Верочка чувствовала себя здесь, как рыба в воде. Эгинеев некоторое время наблюдал за ней: вот подошла к солидной упакованной в бархат даме, перебросилась парой фраз и перешла к лохматому типу в рваных джинсах. От типа – к девушке с проколотой нижней губой, потом к седовласому господину в элегантном костюме… – За дамой следите? – Поинтересовался Лехин. Откуда он появился, Эгинеев не заметил. Выглядел Марат Сергеевич как всегда безупречно – костюм, галстук, прическа, даже выражение лица сегодня какое-то торжественное, такое обычно бывает у гостей на свадьбе. – Это сестра. – Зачем-то объяснил Эгинеев. – Симпатичная. Вы не находите, что здесь слишком уж шумно? Кэнчээри кивнул, разговаривать в этом звуковом хаосе было совершенно невозможно, а поговорить с Лехиным нужно, очень нужно. Поэтому, когда Марат Сергеевич предложил пройти «в место, более подходящее для беседы», Эгинеев охотно согласился. – Ох, не люблю подобные мероприятия, – признался Лехин, промокая носовым платком вспотевший лоб. Закуток, куда привел Марат Сергеевич, по-видимому, являлся чьим-то кабинетом: выключенный компьютер, заваленный бумагами стол, фотография рыжего карапуза, приклеенная к монитору, и керамическая кружка с собачьей мордой. Почти домашний уют, Эгинееву даже неудобно стало, но Лехин на чужой территории чувствовал себя свободно, значит, знал, куда вел. – Шум, гам и куча бездельников, желающих выпить на халяву… Нет, нет, это я не про вас. С вами я сам хотел побеседовать, но все дела, понимаете… расписание такое, что к концу дня собственное имя забываешь. Признаться, очень рад, что вы сами позвонили и заглянули. Хотел спросить, как продвигается расследование? Нашли уже убийцу? – Почти. – Да что вы говорите! – Восхитился Лехин. – А я, признаться, и не рассчитывал. Эх, зря у нас милицию ругают, такое мертвое дело, а вы раскрыли. Похвала была приятна, но в искренность ее Эгинеев не поверил. – А у нас вот, неприятности, одни завистники кругом… клеветники… напишут невесть чего, а нам потом расхлебывай. Я, конечно, с самого начала был против этой затеи с маской, к чему прятки, если заранее понятно, что когда-нибудь лицо придется открыть. Уж лучше с самого начала, а то деньги вложены, а проект, считайте, умер, кому она интересна будет, если тайну раскрыть. А не раскрывать – так обманщиками назовут, скажут, что уродину… прости господи… в модели толкали. Вот и приходится изворачиваться… Так значит, уже знаете, кто убийца? – Догадываемся. – Эгинееву не хотелось распространяться на эту тему, потому как не было уверенности, что господин Лехин отнесется к догадке серьезно. Скорее уж решит, что капитан с ума сошел. Положение спас телефон, и Кэнчээри, извинившись, вышел в коридор. – Эгинеев? До тебя дозвонится, что до Смольного во время революции, – Олег был весел, либо ему удалось что-то узнать, либо просто успел опрокинуть пару кружек пива, и теперь все проблемы были по колено. – Ну? – Что «ну», никогда твой Шерев не учился в той школе. – Что? – Эгинеев готов был услышать, что угодно, но только не это. – Не учился, говорю! – Проорал Олег. – Нету такого в списках! Не значится! – Ладно, спасибо. – Пожалуйста! Ты там аккуратнее отдыхай, а то совсем оглохнешь. – Олег отключился, а Кэнчээри еще некоторое время стоял в коридоре, пытаясь переварить полученную только что информацию. Его стройная, изящная, как Эйфелева башня, теория, рушилась прямо на глазах. Если Шерев не учился в Ряжино, то значит… Значит у него не было мотива. А у кого был? В коридор вышел Лехин и, постучав пальцем по циферблату, заметил: – Время. Если вы не против, перенесем наш разговор, а то, знаете ли, не хотелось бы пропускать представление. Да и вам, я думаю, будет полезно поглядеть. За пять лет и несколько месяцев до… Время шло. Время собирало минуты, часы, дни, из которых лепило недели и месяцы. Полтора года унылого существования, матушка, Стефания, слуги, нечастые выезды в гости и нудные вечера в обществе людей, которые его не понимали. Пожалуй, именно непонимание тяготило Сержа, и еще неуклюжая, раздражающая забота, которой