вы задумались, супруг мой? – Стефания густо краснеет, и лягушачье личико расплывается в несдержанной улыбке. До чего же ей радостно называть Сержа супругом. – Ни о чем. – Серж изо всех сил старается быть вежливым. В конце концов, Стефания не виновата, что уродилась столь неприглядной, как не виновата в том, что Серж влюблен в Аду. Кому была нужна эта свадьба? Соседи и родственники перешептывались, обсуждая достоинства невесты и поведение жениха. О, каждый из приглашенных знал, что свадьба состоялась исключительно благодаря усилиям старой графини. Слухи о прекрасной любовнице Сержа Хованского разлетелись далеко, и теперь гости гадали: осмелится ли Хованский возобновить связь или же даст девице отставку? Дамы злорадствовали, мужчины… пожалуй, что сочувствовали, но Сержу от их сочувствия было не легче. Бедная Ада не заслужила подобного отношения. Да в одном ее мизинце больше благородства, нежели во всей этой толпе. Разряженные уроды. Ну почему господь столь несправедлив? Почему, наделив Аду красотой, он не дал ей другой судьбы? Поменять бы их со Стефанией местами… Ада в белом платье, украшенном кружевом и атласными лентами, смотрелась бы куда уместнее неуклюжей родственницы. Стефания похожа на жабу, лицо широкое, со слабым подбородком и глазами навыкате, узкий лоб и широкий рот, волосы неопрятного серого цвета, и морщинки на коже. Серж с наслаждением выискивал у невесты все новые и новые недостатки, а Стефания смущалась и краснела. Отвратительно. Ада ждет его в охотничьем домике, где горит камин, роняя искры на речной камень, на полу дремлет медвежья шкура, а окна разрисованы морозными узорами. Ада обещала ждать. Свадьба тянется бесконечно, церемония венчания закончилась, но гости и не думают расходиться, в доме накрыты столы, а в хозяйских покоях служанки ждут невесту. Стефания нервничает, гость пьют за здоровье молодых, а Сержа тошнит от этого собрания. Вырваться из дома удалось лишь на третий день. Серж гнал коня, с наслаждением вдыхая морозный воздух, засыпанные снегом поля радовали глаз бесконечной белизной. Серж даже остановил коня и, набрав полные горсти колючего снега, вытер лицо. Стало легче. Позади, в поместье, осталась матушка и молодая жена, которая за три дня успела изрядно надоесть. Ко всем бедам Стефания оказалась глупой и капризной, она требовала комплиментов, внимания и немедленной поездки в Петроград. Про войну и беспорядки, которые по слухам терзали столицу, она и слушать не хотела. К счастью, матушка сумела вразумить Стефанию. Правильно, ни в какой Петроград Серж не поедет, зачем ему Петроград, когда есть снежные поля, охотничий домик с огнем и медвежьей шкурой на полу, и Ада… Ада исчезла. Дом был пуст. Входная дверь аккуратно заперта на замок, пепел из камина вычищен, шкура скатана в валик, удобный для хранения, но ни следа Ады. Было больно. Якут Аронов говорил долго, и как показалось Кэнчээри, маэстро был раздражен и при этом не давал себе труда скрывать раздражение, видать, сильно его репортеры достали. – Павлин, – прошептала Верочка на ухо, и мысленно Эгинеев с ней согласился. А вот Ксана выглядела слишком уж спокойной, конечно, с заднего ряда было не слишком хорошо видно, но Эгинееву казалось, что Ксанину нервозность он уловит на любом расстоянии. Но сегодня Ксаны не было, зато была Химера, отрешенная, прекрасная… ненастоящая. В какой-то момент времени Кэнчээри отчетливо понял – она ненастоящая. – Ну и чего в ней такого, что все вокруг пищат? – Верочка спрашивала скорее по инерции и в ответах не нуждалась. – Шерев, такой мужик, а тоже за ней бегает… У него жена – красавица, не то, что эта… Кстати, ты знаешь, что Шерев с Ароновым в одной школе учились? – Не учились, – ответил Кэнчээри. – Учились. Факт общеизвестный. – А я тебе говорю, что нет. Мы проверяли. Шерев никогда в той школе не учился. – Да? – Удивилась Верочка. – Надо же… А говорят, что… Шерев в каждом интервью рассказывает, как они в школьном театре «Трех мушкетеров» ставили, и как его талант заметили… Аронов д’Артаньяном был, Лехин – Арамисом… – А Шерев? – Шерев вроде режиссером. Хотя с другой стороны, если он режиссер, то как его заметили? – Верочка чуть повысила голос, и на нее тут же шикнули. Можно подумать, кому-то интересны ее рассуждения, тем более, что действие достигло того кульминационного момента, ради которого и затевалось все это представление. Аронов сел, а девушка-Химера, наоборот, поднялась, и Эгинеев окончательно убедился, что это не Ксана. В той, что сидела за столом, все было то же самое, но чуть хуже, бледнее, как в отражении. Девушка убрала волосы, сняла маску и улыбнулась. Наверное, она была красива, но Эгинеев видел лишь обман, очередной обман. – Туфта, – сказала Верочка. Жидкие хлопки и невнятное бормотание – видимо, многие разделяли Верочкино мнение – утихли, стоило красавице открыть рот. – Да, – сказала она совершенно чужим голосом. – Это мое лицо. Видите сами, ни шрамов, ни язв, ни прочих… недостатков. Она позволила себе улыбнуться, и Эгинеев испытал острое желание врезать этой стерве по хорошенькой мордашке. За обман, за притворство, за то, что она – не Ксана. – Вы подтверждаете, что она – это… – Худой тип с серьгой в ухе запнулся, но Шерев ответил. – Подтверждаю. – И по-хозяйски обнял обманщицу, та противно захихикала, прижимаясь к «любовнику». Эгинееву стало противно. – Тогда зачем нужно было прятать лицо? – Поинтересовалась гламурного вида блондинка. – Говорят, что главное в женщине – это загадка, а мы лишь опробовали данное утверждение на практике. – И как, успешно? – Блондинка сдаваться не собиралась. – Вполне. Вопросов было много, и к обманщице, и к Шереву, и к Аронову, не интересен журналистам был разве что Лехин, который сидел с видом мученика и время от времени посматривал на часы. Марат Сергеевич откровенно скучал. Что же касается Эгинеева, то он тоже с нетерпением ждал окончания «официальной», так сказать, части мероприятия. Ему срочно нужно было поговорить с Ароновым, или с Лехиным. Ну вот, кажется, все. – А она дура. – Вынесла вердикт Верочка. – К тому же крашеная. Лехина удалось выловить в коридоре, и к появлению Эгинеева он отнесся с философским спокойствием. – Мы, кажется, не договорили? – Вежливо поинтересовался Марат Сергеевич. – Так точно. – И у вас имелись ко мне вопросы? – И сейчас имеются. – Тогда предлагаю пройти в кабинет. Правда, придется преодолеть это столпотворение, но возможность поговорить в спокойной обстановке стоит того. Окончательно расслабившийся народ теперь радостно набивал желудки бесплатным угощением, Лехин смотрел на вынужденных гостей со странной смесью восхищения и брезгливости, будто удивлялся, что эти все люди здесь делают. Эгинеев же сосредоточился на том, чтобы не отстать – потеряешь Лехина из виду, и где потом его искать? У самой двери их догнала Верочка, ну вот, сейчас привяжется к Марату Сергеевичу со своим интервью, а тот, разозлившись, прогонит обоих. Не то, чтобы Эгинеев так уж боялся гнева господина Лехина, допросить-то его в любом случае сможет, не здесь, так в своем кабинете, вызовет повесткой и побеседует, но это дольше и разговор не совсем тот получится… Эгинеев мысленно пожелал любимой сестре на время исчезнуть, а вслух недружелюбно – чтобы сразу поняла, что ему не до шуток – поинтересовался. – Тебе чего? – Я вспомнила. Добрый день, – Верочка вежливо улыбнулась Лехину. – У Шерева раньше другая фамилия была, на «т». Тюкин вроде… – Тютечкин. – Поправил Марат Сергеевич. – Иван Тютечкин, смешно, правда?