окружала супруга Стефания. Она изо всех сил старалась быть идеальной женой, интересовалась делами, расспрашивала о родственниках, пыталась строить планы на будущее, и даже не настаивала на поездке в Петроград. Только вот разговоры стояли поперек горла. Стоило Стефании открыть рот, и у Сержа моментально начинала болеть голова. Еще матушка со своими советами, вечно лезет, куда не просят, Стефанию защищает, на Сержа давит, чтобы к жене относился с почтением и любовью, не понимая, что любви в нем больше не осталось. Ада исчезла. Гордая, глупая Ада сбежала, не желая становится любовницей. Она сбежала, а он мучится от боли и ненависти. Каково это каждый день видеть лицо жены, слышать ее голос и понимать, что с этой некрасивой, глуповатой, раздражающей самим фактом своего существования женщиной предстоит прожить целую жизнь. Лучше бы он умер от той пули. Слава богу, на исполнении супружеского долга супруга не настаивала. В постели Стефания была столь же скучна и невыразительна, как и вне ее. Господи, где были его глаза, где был его разум, когда он соглашался на эту свадьбу? И сон вернулся, снова грязный окоп, дождь и влажные комки земли, липнущие к ткани мундира, запах крови, пороха и человеческого страха, одноногий солдат, отказывающий признать в Серже офицера. Солдат желал идти в атаку, а Серж боялся, ведь, если его убьют, он никогда не встретится с Адой, а ему очень нужно увидеть ее. Волосы-солнце, глаза-незабудки и ласковые руки, которые нежностью своей защитят ото всех кошмаров сразу. А за три дня до Пасхи преставилась матушка, и в доме стало совсем тоскливо. Проклятый сон возвращался каждую ночь. Куда же ты пропала, Ада Адаева? Творец Народу собралось много. Быдло, тупое, раскрашенное быдло, изнывающее от желания растоптать того, кто по определению выше. Они чувствовали превосходство Аронова и визжали от счастья, когда он снисходил до их уровня, впрочем, это лишь иллюзия, Ник-Ник никогда не был, таким, как эти… существа. Господь наделил его удивительным даром видеть красоту, создавать красоту, и Аронов создавал, он сам был Творцом. Великий Ник-Ник… Но стоило допустить ошибку, и все те, кто вчера жаждал прикоснуться к творениям Аронова, теперь готовы растерзать его, пусть не физически, но моральное унижение еще хуже. Чего только нет в этих оловянных глазах: и радостное предвкушение грядущей расправы, и мимолетное торжество – как же, загнали в угол Самого – естественная ненависть к тем, кому Бог дал больше. Одним словом, быдло. Определенно, пора в Италию, но сначала… Они получат свое представление, правда, не совсем то, которого ждали. И уже совсем скоро стадо вновь станет стадом – послушным воле Творца и готовым принять новый Проект. Анжи их покорит. – Я волнуюсь, – прошептала Лисс. Глупая корова, возомнила себя богиней, а на самом деле – пустышка, ни капли огня, одни сплошные стереотипы. Господи, ну как можно с таким упорством следовать стереотипам? Сними маску, платье, грим и получится обыкновенная девица, одна из многих. Шерев в кои-то веки прав, халтура получилась, вроде бы все то же: волосы, глаза, даже фигура, но почему-то Лисс выглядит бледным отражением Химеры. А портрет Аронов почти дописал, осталась самая сложная часть – лицо, даже не лицо, а отражение лица в зеркале. Снова отражение, в последнее время они преследуют Аронова… – А что будет, если они догадаются, что я – это не она? – Спросила Лисс. – Тогда тебе придется распрощаться с мыслью о модельном бизнесе, уж я позабочусь. Девицу следовало хорошенько напугать, чтобы держала язык за зубами. Ну и где Лехина черти носят? По времени уже пора. Впрочем, Лехин как всегда был пунктуален. Аронов с ленивой тоской – меньше всего в настоящий момент ему хотелось выступать перед этим… стадом – наблюдал за тем, как Марат ловко организует толпу. Перейти в другое помещение – «конференц-зал», ага, будет сейчас конференция – рассесться согласно негласному табелю о рангах, успокоится и, наконец, приступить к делу. – Дамы и господа, – голос Лехина раздражал своей невыразительностью, впрочем, Аронова раздражали все и вся, – не могу сказать, что событие, собравшее нас здесь, радостно… Кто-то на заднем ряду засмеялся. Быдло, даже выслушать не способны. – Но как бы ни складывались наши отношения в прошлом… всякое бывало, и недовольство друг другом, и ссоры и даже скандалы. – Марат взял паузу, но держал недолго, общество не было готово к восприятию тонких театральных штучек. В тишине было слышно, как кто-то скептически хмыкнул, и Лехин, понукаемый этим хмыканьем, продолжил. – Но со столь откровенной, наглой ложью мы сталкиваемся впервые. Думаю, о чем речь, объяснять не надо. Прошу учесть, что эта встреча – жест доброй воли, мы вполне могли бы подать в суд на редакцию «Сплетницы», и признаюсь, таковое желание имелось, но потом мы решили поступить иначе. В общем, представляю слово моему партнеру, которого вы все хорошо знаете и, надеюсь, любите… Во всяком случае, больше, чем меня… Ответом на шутку стал дружный смех, что правда, то правда, журналисты Лехина недолюбливали за серость, унылость и привычку при любой проблеме обращаться к юристам. Аронов поднялся, не столько из уважения к присутствующим, сколько желая показать, что он выше, и физически, и морально, толпа такие вещи чувствует. – Добрый вечер. Не буду лгать, что я рад вас здесь видеть, с гораздо большей охотой я бы встретился с вами в другой обстановке, скажем, на презентации новой коллекции дома, но увы, этого события еще нужно дождаться. Взгляд выхватил из толпы знакомое лицо – капитан как-там-его – интересно, а этому что здесь понадобилось? Впрочем, глупый вопрос, быдло, оно быдло и есть, неуемное любопытство – часть их психологии. Химера В доме было тихо. В доме было темно. В доме было страшно. Эльвира куда-то исчезла, горничная тоже, про водителя и говорить нечего. Вынужденное одиночество выпустило на волю смутные тени, шорохи и ту потаенную жизнь, что скрывается в ночи. В очень одинокой ночи, а я уже и отвыкла, и от темноты, и от одиночества. Ну и ладно, как отвыкла, так и привыкну, зато теперь Славке платить не надо. Хотя, конечно, странно все это, Славка не глупый и жадный к тому же, так зачем ему раскрывать рот и тем самым губить надежду на будущее богатство? Не понимаю. Я в этой истории вообще ничего не понимаю. Урчание в животе напомнило о несостоявшемся ужине, конечно, я не та персона, ради которой Эльвира станет готовить, но с другой стороны никто не запрещает мне пойти на кухню и съесть чего-нибудь. Странно, но голод оттеснил все остальные проблемы на задний план, а чашка горячего чая и пара бутербродов несколько примирили с жизнью. Кстати, на кухне тоже было пусто. Создавалось впечатление, что всю прислугу специально убрали для того, чтобы… нет, это глупость, не станет же Аронов убивать меня в собственном доме. Скорее всего он, зная, что вернется поздно, отпустил и повариху, и горничных, и уж конечно драгоценную Эльвиру, а я просто фантазирую. Чтобы успокоится, я отправилась бродить по дому. Комнаты, комнаты, комнаты… зачем ему столько? Правда, обставлено со вкусом, никакой черноты, зеркал и прочего великолепия, сдержанные тона, строгие линии, тщательно подобранные друг к другу вещи. А вот и кабинет маэстро, надо же, открыто. Ник-Ник настолько беспечен? Хотя кого и чего ему опасаться в собственном доме? На столе бумаги, под столом бумаги, даже низкий кожаный диванчик, предназначенный для посетителей, и тот завален бумагами. А в громоздкой пепельнице из яшмы лежит ключ, белый блестящий ключ с хвостиком из кожаного шнурка. Сердце, екнув, остановилось, а внутренний голос настойчиво предложил забыть и о ключе, и о том, что я вообще сюда заходила, но рука уже схватила находку. Сто против одного – ключ от мастерской. А мастерская в подвале. Казалось бы, чего проще – спуститься да посмотреть, момент удачный, в доме никого, хозяин вернется не скоро, я успею положить ключ на место и сделать вид, будто спала или там, не знаю, телевизор смотрела. Как-то невовремя вспомнилась сказка о Синей бороде и его любопытных женах. А если в мастерской Аронов прячет что-нибудь такое… такое… ужасное? Тогда я просто уйду отсюда и все.